Князь Расуль Ягудин

2 ГЛАВА

ПОДКИДЫШ

​

​

Ночь была чрезмерно холодной даже для октября. Зелла недовольно куталась в свой модняцкий кургузый пиджачок, и чувствовала, как остывшая искусственная кожа леденит её тело сквозь тонкую рубашку, словно кольчуга на ледяном ветру. Словно тяжёлая стальная кольчуга из крупных колец с зеленоватым отливом в местах сочленений, Зелла вздрогнула и нервно дёрнула головой, стряхивая с себя жуткое наваждение – хмурые тёмно-зелёные деревья невдалеке и тяжёлая сырая трава, обнимающая ледяной росой её ноги в плетёных сандалиях из тонких светлых полос какого-то мягкого металла – это был именно металл, поскольку тоже обжигал её кожу морозом, в точности, как и кольчуга, страшный холод которой давил ей на обнажённые плечи и грудь, и лишь громадный, кажущийся совершенно неподъёмным меч со странной длиннющей рукоятью согревал ей ладонь нежным материнским теплом, и она часто меняла руку, чтобы погреться о его тёплую рукоять, и иногда даже бралась за неё обеими руками, и тогда ей казалось, что со стороны это, должно быть, выглядит ужасно глупо – посреди пустынного поля держать двумя руками меч, как будто готовясь к бою то ли с низкими болотными кустиками, то ли с собственной тенью, которой всё равно не было в этом утреннем тумане, вдруг залившем к рассвету всё вокруг белёсой непроницаемой мглой… 
Зелла вновь тряхнула головой, отгоняя видение, и осторожно двинулась дальше вдоль стены, стараясь не стучать каблуками и не привлекать к себе чьего либо внимания. Мир стал ужасен, подумала она. Невозможно вечером пройти по Уфе без опаски, причём не известно, кого больше бояться – бандитов или самих мусоров, и те, и другие её с радостью ограбят и изнасилуют, наслаждаясь собственной безнаказанностью – мда-а-а-а, как бы она хотела уехать из этой проклятой страны… причём, Расуль Ягудин ей как-то спьяну выдал, что это желание живёт в россиянах только на его памяти уже тридцать девять лет – поначалу все грешили на социалистическую систему, тоталитаризм, дескать, то да сё, но вот уже почти шестьдесят лет как нет ни социализма, ни тоталитаризма, а по-прежнему, самое страстное желание любого приличного, а тем более молодого, человека, а тем более молодой девушки, всё то же – уехать из этой проклятой страны. “Ну, не знаю. – подумала Зелла. – я при тоталитаризме не жила, а если бы жила, то ни за что не стала бы уезжать – тогда, как рассказывал Расуль, хоть по улицам можно было пройтись без опаски, и вместо мусоров были нормальные милиционеры”, Господи, она, Зелла, слушала тогда его рассказы с разинутым ртом, словно прекрасную волшебную сказку, хотя, наверное, и в тоталитарные времена хватало грязи, если верить всему фуфлу, что впаривают через телевизор по пятьсот раз в день, но… верить гавнюшкам и гавнюкам из телевизора Зелла разучилась, ещё когда была в пелёнках, а когда подросла, тот же Расуль Ягудин подсказал ей, как надо узнавать правду – внимательно выслушать телегавнюков и просто изменить в их туфте оценочные знаки – поменять плюс на минус, а минус на плюс, вот это и будет правдой. 
Зелла внезапно остановилась. Что-то бесшумно мелькнуло меж кустов, или… у неё уже развивается паранойя? Она перенесла вес на носочки, чтобы не касаться асфальта каблуками с их оглушающим, разносящимся по всей округе звоном, и мягко ступила немного вбок, здесь тень была погуще, и под ногами была полумёртвая осенняя трава, гасящая любые звуки. Зелла стояла в тени совершенно неподвижно и внимательно вглядывалась туда, где ей почудился быстрый скок, и она как-то враз поняла, что почудиться ей не могло… вернее почудиться-то могло, но внезапное чувство древнего безнадёжного ужаса не могло появиться просто так, и… неужели стало ещё холоднее?, она напряглась и, сделав глубокий вдох, затаила дыхание, вслушиваясь в холодное сырое безмолвие вокруг, и затем медленно выдохнула клубами серебристого пара. Вот оно – небольшая тень проскользила вдоль изломанного бордюра, неестественно ровным и каким-то жидким движением, словно громадная, слегка загустевшая капля чёрной нечеловеческой крови, стекающая вопреки физическим законам не вниз, а вбок, вроде бы не торопясь, но тем не менее мгновенно исчезнув с линии огня, так что даже она, Зелла, не успела бы выстрелить в её глухое нутро, тень скользнула через угол дома, облепляя его влажной студёнистой массой, и тут же скрылась за поворотом, и страшный спазм невыносимого отвращения и ужаса перехватили Зелле грудь, не давая набрать в лёгкие воздуха, и она вдруг поняла, на что было это похоже, на гладкую и мерзкую огромную каплевидную мышь – именно мышь, а не крысу – беззвучно протёкшую чёрной тенью там, где соединяются пол и стена, но вот только чувство ужаса и отвращения были настолько же сильнее, насколько это было крупнее, чем обычная безобидная мышь. Зелла наконец-то преодолела удушливый спазм и с хрипом задышала, обливаясь потом в ледяном комке ночи и мелко дрожа коленями и локтями. НА ХРЕН!!!, яростно подумала она, пытаясь взять себя в руки, что бы это ни было, нужно удирать, пусть вон мусорня подсуетится, это их работа, не всё же сосок с Первомайской вафлять по всем черниковским углам. Зелла плавно завела руку за спину, нащупывая под пиджаком рифлёную револьверную рукоять, и попыталась сделать первый шаг, и от этого движения ей на миг показалось, что на её коленях хрустнула, ломаясь, довольно толстая корка льда, успевшая покрыть панцирем все её члены. Она легонько двинулась из своего укрытия, бесшумным плывущим “коньковым” шагом скользя по мягкой холодной траве в сторону, противоположную той, где только что мелькнула мерзкая тень, когда в ночном безмолвии среди сталинских двухэтажек раздался какой-то звук. Звук был коротким, тёплым и человеческим, и Зелла невольно остановилась, снова напряжённо прислушавшись к снова наступившей тишине. Никаких звуков больше не было слышно, но Зелла всё слушала и слушала, напрягая уши и медленно каменея лицом, звук был, она ещё не рехнулась и не могла ошибиться, и её вновь начала колотить дрожь, и рукоятка короткоствольного “смит-энд-вессона” стала скользкой и липкой в её руке. Больше всего на свете ей хотелось зажать уши и броситься удирать, с треском ломая кусты и крича безумным душераздирающим криком, уже не боясь привлечь к себе любое подлое внимания братков или мусоров… она стиснула зубы, глуша в себе истерический припадок, и беззвучно заскользила, держась глубоких ночных теней, в обратном направлении. Когда она пересекала место, где только что пряталась, вдоль бордюра промелькнула ещё одна продолговатая студёнистая тень и тоже завернула за угол, словно даже оставив после себя мокрый след, и сердце вновь судорожно ворохнулось у Зеллы в груди, вызвав мгновенное ощущение застылости крови по всему телу, и на сей раз она даже скрипнула зубами, с яростным усилием преодолевая обморочное отвращение и мгновенный, как ожог, мёрзлый ужас, тут прежний, живой человеческий звук раздался вновь, короткий и довольно громкий, и… почему-то похожий на детский, затем словно кто-то всхлипнул и вдруг разразился в полный голос надрывным плачем грудного младенца – младенца, жалобно зовущего маму посреди пустынного и враждебного холодного мира, и тут же сразу две тени словно отпочковались от обычных лежащих на тротуаре теней и скользкими движениями пиявок протекли туда, откуда слышался плач. В этот раз ужас и отвращение от их вида парализовал Зеллу лишь на миг, и уже в следующий миг она сорвалась с места с бешенством атакующей кошки и молниеносно проскочила глубокую яму зимнего мороза возле влажной осенней стены, разбрасывая на всём пути гнилые жёлтые листья, и на миг замерла у поворота за угол, удерживая перед лицом дулом кверху обеими руками револьвер, затем она рывком выскочила на перпендикулярный тротуар за углом сразу в боевую стойку со слегка расставленными и полусогнутыми ногами, одновременно выпрямив вперёд во всю длину обе руки с револьвером, готовая выстрелить во всё, что посмеет пошевелиться здесь, в этой стылой земляной утробе города. 
Крохотный комочек в ослепительно, сверкающе белых, словно снег на солнечном склоне горы, тряпках лежал прямо возле стены, слегка утопая в грудах векового мусора и тухлых листьев, опавших с огромных тополей, и маслянистые продолговатые твари чуть больше по размерам, чем этот шевелящийся тёплый свёрток, – те самые, что выглядели как случайные скользящие тени, – окружали его глухим кольцом, вытягиваясь к нему острыми безглазыми концами, плач на миг умолк, словно ребёнок почувствовал появление человека, и тут же одна из тварей с чуть слышным мокрым звуком вдруг вползла на ребёнка, облепив его всего и почти скрыв под своей вязкой колышущейся массой, и тут же другие стали стекаться теснее, и ещё две тени втекли к свёртку под бока сразу с двух сторон – теперь его уже совсем не было видно под однообразной чавкающей и причмокивающей чёрной студёнистой плотью, и ребёнок вновь закричал в голос, но теперь плач из-под облепивших его тел почти не был слышен. Зелла кинулась вперёд, удерживая револьвер перед собой теперь уже одной рукой, и с разбегу что есть силы ударила ногой ту тварь, что была сверху, ударила повыше, чтобы не задеть ребёнка, и тварь с чуть слышным хлопающим звуком вдруг сморщила верхнюю часть своей внешней плёнки, когда чёрная матовая слизь, похожая на битумную смолу, вытекла из её пробитого бока, как из проколотого вилкой яичного желтка – какого-то странного, ненормального желтка совсем не жёлтого света, и ребёнок под ней захлебнулся и закашлялся, словно что-то попало ему в дыхательные пути, и тогда Зелла выругалась вслух и опустилась на колени, торопливо всовывая “смит-энд-вессон” в карман пиджачка, и, преодолевая тошноту, начала отдирать от ребёнка следующую мерзость прямо руками – тварь было мягкой и осклизлой, и у неё не было ни переда, ни зада, и пальцы Зеллы скользили по тонкой кожице и проминались внутрь чужого тела, не находя за что бы зацепиться, и она подсунула под неё носок правой туфли, приподнимая над асфальтом, и тут же всунула в образовавшуюся щель руку уже на всю глубину, так что ногти упёрлись в белые тряпочки на ребёнке, и начала заводить кисть руки крюком за скользкую тварь и всунула другую руку сверху – с противоположной стороны, и затем, когда её руки соприкоснулись между ребёнком и тварью, она что есть силы вцепилась пальцами в мягкую ускользающую плоть и рванула себя, отдирая от детского тельца. В этот момент холодная скользкая кожа коснулась её обнажённой ноги, и она дёрнулась и вскрикнула вслух от мгновенного чувства гадливости, и тут же яростно пнула незаметно подползшую к ней тварь с такой силой, что разом пробила узкое мягкое тело почти насквозь, так, что внутренняя слизь выплеснулась наружу небольшой тяжёлой волной, и нога Зеллы на миг завязла под тут же опавшей кожицей в липкой ледяной субстанции, словно в жидком полузамерзшем гнилом дерьме, и она, дёргая ногой, стараясь выпростать её из чужого тела, раздражённо отшвырнула в сторону ту тварь, что отодрала от ребёнка, и затем вновь нагнулась, начиная отдирать последнюю. 
Когда она, наконец-то, выпрямилась с ребёнком на руках, её колотила устойчивая ровная дрожь, словно у работающего отбойного молотка, и дуло револьвера неприятно упиралось в бедро сквозь карман, и она уже хотела перестрелять к чертям собачьим всю эту мерзость, но вместо этого откинула со лба ребёнка небольшой белый капюшончик и заглянула ему в лицо. 
– Как тебя зовут, подкидыш? – хрипло спросила она с внезапным, оглушающим, невыразимым, почти болезненным ощущением счастья, и ребёнок взглянул ей в глаза с каким-то пугающим выражением чёрных раскосых глаз, и она машинально прощупала пелёнки и вопреки ожиданию с удивлением обнаружила, что они совершенно сухие. 
Зелла прижала его к себе и запахнула бортами пиджачка, стараясь согреть, и пошла на сей раз не скрываясь очень быстрым и торопливым шагом, спеша вырваться, как из омута, из этого ледяного нутра ночной Черниковки, и стук её каблуков, словно цокот копыт какого-то громадного рыцарского коня, эхом отдавался среди пустынных сырых улиц. В какой-то момент ребёнок зашевелился и захныкал в её руках, и она торопливо склонилась над, мягко шепча: “Тс, тс, тс…” и, повинуясь безотчётному чувству, вдруг легонько поцеловала в пухленькую и тёплую упругую щёчку. 
Доставать ключи от квартиры было неудобно с ношей на руках, да ещё и с револьвером в кармане, всю дорогу колотившимся ей в бок, да ещё с сумочкой под мышкой, и Зелле пришлось полусогнуть колено и упереться им в стену, поддерживая ребёнка бедром и одной рукой, и когда замок, наконец-то, удалось отпереть, она облегчённо вздохнула, войдя и пяткой захлопнув за собой дверь. Она уложила ребенка на стол и стала его распеленовывать, сама даже не разувшись, и когда детское, светящееся в полумраке квартиры тельце обнажилось (“мальчик” – гордо констатировала Зелла), избавленное от давления тряпок, ребёнок облегчённо вздохнул и вновь взглянул на Зеллу всё с тем же пугающим выражением лица, которое она никак не могла охарактеризовать. 
– Тю, тю, тю… – несколько смущённо начала Зелла, неожиданно поняв, что совершенно не знает, как обращаться с детьми, и ребёнок вдруг слегка засмеялся каким-то странным, совершенно недетским смехом, и от этого смеха ей внезапно стало жутко, и она невольно поёжилась и опасливо оглянулась в тёмную глушь квартиры, тут ребёнок засмеялся чуть громче, и Зелла вновь посмотрела на него, и с на мгновение помутившимся разумом увидела, как его крохотные губки раздвинулись, открывая два ряда крепких блестящих зубов с острыми резцами слева и справа в верхнем ряду. “На хрен. – подумала Зелла. – Зубы у грудного младенца, охренеть, мутант, что ли?” Вслух же она сказала: 
– Ладно, Подкидыш, сейчас будем ням-ням и бай-бай, маленьким детишкам давно пора ням-ням и бай-бай. – и она не поверила своим глазам – младенец слегка пожал плечиками, словно говоря “почему нет?”, и небрежно кивнул головой, и Зелла вдруг поняла, почему его взгляд показался ей каким-то пугающим: взгляд был осмысленным и мудрым, как у дряхлого, очень много пережившего и повидавшего старика, впрочем, она тут же решила, что ей уже мерещится невесть что. 
Она мрачно направилась в сторону кухни, уже начиная понимать, что попала в весьма странную заморочку и взвалила на себя кучу неожиданных проблем и нерешённых вопросов: Что это за мальчик, да кто его родители?, да чем кормят грудных детей, и как вообще с ними управляться?, да что с ним делать дальше?.. 
И где, на хрен, эта долбаная Рая, обещавшая сегодня заскочить поздним вечерком, который, строго говоря, уже начал плавно перетекать в позднюю ночь?..
“Долго жить будет.” – банально подумала Зелла, когда раздался знакомый стук в дверь. 

Рая стояла в дверном проёме комнаты и молча рассматривала младенца. 
– Я как-то пропустила мимо внимания период твоей беременности. – наконец, сказала она, и привычно тряхнула плечом, сбрасывая со спины в руку ножны с длинным двуручным мечом. 
– Слушай, давай-ка сегодня, раз в жизни, для разнообразия, без подколок. – внезапно разозлившись непонятно на что, огрызнулась Зелла. 
– Разнообразие – вещь полезная. – обрадованно подтвердила Рая. – Особенно такое разнообразие, как любимый сыночек на столе вместо очередного жопастого ё…ря в постели. Давно пора было переквалифицироваться в солидную и хозяйственную мать семейства – ильфо-петровский матрац и так далее. Учти, тебе придётся прекратить трескать бутерброды и чипсы с пивом– нельзя же показывать ребёнку дурной пример, готовить нужно строго первое-второе-третье, а сладкое только под конец, если будешь хорошо себя вести, и перед тем как сесть за стол не забудь помыть руки и нацепить слюнявчик, а также почистить зубы и помыть ноги перед сном – ты, кстати, хоть раз в жизни мыла ноги перед сном, а?, или только перед тем, как надрочить чей-нибудь член ногами? Да – и не забудь завести корыто, а то в чём, на хрен, стирать пелёнки? 
Зелла молча плюнула и отвернулась. 
– Кстати, насчёт пелёнок. – не унималась Рая. – Сколько раз он уже надул, и куда ты подевала всё мокрое? 
Зелла резко повернулась обратно лицом к Рае. 
– Он не ходит под себя. – с торжеством провозгласила она. – Он у меня большой. Самостоятельный мужчина, как Ленин в октябре. 
Однако Рая почему-то не оценила насмешку – во всяком случае, она перестала улыбаться. 
– Ты уверена? – настороженно спросила она, глядя на подругу вдруг заледеневшими глазами. 
– Если я в чём-то уверена, то только в этом, чего нельзя сказать обо всём остальном. – отрезала та, доставая из тёплой воды бутылочку из-под коньяка, да краёв наполненную молоком и совершенно сюрреалистически-залихватски выглядящую со специально проколотым презервативом вместо соски на горлышке. Она простым естественным движением, словно занималась этим всю жизнь, слегка подсосала через презерватив молоко, оценивая степень свежести и уровень тепла, и с удовольствием причмокнула, выпуская заострённый спермосборник изо рта. – Помнишь, как нам Расуль Ягудин впаривал по пьянке, что мы ни в чём не можем быть уверены? – продолжила она более миролюбивым тоном. – Дескать, философы-идеалисты, я сейчас не помню ни течений, ни имён, утверждали, что мира вокруг нас не существует, или во всяком случае мы не можем быть уверены в его существовании, потому что заперты в тюрьму собственных ощущений: запахи – это всего лишь обонятельные ощущения, так что их, возможно, и нет; предметы и мужчины – всего лишь осязательные ощущения, так что не было у меня в жизни никаких мужиков, одни оргазмы в чистом виде, как поллюции; сперма во рту – это лишь вкусовые ощущения, так что нет в мире никакой спермы; а насчёт зрительных – так Расуль Ягудин вообще нагнал, что якобы, небо вообще не голубое, а это просто мы его таким видим, и, дескать, например, кошки видят совсем другие цвета, и из этого философы делали вывод, что мир принципиально непознаваем, какой-то ахрендитизм это называется. 
– Агностицизм. – поправила её Рая, напряжённо думая о чём-то своём и сохраняя стылую, неподвижную сосредоточенность в глазах. – Учение о принципиальной непознаваемости мира на основании субъективного идеализма… или, наоборот, объективного идеализма… н-н-не помню, в общем, одно из них гонит, что мир, есть, но он создан Богом в русле теории первотолчка, вторая – что мира вокруг нет ваще по жизни, а есть только наши глюки типа вот, мол, берёзка, а её на самом деле нет, это мы её представляем, как в виртуальной реальности, кстати, Расуль Ягудин раз после много водяры начал загоняться типа чё ж тогда Сталин не примочил всех психиатров, они-то типа гонят то же самое – мол, все шизофреники, всех – в психушки, типа всё вокруг – бред от больных мозгов, типа никто ни хрена с инпланетянами не трахался, и нет никаких чертей и никакой аждахи, и никого мусора у себя в мусорках не били и не насиловали, а всё это очень яркий и образный шизофренический галлюциногенный бред, и никто вон Коляна не порезал, а нам всем это почудилось, и никакие братки по улицам не понтуются, а только в наших мозгах, и нет, короче, вокруг ничего, а всё только шизофреническое воображение, переходящее в ощущения, которые не ощущения, а галлюцинации, Расуль всё прикалывался, насколько официальные симптомы шизофрении совпадают с этим долбаным идеализмом – типа нет ни хрена вокруг и не было, одни глюки. 
– П…ец!!! – от души засмеялась Зелла, поворачивая голову от мальчика и при этом продолжая бережно удерживать у него во рту презерватив на бутылочке с молоком. – Вот я и говорю во славу родному дурдому, что я не уверена ни в чем вокруг, кроме того факта, что этот мужичок большой и самостоятельный и сосёт, глянь, будь здоров, со всем уважением, даже получше меня (“да не может такого быть” – ухмыльнулась Рая) и ни фига под себя не дует. 
– Не дует, говоришь? – с неописуемо задумчивым видом и добрым выражением лица переспросила Рая. – Интересный мужичок, ну-ка, ну-ка… – она двинулась к ребёнку, небрежно перехватив левой рукой ножны с мечом чуть ниже линии соприкосновения с гардой, и неожиданно остановилась, натолкнувшись, как на каменную стену, на косой режущий взгляд Зеллы, продолжающейся улыбаться, и от этого почему-то ставшей особенно страшной, словно кошка-мать, вздыбившая всю шерсть в геометрически правильный пушистый шар. 
– Почему бы тебе не поместить пока эту штуку в какое-нибудь тёплое место? – нежно предложила она, и от звука её голоса воздух вокруг словно застыл и тут же загустел крохотными серебристыми кристалликами льда. – В теплое и мягкое, по Маяковскому в исполнении Расуля Ягудина, – в свою п…ду, например. 
Рая несколько мгновений молчала и неподвижно смотрела подруге в глаза. 
– Расуль Ягудин не так читал – наконец, сказала она и со вздохом отвернулась. – Не в “тёплое и мягкое”, а “в мягкое, в женское”, я даже помню кусок: “Ведь дело ж не в том, что бронзовый, что сердце – холодной железкою, ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское”. – Она помолчала. – Я же всегда и везде хожу с мечом. 
– Начиная с этой минуты – нет. – отрезала Зелла. – В моём доме теперь – извольте-с, тут тебе не снималки в кабаке, тут ребёнок, с сегодняшнего дня чтобы как в мечети, никакого оружия с этими долбаными вирусами и микробами, голову покрыть, чтобы вши не разронялись, и перед тем, как сесть за стол, не забудь помыть руки и нацепить слюнявчик, а также почистить зубы и помыть ноги перед сном – ты, кстати, хоть раз в жизни мыла ноги перед сном, а?, или только перед тем, как надрочить чей-нибудь член ногами? И ПРЕКРАТИ, НА ХРЕН, МАТЕРИТЬСЯ В ПРИСУТСТВИИ ДЕТЕЙ, ве-е-еду-у-у-унья, выражаешься, как приподъездная сипайловская шалавка, какая ты, на хер, ведунья?, шпана и есть шпана, настоящая святая ведунья не должна сквернословить, ибо брань отдаёт нас во власть дьявола. 
– Правильно говоришь. – согласилась Рая. – Особенно по поводу мечети. Кстати, в мечеть надо сходить, как минимум, чтобы дать ребёнку имя, не говоря уж о том, что он какой-то странный, пусть мулла посмотрит, не оттуда ли он. 
– Откуда оттуда? – напряжённо переспросила Зелла. 
– Из тьмы. – лаконично ответила Рая. – Помнишь такой старый-старый дебильный фильм?, “Омен” назывался, так там родился сын дьявола, и первым делом это стало заметно, потому что он никогда не болел, никогда не ушибал коленку и не отравлялся ничем, даже газом там каким-то. 
– А при чём здесь мой ребёнок? – уже всё поняв, но продолжая косить под дурочку, поинтересовалась Зелла. 
– Ребёнок не может так долго не испражняться. – серьёзно ответила Рая. – Если он за столько времени ни разу не посс… ну… то есть… не пописил и не покакал, то это очень необычно. Я уж не говорю о том, какие у него зубы – прямо как у вампира. 
Зелла помолчала, ожесточённо сдирая презерватив с опустевшей бутылочки. 
– Может он просто долго не ел и не пил, и поэтому ему просто нечем писить и какать? – наконец, предположила она. 
От неожиданности Рая засмеялась. 
– У детей так не бывает. – объяснила она. – У них естественные биологические процессы… чё-ттт такое, я ведь тоже не акушерка, слава тебе, Господи. 
– Ну вот и молчи, если не акушерка. – вяло попыталась огрызнуться Зелла, невольно чувствуя правоту подруги. 
– Брось, Зелла. – мягко ответила Рая. – Ты же понимаешь, что я права. Мальчика нужно проверить – он очень необычный, да ты загляни ему в глаза, от его взгляда же оторопь берёт. 
– У тебя оторопь от твоей собственной паранойи. – недовольно ответила она. 
– Пусть так. – кивнула Рая головой. – Но, как говорит Расуль Ягудин, “лучше одну минуту быть параноиком, чем всю жизнь – мертвецом”, он всё время повторяет, что паранойя – вещь в хозяйстве очень полезная, настолько полезная, что не помешала бы никому. И тебе тоже. 
Зелла молчала и напряжённо думала, поджав губы и напрягая мышцы возле глаз. 
– Давай-ка подождём. – наконец, сказала она. – Накуролесить оно никогда не поздно. Пусть всё обнаружится своим ходом, и… если он действительно из тьмы, то неужто мы не отобъёмся от грудного младенца, будь он хоть трижды сыном дьявола. Вообще же, не похож он на дьяволово отродье, какой-то он… светлый. 
И Рая вдруг поняла, что это был самый весомый аргумент из всех. 
– Подождём. – согласилась она. – В русле восточных философий: иногда лучший способ решения проблемы – никак её не решать. – и она повернула голову в сторону телефона, зазвонившего вдруг резко и горласто, с требовательными интонациями, даже подпрыгивая на столике от нетерпения. – Ты кого-то ждёшь в этот поздний час? – с фальшивым спокойствием спросила она. 
Зелла с почему-то побледневшим и как-то истончившимся лицом лишь молча покачала в стороны головой. 
– Включи громкую связь. – торопливо сказал Рая, когда её подруга уже подходила к аппарату 
– Слышь, подруга. – хрипло зазвучал в телефонном динамике голос, и он неровным угрожающим эхом метался в комнате между шкафов и стен, и мальчик на столе повернул голову, внимательно в него вслушиваясь. – Ты там, короче, моего ребёнка нашла, я щас заеду и заберу. – Короткие гудки зазвучали резко и обжигающе, колотясь девушкам в уши и мозг острыми злыми молоточками. 
– Твой знакомый, что ли? – напряжённо поинтересовалась Рая и зачем-то быстро огляделась по сторонам. 
Зелла лишь удивлённо хмыкнула и отрицательно покачала головой. 
– Так откуда ж у него твой телефон? – не отставала Рая. – И как он заедет и заберёт, ты ему, что, давала адрес? 
Зелла молчала и тоже напряжённо думала. 
– Как же он узнал, что ребёнок у меня? – наконец, выразила она свои мысли вслух. – На улице, что ли, заметил? Тогда почему не подошёл ко мне прямо там? 
– Зелла, – часто и глубоко задышав, сказала Рая, – быстро хватай ребёнка и бежим. – она ещё не договорила, а Зелла уже стремительно бежала к двери, держа в руках бесформенной грудой ребёнка и тряпки, в которые он был завёрнут, на бегу пытаясь спеленать его снова. – Одень кроссовки! – крикнула Рая, выбегая в прихожую вслед за ней и на ходу забрасывая за спину ножны с мечом. – Чтобы на стучать каблуками на всю Черниковку. 
Они стремительно и бесшумно пронеслись по крутой деревянной лестнице вниз, даже не скрипнув нигде половицей, и выскочили во двор, настолько тёмный, что он казался чёрным в окружении громадных вековых деревьев, завернули за угол, мгновенно проскочили вдоль торца дома в сторону Кремлёвской и перед тем, как выскочить на мостовую, замерли возле угла и осторожно выглянули наружу. Улица была совершенно пустой и тоже тёмной, и такие же громадные вековые деревья высились совершенно неподвижно, обнимая лапами-ветками среди тусклых фонарей крыши двухэтажных старых домов. 
– Пошли. – почти беззвучно выдохнула Рая и первой выскочила вдоль низеньких металлических заграждений на тротуар. 
Они понеслись по Кремлёвской вниз, держась глубоких теней возле жёлтых мокрых стен и стремясь как можно быстрей достичь Первомайской, где ещё оставались не совсем тусклые фонари, и где иногда проходили люди, пусть даже толку от них в экстремальной ситуации не было никакого, и девушки как раз, передвигаясь всё тем же бесшумным и неутомимым бегом, пересекали “лейку” – чахлую и пыльную аллею на Кольцевой – когда сбоку в них ударил свет внезапно вспыхнувших фар, и сразу завизжали покрышки рванувшегося к ним автомобиля. 
Зелла выстрелила дуплетом сразу от бедра, едва успев выдернуть револьвер из-за пояса и отведя ребёнка в сгибе левой руки себе за спину, и обе фары взорвались искрами и мелкими сверкающими осколками стекла одна за другой, машина завихлялась на дороге, бросаемая инерцией движения из стороны в сторону, в следующий миг Зелла крикнула: “Рая!”, точным выверенным движением перебросила ей ребёнка и, ухватив револьвер двумя руками, осторожно закрыла один глаз, вытягивая руки в сторону приближающейся железной махины и полурасставив на асфальте ноги. Она выстрелила один раз, и пуля 38-го калибра разнесла в мелкое крошево лобовое стекло перед тем как расколоть верхушку еле видной человеческой фигуры, сидевшей за рулём, автомобиль тут бросило боком вперёд, и он загрохотал с неприятным металлическим скрежещущим звуков, всё так же боком переворачиваясь через крышу раз за разом и рассыпая с себя крохотные кусочки стекла, словно стекающую серебристую воду, он всё грохотал и всё кувыркался, приближаясь к девушкам огромной, вырастающей и вырастающей в бездне безмолвной, затаившейся осенней ночи железной грудой, нависая над ними громадой разваливающегося драконьего тела, и лишь в последний момент Рая, прижимая правой рукой к груди младенца, левой рукой дёрнула, отскакивая в сторону, за собой Зеллу, и махина тачки с грохотом и лязгом пролетела мимо них, сверкая искрами и остатками стекла и обдав на ходу потоком жаркого воздуха, затем она с коротким рёвом и шорохом взорвалась, обдав их уже почти чистым огнём, и они зажмурились и пригнулись над младенцем одновременно, пряча лица и ребёнка от мгновенного огненного вихря. 
– Та-а-ак! – ошеломлённо сказала Рая, выпрямляясь и прикрывая личико ребёнка краем белой ткани. – Кажется, для кого-то этот мальчик имеет охренитильное значение, и это вряд ли отец, отцам, как правило, не свойственно столь бурное проявление родительской любви – бурное настолько, чтобы задавить ребёнка колесами, лишь бы он не достался другому – такое обычно откалывают любящие ревнивые мамаши. – Последние слова она говорила, задыхаясь и захлёбываясь воздухом, потому что они уже снова бежали, оставив гудящий пылающий остов автомобиля позади, и успели пробежать пол-квартала к тому моменту, когда Рая закончила свою непривычно звучащую из-за почти полного отсутствия ненормативной лексики речь, и едва угасло среди жёлтых двухэтажек эхо её голоса, как они обе разом остановились, натолкнувшись взглядами на смутные тени, которые чернели в еле видном ночном мерцании, стоя поперёк тротуара слитной стеной. 
– Зелла. – еле слышным дуновением воздуха шепнула Рая и плавно передвинулась полукругом назад, соединяясь спиной со спиной подруги и с мелодичным нежным шелестом потянув из ножен меч – их спины сомкнулись, создав круговую оборону, как раз вовремя – неясные тени шагнули сразу со всех сторон, беря девушек в плотное удушливое кольцо, и где-то неподалёку с пол-тычка завёлся автомобильный двигатель и заработал на холостых оборотах по-хозяйски уверенно и ровно, и тут же завелись где-то ещё несколько машин. 
– Пацана положь. – гулко сказал один из оппонентов и шагнул вперёд, звонко щёлкнув чем-то металлическим, и Зелла, разглядев у него в руках продолговатый предмет, подумала, что, это, наверное, щёлкнул предохранитель автомата – щёлкнул один раз, значит, подумала Зелла, он поставил волыну на “огонь одиночными”, а это означало, что он явно вознамерился простенько пристрелить их обеих двумя экономными выстрелами, как овец, может быть, даже в затылок, предварительно трахнув и поставив на колени лицами к стене, уверенный, что они не смогут оказать им сопротивления, Господи, подумала Зелла, да он уже нас в своих мыслях оприходовал, действительно, как парочку овец, Господи, подумала Зелла, НУ И ЛОХ!!! 
– Пацана положь, сказано, чё, глухая, что ли? – разразился на сей раз целой речью лох и вскинул автомат, направляя дуло ей в голову. 
– Ну! – подтвердила Зелла и выстрелила. Она выстрелила, опять спрятав за спину малыша и одним движением выхватив из-за пояса револьвер с такой скоростью, что её рука на миг, казалось, слилась в сплошную линию, и пуля, которой с такого расстояния можно было бы разнести стену, разнесла череп братка в одну короткую и сплошную волну слизи и костей, и браток, оставшись без головы, продолжал стоять и держать на весу автомат, когда Зелла без заминки открыла огонь по остальным, и они, оказавшись менее устойчивыми на ногах, поразлетались в разные стороны, отбрасываемые ударами пуль и, уже мёртвые, беспорядочно паля из всех стволов, подняв адский грохот, и вокруг безголового братка уже не оставалось ни одного живого человека, когда он, наконец, мягким ватным движением расползся прямо на том месте, где стоял, и Зелла слышала крики за её спиной и визг рассекающего воздух и плоть меча, и, поубивав всех перед собой, она оглянулась и увидела, что пространство вокруг них полностью очистилось, и поблизости вроде нет никого живого, и уже крикнула: 
– Бежим!!! – когда несколько точных прицельных очередей из-за работающих автомобилей, взрыхлили перед ними асфальт, преграждая путь. 
– Брось волыну!!! – с бешенством и явным ужасом крикнул кто-то из темноты, и на последнем слоге его голос сорвался в петушиный фальцет. 
Зелла оглянулась, напряжённо продолжая удерживать в правой руке опустевший револьвер и мгновенно прикинула, успеет ли перезарядить оружие и снова открыть огонь – получалось, что нет. Получалось, что даже она, легендарная среди паствы тёмных задымленных кабаков Зелла, не сможет успеть. Она привычным элегантным движением молча перевернула револьвер рукояткой вперёд и осторожно положила его на холодную осеннюю мостовую перед собой… теперь она, по крайней мере, могла обнять ребёнка двумя руками перед смертью в последний раз, и она обняла его, и, соединив руки в складках пелёнок, нащупала рукоятки тонких длинных ножей в рукавах кургузого негреющего пиджака. 
– И ты, сука, тоже, – вновь завопил тот же голос, теперь то и дело срываясь в тонкий и злобный немузыкальный писк, – брось железку!!! 
– Это не железка, а меч, п…р ты трахнутый, чё, не видишь, что ли? – рассудительно поправила придурка Рая и тоже положила меч перед собой не очень далеко, но и не близко, на расстоянии, достаточном для того, чтобы ухватить его в прыжке с переворотом через голову. 
Несколько теней выступило из-за машин одновременно, пересекая освещённое пространство и выглядя истончившимися и иллюзорными в ослепляющем свете фар у них за спиной – и новые и новые тени, теснясь, выходили и выходили за ними следом из темноты, словно прямо здесь и прямо сейчас рождаясь из раскалённого нутра огромного безумного зверя, нестерпимо воняющего мокрым мехом и ядовитой слюной. 
– Положь выблядка. – хрипло приказал всё тот же голос, кажется, успевший прокашляться и избавиться от мальчишечьей неровности тембра. 
– А не сосёте ли вы х…? – светски поинтересовалась Зелла и шагнула спиной к стене. 
Придурок судорожно вскинул автомат дулом прямо к её глазам и, вновь начав сипеть и срываться в фальцет, повторил: 
– Положь выблядка, сука. 
Зелла незаметным синхронным движением пальцев переместила ножи в ладошки так, чтобы скрытно удерживать их в руках, и молча положила ребёнка за своей спиной к самой стене, чтобы те два урода, которых она точно успеет завалить, на раздавили его, падая на асфальт. Она выпрямилась и подумала, что этот ублюдок с автоматом должен умереть первым, и уже прицелилась было взглядом ему левее кадыка, туда, где проходит яремная вена, но тут же подумала, что стилет в горле не убьёт его сразу и может не помешать начать беспорядочную стрельбу из автомата, когда он уже начнёт падать, разбрасывая вокруг тугую струю крови из под левой скулы 
– Садись в машину, и смотри, б…!!! – отдал придурок очередной приказ, и он, по всем законам природы, должен был сейчас опять сорваться в фальцет, но когда тонкое лезвие стилета, лёгкой искрой мелькнув в темноте, вошло ему под левый сосок, мгновенно остановив движение сердца, он просто замер и замолчал на полуслове, всё так же глядя, но уже мёртвыми глазами, прямо перед собой. И тут же Рая резко взмахнула рукой, на миг отведя кисть за правое ухо, с выставленными вперёд средним и указательным пальцами, именно как учил её Ральф, “прямо снизу, от бедра, попасть пальцами человеку по глазам довольно трудно, – говорил он ей, – слишком велик риск промахнуться, поэтому, если бьёшь по глазам, обязательно сделай взмах таким образом, чтобы рука перед ударом приняла форму приготовившейся к атаке кобры – тогда обязательно попадёшь”, и Рая попала – тонкие струи глазной жидкости ударили во все стороны из-под её пальцев, когда её рука движением бросившейся кобры прянула вперёд, вонзившись острыми ногтями в чужие глаза, и браток на миг захлебнулся воздухом, инстинктивно шарахнувшись в сторону, хватаясь за глаза и со всхлипом набрав в грудь воздуха перед тем, как дико закричать – Рая прыгнула в образовавшийся просвет в стене врагов головой и руками вперёд, и она уже падала раскрытыми ладонями на рукоятку своего меча, когда её ударили ногой в бок, и этот удар отшвырнул её к ногам братков, стоящих в другой стороне, на миг повергнув в отчаяние от безвыходности ситуации – ударивший её бандит что-то заорал, прицеливаясь в неё из автомата, и тут же вновь тонко сверкнуло что-то, пролетая сквозь небольшое пространство, и возле его уха вдруг обнаружилась рукоятка стилета, торчащего из шеи сбоку прямо под скулой, и он, судорожно размахивая руками с автоматом, начал падать в толпу, и затем кто-то навалился на Раю, скручивая ей руки с такой силой, что сухожилия и связки затрещали, вызвав волну ослепляющей боли, и ей пришлось собрать все силы, чтобы на заплакать перед этой мразью вслух, она стиснула зубы и повернула голову к Зелле, которую скручивали на мостовой неподалёку от неё, и, заглянув в её яростное, искажённое отчаянием лицо с яростно вздувшимися желваками под нежной натянутой кожей девичьих щёк, постаралась подбодрить её взглядом, и кто-то всё визгливо кричал “живьём, живьём, б…, надо кое-чё спросить у них!!!”, и девушки всё дрались, лёжа под пыхтящими и потными ублюдками на земле, уже только кусаясь, когда их руки и ноги оказались зажаты чужими телами, затем кто-то зажал Рае рот ладонью, воняющей луком и очень дорогим одеколоном, стискивая ей щёки так, чтобы она не могла даже кусаться, и Рая с безумной горечью поняла, что это всё. 
Бандит, придавливавший её к земле всем телом, вдруг замер, глядя куда-то назад, и затем полностью остановилось и движение всех остальных. Они перестали кричать, пыхтеть и галдеть и теперь молча и совершенно неподвижно сидели на девушках, глядя туда же, куда уставился первый, и Рая с трудом и скрипом сумела повернуть голову, вытягивая шею из чьего-то хвата, и тоже взглянуть в ту же сторону, что и они. 
Мальчик стоял на ногах, утопая по щиколотку в ворохе оставшихся лежать под ним пелёнок, и каким-то образом смотрел одновременно на них всех, не поворачивая головы и не двигая чёрными раскосыми глазами, и Рая вдруг подумала, что, когда ребенок, которому по взрасту не полагается даже держать головку, стоит на своих немощных, искривлённых, как у любого из его сверстников, ногах без всякой посторонней помощи, это выглядит невероятно жутко. Он был совершенно гол, и его крохотное, по-младенчески бесформенное тело мерцало чистым светом в ночной мгле, этот свет словно покрывал его всего нежным и тонким фосфоресцирующим туманчиком, особенно плотно концентрирующимся и потому особенно ярко мерцающим в складках дряблой детской кожи, и его малюсенький пенис почему-то не свисал книзу, как у взрослых мужчин, а агрессивно и злобно торчал вперёд тоненьким гвоздиком, почти не видимый на фоне огромной для него мошонки. 
Он стоял на ногах с торчащим вперёд микроскопическим пенисом и смотрел на них осмысленным и недружелюбным сумрачным взглядом столетнего старика. 
– Б… – страшным шёпотом выдохнул ублюдок, зажимавший Рае рот, и начал осторожно слезать с неё, вновь перетягивая из-за спины на грудь короткоствольный автомат. 
Огромные серо-голубые стальные крылья, сплошь покрытые тонкими и острыми металлическими перьями, похожими на какие-то странной продолговатой формы лезвия для бритвенного станка, коротко взвизгнув, раскрылись за спиной мальчика с скоростью двух выкидных ножей (Рае даже показалось, что она услышала двойной спаренный щелчок), на мгновение слившись в два сплошных сверкающих полукружия, как две циркулярные пилы, и прежде чем всё смешалось вокруг и в голове Раи, она успела также подумать, что с этими торчащими в стороны по прямым линиям крыльями и аккуратным холмиком пелёнок в ногах мальчик здорово напоминает гитлеровского гербового орла с кругом в когтях, только свастики не хватает… и тут ребёнок сорвался с места, коротко дёрнув крыльями, с такой силой, что горка пелёнок, остававшаяся в ногах, мягко хлопнула, влепившись в стену за его спиной, он, словно огромный светлячок, искрой прочертил путь сквозь холодный тёмный воздух, по-совиному бесшумно планируя на крыльях по пологой линии вниз после того, как, вспорхнув, выбросил себя чуть выше голов бандитов, и вскочил ногами на плечи того, что как раз пытался вытащить, сидя на Рае, из-за спины автомат, и Рая с леденящим душу ужасом увидела прямо перед своим лицом на плечах бандита детские мягкие ножки с крупными, слегка искривлёнными когтями, которые отливали синевой на остриях и сходящихся плоскостях внутренних лезвий, и в следующий миг ребёнок, сидя на братке верхом, ухватил его руками под подбородок и под затылок и оторвал ему голову с такой же лёгкостью, с какой дети отрывают головы у мух, и Рая едва не захлебнулась в потоке обрушившейся на неё зловонной пенящейся крови – она начала выбираться из-под мягко навалившейся на неё безголовой груды, только что бывшей человеческим телом, кашляя и протирая глаза, и, ещё ничего не видя вокруг, чувствовала, как дёргались и умирали повсюду бандиты, и затем сопровождаемые истерическим многоголосым воплем загрохотали словно прямо возле её головы автоматы, и она как раз продрала глаза к тому моменту, когда несколько пуль одновременно ударили вновь атакующего сверху ребёнка в крохотное тельце, разворотив в кровавое месиво половину его плоти, его отшвырнуло куда-то назад и вверх, и он с тонким мелодичным звуком захлопал крыльями, разбрызгивая вокруг себя кровь и пытаясь удержаться в полёте, и тогда Рая, никем не замеченная, наконец-то, дотянулась до своего меча – она завертелась на месте, с огромной скоростью работая вспыхивающим яркими бликами клинком, ощущая знакомый вздрог рукояти в руках при каждом точном попадании, на мгновение тормозящим движение лезвий, рассекающих вокруг чужие тела, и затем она услышала не очень громкие в этом адском шуме короткие револьверные хлопки и поняла, что Зелла тоже вступила в бой, и сразу почувствовала огромное облегчение при мысли, что Зелла жива и теперь их стало двое… после гибели малыша, и от мысли о нём тонкая острая боль вдруг поселилась в её сердце, и горячие и мучительные слёзы закипели у неё на глазах, и тогда она закричала надрывным душераздирающим криком, разом покрыв весь окружающий шум, и ещё быстрее завертелась на месте, уже буквально сметая огромным двуручным мечом чужие искривлённые хари, беззвучно открывающие рты возле неё, она кричала и кричала, и плакала навзрыд уже в голос, роняя тяжёлые солёные капли слёз с горящего и стягивающегося от них лица и уже опять почти ничего не видя перед собой, и всё била и била мечом в уже смутные, трудноразличимые тени, сжимающиеся и искажающиеся в подвижных лупах её слёз, и под ногами уже стало скользко от подлой крови и дерьма, и тут разом вынырнули из-за угла ещё две машины, проколов острыми лучами фар слёзы на её глазах. 
Рая стёрла слёзы с лица одним резким движением рукава и в тёплом парящем облаке безумной ненависти двинулась навстречу новым гостям, уже на ходу выводя меч в замах обеими руками, автомобили – теперь было видно, что это огромные бандитские джипы – стремительно приближались с рёвом двигателей, и свет их огней всё увеличивался и словно уплотнялся, давя ей теперь уже расширившимися поперечными срезами лучей на грудь и словно сталкивая назад двумя тяжёлыми холодными ладонями, струящиеся мимо неё обрывки света, как ветер, поднимали и относили назад её волосы, и ей казалось, что она идёт как будто сквозь вязкую осеннюю воду, и она непроизвольно стала наклоняться вперёд, словно продавливая её массивное тело грудью и лбом, тут сзади грохнули два выстрела, и фары одного из джипов, как обычно, разлетелись спаренным фейрверком искр и осколков стекла, и тут же Зелла откуда-то из бесконечного далека позади Раи с той же скоростью выстрелила дуплетом ещё, и второй джип тоже оказался внезапно ослепшим, теперь навстречу неудержимо и целеустремлённо шагающей вперёд Рае летели лишь две смутные тени, не освещённые даже светом габаритных огней, они приближались и приближались, вырастая и вырастая, и уже нависая над ней, как две огромные горы, и она остановилась и, держа обеими руками меч в горизонтальном замахе, покрепче расположила на асфальте ступни на ширине плеч, приготовившись к бою. 
Мальчик сверкнул острой и стремительной большой искрой, всё так же бесшумно, как сова, пролетев прямо над её головой, обдав тёплым воздухом и неповторимым молочным запахом младенческого тела и оставляя за собой мерцающий свет, словно падающая августовская звезда, мгновенно проскочил навстречу первому джипу опять же по пологой снижающейся прямой, и, сложив крылья, как пикирующий коршун, с грохотом сокрушил лобовое стекло, ударив в него пушистой маленькой головкой, он слегка раскрыл крылья вновь уже в следующее мгновение, располагая их под косым углом вдоль туловища назад, и Рая отчётливо увидела, как эти два косо полураскрытых крыла, как два косо расположенных ятагана, беззвучно срезали головы сначала двоих, сидевших впереди, включая водителя, и затем двоих, сидевших на заднем сиденьи, и тут же с грохотом разлетелось уже заднее стекло, пропуская вылетевшего сзади на холодный ночной воздух ребёнка, и джип с визгом пошёл юзом, разворачиваясь боком вперёд, и второй джип быстро и блудливо заюлил по дороге, пытаясь избежать столкновения, и они тут же столкнулись с грохотом сминаемых металлических тел и шорохом рассыпающихся остатков стекла.