СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ 4
***
Ополовиненное небо
все уже возле нитки туч.
Комки с колес чужого кэба
все чаще отражают луч.
Ушел закат через засовы.
Темней и чище на волне.
Дорога здесь,
где тихи совы
на отклонившейся стене.
Вагон.
Он дышит в руки пастью,
роняя пот на струны шпал.
Он,
отличалась кровавой мастью,
так стройно-чист на входе в бал.
Давайте внутрь,
прижавшись к чреву
почти издохшего огня.
Мы ожидаем королеву
неожидаемого дня.
По рельсам звякнули баллисты,
не мимикрируя вдоль ив.
Закат ушел.
Стройны и чисты
лекалы плах меж медных грив.
И вот –
вот-вот качнутся ложи
рукоплесканьями во мгле.
Она идет – о, Боже,
Боже,
как нежен ветер на челе.
***
Вблизи у проема мерещатся свечи.
Ах, ночь,
вот она затеплела огнем.
вблизи у окна,
отразившего речи
у сломанных стен
за покинутым днем.
В руках холодится потухшая с ночи.
Ну где ж ты, ну где ж ты, вот эта вот – та?
Вблизи у стены истонченные очи
мерцают водой у спрямленного рта.
Неровный закат искажается в факел.
Огонь все прозрачней у призрачных рук.
И пахнут водой полустихшие маки
у радужных радуг,
рождающих круг.
Поранены ели.
Вот брызнули скалы.
Скорей, прислонитесь у неба к кубу.
Склоненные розы,
прозрачны и алы,
растаяли в кровь на последнем гробу.
***
Полет шмеля нам исполняют птицы.
От душных трав, от душных листьев зной.
Нам в пустоте у теплых рук не спится
под рок-н-ролл за сброшенной стеной.
В руках огонь,
он плещется в бокале.
За нас.
За них.
За ночь.
За перигей.
Как гулок шаг по темным плитам в зале,
перекрещенном шепотом людей.
Кариатиды остывают к верху.
Застыло небо в острых пальцах дев.
И черный блюз,
притиснувшийся к эху,
под ноту “си” перерывает нерв.
А птицы ждут в струне виолончели.
Полет шмеля.
Он зноен и тяжел.
И теплый вздох на отстраненном теле
танцует вальс, разламывая стол.
А птицы в небо изгибают скрипки.
А птицы ждут на струнах-проводах.
Как были пальцы на закате липки
от земляники,
поданной во льдах!
***
Как тяжело.
Кольчуга липка
на мокром теле у огня.
И менестрель роняет скрипку
с заиндевевшего коня.
По кругу чарка.
Люди пьяны.
И кровь, как грязь,
там,
на клинках,
где отражаются поляны,
лабая марш на черенках.
Костер кипит огнем у неба.
Кричат возничие из мглы.
И солянистый запах хлеба
уже согрел в дому углы.
“Я был на фланге!” – крикнул пьяный.
Сломалась ветвь у синевы.
И отражаются поляны,
взлетая в небо из травы.
“Здесь хорошо”, - сказал неясный,
не проявившийся во мгле.
Костер горит, прозрачно-красный,
рисуя тени на стволе.
И рукоять у чарки липка.
И пахнет кровью мех коней.
Эй, музыканты, где же скрипка?
Мы вновь выходим из огней.
Мы снова здесь, где отразились
поляны в небе, как в пруду.
Мы преждевременно простились,
влезая в латы на ходу.
Нас преждевременно отпели
все эти,
канувшие в пыль.
Луна расплавлена на теле.
И пахнет золотом ковыль.
***
Коста-Рика, Коста-Рика.
Эй,
носильщик,
спой нам,
спой.
Между волн не слышно крика
уходящего в прибой.
Пальмы белы от рассвета.
Пальмы седы, словно снег.
Коста-Рика,
кастаньеты
нам у скал заводят бег.
На песке,
на поролоне
пыльно в ветре у горы.
Мы танцуем на балконе,
улетающем в дворы.
Веер пуль у арьегарда,
устремившихся в закат.
Мы танцуем,
с полуярда
отправляя их назад.
Сколько шороха от пены.
Сколько мха на теле грез.
Горячи и горьки стены,
заблестевшие от слез.
Мы танцуем.
Мы с балкона
наклоняемся к двору.
Горячо и горько лоно,
заалевшене к утру.
А по ветру,
по карьеру
искры падают в погост.
Душен воздух, в Коста-Сьерру
уходящий через мост.
Нам тепло при входе в руки,
к нам склоненные из туч.
Наша грудь кричит от муки,
принимая в сердце луч.
Принимая.
Плача ветром
Плача холодом сквозь зной.
Пляшут вееры над фетром,
пролетевшим стороной.
***
Последние
из тех,
что были рядом,
кричат сквозь бред,
сквозь кровь,
сквозь темноту.
Последние
из проходивших адом
склоняют лбы
в огонь,
как в бересту.
Последние почти исчезли в дымке.
Там так темно при умираньи звезд.
И ночь.
И тот
на деревянной спинке
чуть изменил многообразье поз.
Глядящий внутрь
роняет слезы крови.
Распахнут свод при умираньи муз.
И свет,
как боль,
нам напрягая брови,
так тонко строг при умираньи уз.
Вода жива,
где в отраженьи лужи.
Вода чиста,
свободная от нот.
И вдоль окон,
что с каждым шагом уже,
скрипя вдоль струн,
как тень, проходит кот.
Аккорды длинны.
Вот их тянет ветер.
Почти как крик, нам кто-то выдал “ля”.
И кровь других,
как кровь на эполете,
почти как крик, нам исполняет “бля”.
“Смотрите вверх!” –
нам кто-то ломит в уши.
А там вода.
Там ветер вдоль стекла.
Как больно петь.
Как плачут в небо души
у не того,
не своего крыла.
***
Паром уже почти ушел с Венеры.
Искристый путь ведет из неба в ночь.
Искристый путь нерастворенной серы,
по граням звезд нас уносящий прочь.
Беспомощна и зыбка нитка вздоха.
Но от нее теплей у мерзлых глыб.
Теплей…
у льда в огне переполоха,
центростремительно перемещенных Рыб.
Прогоны стары в корабельном чреве.
Ваш космос мертв – лабайте же отпев.
Паромы прежних,
не увязших в Деве,
давно молчат в переплетеньях древ.
Последний шаг в Меркурию и Солнцу.
Там все было при переходе в тень.
Там так темно при наклоненьи к лонцу,
из пустоты рождающего день.
Порог неясен в обрамленьи сада.
В проеме тишь, как в сморщенной золе.
И мы вперед,
на сладкий запах яда,
выходим в ночь
на бархатной Земле.
***
У перевернутого круга
уже почти взорвался день.
Вот растворился голос друга,
перевернувшегося в тень.
Лабает воздух блики, крики.
Давайте выпрямимся в свод.
О, боги, наклоните лики
на отклоненный н
сквозь синеву бросается на дверцы.
Вот я вздохнул.
Вот стала мягче боль.
Вот-вот…
Уже…
Я поднимаюсь с ложа.
Как резок ветер,
проскользнувший вдоль,
передавая ощущенье дрожи.
Руки скользки в гальке у воды.
Они так пахнут рыбой и свободой.
И вечер летней брошенной среды
проносит звук над золотой породой.
***
Конь пахнет потом в потоке расcвета
возле воды и грез.
Конь пляшет блюз,
где сыра и нагрета
верба под светом роз.
Конь напряжен.
Он прошел по проходу
в глину меж верб и неб.
Вот он заржал,
Исполняя нам оду
к ночи под хрип и хлеб.
Дерево треснуло, вспахнув морозом.
Ок от березы липк.
Кто-то, крича, поклоняется грозам,
вплавив в морозы лик.
День очень остр.
Он прохладен и вечен
в звоне копыт коня.
Глина туга.
Ночь взлетает на свечи,
недообняв меня.
***
К искривленной сосне прижимаются тучи.
От цветов базилика мы кашляем в тьму.
Только высверки искр ледяны и трескучи.
Только падает ночь на огонь в терему.
Отвлеченный фальцет заряжает над плачи.
Из прохода во льду (вот сейчас) входит ночь.
Только и вечер и стон,
ледяны и незрячи,
все ступают по нам,
перевернутым прочь.
Дети шепчут в песок.
С неба падают звезды.
Вот и свет.
Вот и ветер у ржавой горы.
Нам не смотрится вверх,
где смерзаются слезы
у наклона под меч возле черной дыры.
Ветер выспренен.
Холод.
Вот прянули души.
Ваша плоть.
Мне так жарко от крови в груди.
Мы ломаемся вниз,
наклоняясь под груши
среди белых цветов, словно лиц, впереди.
Быстрооки.
Упруги.
Все мечутся в ветре.
Серебристы от влаги стремнины ресниц.
Только высверки шей в перекрученном метре,
пустотой отделенные в небо от лиц.
Мне не холодно здесь.
Свет и ночь на овраге.
Поднимите листву с сопревающих тел.
Направление вверх,
согреваясь от влаги,
все звучит,
исчезая меж ветров и стрел.
***
По ветрам вверх,
по сторонам,
по сходам.
Там наверху для нас открылся день.
Мы поднялись по отвердевшим водам
к полудню дней,
еще не павших в тень.
Вот плач утих, роняя капли с кожи.
И нас обняли у нагретых гор.
Так горячо на леденистом ложе
при погруженье у утомленный взор.
Ступень легка в полуостывшем ветре.
Я поцелуем растворился в рот.
Так сладка пыль,
хрустальная на фетре
обогащенных ядерных пород.
Приходит ночь из скал,
из перламутра.
Она все ярче в свете возле рук.
Я растворился поцелуем в утро,
у звезд и пальм соединяя звук.
А с неба смотрят,
истекая,
лики.
А воздух тверд при задуваньи внутрь.
И пики гор,
нацеленные пики,
неотраженны в отраженьи утр.
Уже согрет прогон по Млечной Трасе.
Уже от звезд удушье у ключиц.
И слезы звезд,
остывших на террасе,
как тени слез неокаймленных лиц.
***
Остыли руки в оброненной лире.
Наш ветер туже, жестче и острей.
Нас проводили сгинувшие в пире
в сопровожденьи снов и дочерей.
Под небом ночь.
И слева хрупки ветки.
Глядят глаза зеленым сквозь туман.
Какая ночь нас ожидает в клетке,
ронявшей блик на гаснущий фонтан.
От брызг и листьев отвердели камни
на мостовых,
направленных назад
под ритмы туч,
захлопывавших ставни
у городов,
у заплетенных врат.
Пора-пора.
В песке остыли трубы.
Согбен асфальт над белым на воде.
Во мгле,
полнясь и намокая,
губы
роняют сперму в лик на борозде.
***
Они нас не знают,
пришедшие к ночи.
Они все лабают у деки рассвет.
Они
возле нас,
открывающих очи,
все так же все тот же рождают бред.
“Мы так одиноки!” – кричат нам зарницы.
Стекает по пальмам из неба смола.
Давай,
наклоните сквозь вакуум лица,
под тенью на кровь нагибая тела.
Объятья все туже.
Стучат кастаньеты.
Из пальм и лиан вытекает к нам ночь.
Они нам кричат
и лабают рассветы,
по скошенной фазе ушедшие прочь.
Ну где же они?
Только запахи дыма
и прянул сквозь тьму вечно скачущий вскачь.
Свинцовое море приходит из Рима,
где выкриком зверя мерещится плач.
Последнее небо сдирает с свода.
И жгучи, как иглы,
стенания звезд.
И искрами рыб,
вылетающих с брода,
роняют нам в ноги жемчужины гроз.
Проходит у крон силуэт ятагана.
Эй-эй, фалангеры, слабайте нам блюз.
И плачущий тис у седого фонтана
Роняет с ветвей освинцовевший груз.
Исчерчены лики решетками клиник.
Вот дернулась глад от порыва воды.
Слабайте нам блюз…
Возле хижины финик
сквозь черное небо растет из гряды.
***
Пора уйти – они добили нас.
Вот свет,
как мрак,
нам заслоняет очи.
Пора идти,
лабая венский пляс
у неживой оледенелой ночи.
Здесь ваши руки, словно строки строф.
Пора-пора,
давайте –
стало тесно.
Упала ночь через пространство в ров,
где бесприютно, серо и прелестно.
Давай-давай –
у нас еще закат.
Еще не ночь.
Еще не пали звезды.
Пора идти через пространство в ад,
где никогда ничто не будет поздно.
А воздух тал,
Он вытек оз огня.
Поплыли кровью локти у балонов.
Вот-вот…
уже…
вот он добил меня,
взлетая из гранитных балахонов.
А ветер рвется кверху,
к пустоте.
Там нет огня –
ну что же он там ищет?
И строки строф,
как руки,
на лсите,
полнясь огнем,
все выпуклей и чище.
Кружится лист.
Подайте мне строфу.
Как скользок пол при напряженьи тела.
Как жарок свет,
заполнивший графу,
где нота пела, пела, пела, пела.
Пора уйти.
Они хохочут вслед.
Маэстро,
начинайте с Мендельсона.
Как скользок пол,
когда они,
как бред
под колесом пришедшего вагона.
***
Ты мне сказала: “Я Гульназ”.
Лупило солнце через стекла.
Я гладил тени возле глаз,
когда земля под мартом мокла.
Вот Бирск остался за спиной…
Как широки поля в просторе!
Ты улыбалась той весной,
согрев пространство в теплом взоре.
К закату вдруг растаял след
чужих колес в дыму на трассе.
Я в этот март,
как в мягкий плед,
вас завернул в том старом классе.
А день склонялся к нам дугой.
И было розово на взлете.
Ты мне сказал: “Дорогой”,
не изменясь в лице и плоти.
Ты мне сказала.
Ты прошла,
прорезав небо стрелкой брови…
Гульназ!
Я не жалел вам зла
в том оглушавшем реве крови.
Я просто таял на руке
твоей,
с неуловимым лаком…
Взошла ложбинка на виске
перед к восьми пришедшим мраком.
А перекресток уходил
во все четыре склона света.
Была вода.
И кто-то жил
в твоих глазах на входе в лето.
***
Лик прозрачен в седом капюшоне.
Поцелуй мимолетен в ветру.
Эй, ты, бэби,
там снег на перроне.
Не скользнись в леденистом пару.
Мы знакомы уже полстолетья
у окна,
обращенного в мрак.
Смотрят в спину ушедшие дети.
И с ногтей осыпается лак.
Дай мне руку сквозь скользкие сосны.
Хвоя падает в губы дождем.
Полстолетья кончаются весны
за тугим,
отошедшим огнем.
Пальцы пахнут докуренным дымом.
Губы сладки от слез и вина.
Вот закат в красках вашего грима
смотрит в нас из чужого окна.
***
Перед окном от дождя стихли птицы.
Это четверг повернулся сквозь гром.
Это четверг.
Это дождь.
Это cпицы
старых колес нам поют “бом, бом, бом”.
Шорох асфальта так шелков и влажен.
Лужи, вы, лужи, ступите назад.
Вот позади растворяются пляжи…
От замерзает стаккато цикад.
Август ушел, спотыкаясь на гранях
брошенных рельс, устанволенных в мрак.
Я, дошептав теплый август Татьяне,
мокрым хайвеем ушел на овраг.
Вот – это листья мне ранят запястья.
Вот и беседка поникла, смугла
Ранний закат с острым запахом счастья
Смотрит,
слезясь,
из угла, из угла.
Веронике Портновой
на день восемнадцатилетия
Смятенный вкус духов, воды и пота
на белой шее в тени у дверей.
На ваших веках синим позолота
отсвечивает в свете фонарей.
Пылают лампы с раскаленных улиц.
Погас твой шепот ближе к девяти.
Ну вот – пора.
И мы уже обулись,
готовые к неблизкому пути.
Не остывайте перед входом в вечер –
Я так согрелся телом и душой.
Не умолкай,
склонив мне руки в плечи
в дожде на КаПээМе под Шакшой.
Наш город влажен от тоски и неги.
И пахнут лоном женщины дубы.
И фонари во мгле,
стройны и пеги,
нам остужают белым светом лбы.
К нам сквозь стекло врывается погода.
Вспорли шины лужу у травы.
Вот поворот под знаком пешехода
с хрусталькой слез у темной головы.
А прядь волос мне все щекочет кожу.
А гладь щеки так шелкова у губ.
Ну вот – ты там.
Ну вот – ты… тоже… тоже
в огнях окон,
как в искаженьях луп.
***
“Вторая ночь” – шепнули горы.
Асфальт прохладен,
хвойно-чист.
За нами плоскостью
просторы
закрыл последний желтый лист.
Смола качнулась вниз с каната.
Ненаши смотрят мимо нас.
На этих скалах,
словно латы,
глухие тени возле глаз.
Мне душно в ветре из-за хвои.
И мерзнут кончики ногтей.
И острый день встречая стоя,
мы вместе спешились с коней.
А горы шепчут: “Все” про лето.
От листьев тени
там…
и там…
На скалах наши в виде света,
не расположенные к нам.
А к ночи холодно и тихо.
И гулок шаг в известняке.
Здесь у сосны таится лихо,
ластясь дыханием к руке.
Но горы сонны к полуночи.
Но горы призрачны в окне.
На скалах звезды,
словно очи
не расположенных ко мне.
***
Тонкие руки в шампанском и краске.
Волосы вам застилают глаза.
Вы рисовали нам души и маски
ночью,
когда заалела гроза.
Молния пала, расширив вам очи.
Ногти с гуаше и масле черны.
Это был май.
Становились короче
сумерки, дождь
и подтеки стены.
Сох ваш портрет под звездой на балконе.
Я пил мартини из вашего рта…
Странно –
как будто процокали кони
где-то в районе берез у моста.
где-то запели под флейту о лете…
Пей,
поклонившись ушедшему дню.
Эти морщинки на вашем портрете
не соответствуют вашему “ню”.
Эти глаза так огромны в печали.
(Это, конечно же, - ваши глаза…)
Это был май.
Вы писали… писали
ночью,
когда уходила гроза.
***
Здесь тротуары, как вода,
блестят при взгляде рикошетом.
Ты шла из вечера сюда,
как по воде
почти что летом.
Да-да, смотри немного вбок.
Ах, эти руки отстраненны.
Когда же кончится урок
и зацветут у неба клены?
Когда же воздух засластит
твоим согревшимся дыханьем?
Уж городок почти что спит
вон там,
за тем погасшим зданьем.
Уже опять приходит май.
Вон ты мелькнула в переходе…
А здесь все так же – ночь
и край
другой весны в другой погоде.
А ты все ходишь по воде
и смотришь в сторону немного.
Ты так же гибка при ходьбе
и как тогда, не веришь в бога.
И как тогда – все тот же клен.
И, как тогда, сошли сугробы…
Блестит асфальт.
И слышен звон
с колес сгружаемого гроба.
***
Проходит гость,
стуча под свод
тяжелых стен за пустырями.
Уже почти что ночь.
Вот-вот
взбугрятся тучи пузырьками.
Под шагом чавкнула земля.
Как в тишине от мрака пусто!
И эхом отразилось “бля!”
вдоль мостовых вблизи минюста.
Я индуцирую в вас ток.
Ваш поцелуй от крема вязок.
Нас овевает ветром шелк
настенных праздничных повязок.
И гулок шаг вдоль мостовых.
И к сентябрю поникли ветки.
И к сентябрю… и к ночи…
“Пых!” –
сказали лужи у беседки.
***
Уже огонь.
Уже пора к звезде
через хрусталь,
расслабленный и липкий.
Уже огонь у гор на борозде,
где меж тюльпанов зацветают скрипки.
Упала мгла с очей на скользкий свод.
Как далеко нам в ветре слышны звуки.
Как тих и тепл полуоткрытый рот
у тополей,
полусклоненных в руки.
Дрожит рука.
Она прохладней льда.
Она жива.
Она мне греет чарку.
Вот собралась у мостовых вода,
так гибко заползающая в арку.
Склони свой зонт на золотой бордюр.
Вот я пошел,
неся тебя над лужей.
И дождь,
переходящий на аллюр,
все так же тепл в переплетенной стуже.
От пара холод, словно от пурги.
Сейчас –
вдоль кромки, где свернулась осень.
И в ветре,
порождающем круги,
забытый джаз,
хрипя,
танцуют лоси.
Я у стены,
вот здесь,
иди сюда.
Здесь не горят,
как снег и свечи,
лица.
Уже пора.
Уже не слышно льда
в пустом бокале,
гаснущем у блица.
***
Ах-ах, огонь!
Ах-ах, как долго было
вас ожидать в песке у черных скал,
где стон и свет,
где,
удаляясь,
выла
опять благословавшая наш бал.
Проходит тень,
хрустя по горстке смрада.
Не видно звезд при взгляде в небо с дна
Здесь так тяжел недвижный запах ада
в пустоту провисшего вьюна.
Передний дух безмолвен у породы.
Проходит тень, взлетающая вниз.
И вот у рук,
почти начавшись,
роды
роняют кровь из неба в дымку риз.
Вдоль стройных струн,
как вдоль лучей у вены,
чуть шелестит листва над пустотой.
И ночь.
И конь,
роняя хлопья пены,
ступает в след, испепеленный в вой
А ветер стих.
А с неба пали клены.
У рук, у лон водой запахла кровь.
Мы плачем в свет,
склонясь лицом в алафоны,
вдоль проводов перегибая бровь.
Скалы скользки.
А вдоль ветра город.
Простите же,
что поздно на ветру.
Вот заскрипел на черном горле ворот
под перебор на брошенном балу.
***
Вот и все.
Вот погасли браслеты.
Вот и иней на белом стволе.
Вот почти дозвенели паркеты
в коридорах,
уведших к золе.
Шаг твой тонок под выкриком ветра.
Пали руки на след на росе.
Я кричал с предпоследнего метра
о тебе,
потухавшей в красе.
Веер рук,
обнимите нам шеи.
Нам нельзя через ветер и вой.
Вот твой шаг растворился в траншее
под чужой оголтелой звездой.
Звезды падают стеклами в руки.
И звенят в переходе листы.
Голос рук,
превратившихся в звуки,
под созвездьем качает цветы.
А последние плачут и ходят.
Эй, последние, кончился свет.
Вот твой шаг растворился на входе,
уводящем на старый паркет.
***
Хрусталь напрягся, трескаясь в оркестре.
И звонок холод у кариатид.
Вы что-то пели,
искажаясь в ветре.
за хрусталями изменяя вид.
По глади плит стучат, роняясь, звезды.
Вот опустели и гаснет небосвод.
На пустоте нас ожидают розы,
в пространство кверху искривляя рот.
Я в ваши плечи падаю из верха.
Они так гладки у спрямленных стен.
И жарка кровь на чреслах барельефа
под искаженьем туч и цикламен.
На плитах пляшут ливни и фокстроты.
Ах, как прозрачны лужи на стекле.
Почти забыты,
ннемелы ноты
у этажа на сломанном крыле.
Стучат в стекло, теплясь, осколки града
И гулок зал, стекающий в пролет.
Они глядя,
увядшие,
и сада,
в пахучем ветре искривляя рот.
Запел баян при угасаньи ночи.
Гранены бедра взломанных колонн.
Взлетает вверх и обнимает очи,
роняя пыль из неба,
махаон.
***
Тебя не видели, не знали
стволы деревьев у окна.
Ты затерялась тенью в зале
на глубине,
на тине дна.
Вот ты,
танцуя вспышкой света,
склонилась в небо вверх из ламп.
Мне долго думалось про это,
когда мне снился тот эстамп.
В халате запах ваших лилий.
Вы ненормально свежи в дне.
Ваш след запах в прозрачном иле,
давно приснившемся во сне.
Давно забыто это, это.
Горит стена в закате днем.
Учти почти созрело лето
за потухающем огнем.
Уже.
Почти.
Как долго ждали
вас
распрямленные лучи.
Я Вас искал в прохладном зале,
где были окна горячи.
Где было днем туманно слева.
Где вашей плотью пахла даль.
И вам вослед кричали: “Ева!”
Лучи,
упертые в рояль.
***
Пропахший туман поднимается с моря.
Смятенные камни блестят у воды.
Мы ловим волну на заржавленном створе,
под ритм-кастаньеты спрямляя ряды.
Взлетает волна белой пеной нам в лица
Как пристально слезы поникших из гор
Как тонок фальцет исказившейся спицы.
под ритм-хоровод залетавшей во двор.
Мы ходим не прямо,
глотая породу.
Клубится у неба под всхлипом труха.
И тающий свет,
прислоняясь к проходу,
под ритм-перепляс согревает меха.
Не вышита даль у холодного неба.
Ах, чайки, как белы проходы меж туч!
Сломайтесь из роз в направлении кэба,
под ритм-переплач согревавшего луч.
Последнее танго заводят зарницы.
У белой воды распрямились крылья.
Как тонок фальцет,
согревавший нам лица
под ритм-переплет на рассвет из угла.
Вода исказилась от ветра и соли.
Вода пахнет светом,
взлетая к рукам.
Как пахнут землей те,
что входят из боли,
под ритм полулун исполняя “там-там”.
***
Перья в чернильницах сбросили росы.
В окна задуло туманы и пух.
Воду разбрызгав.
мы всходим на плесы
после полудня
не ранее двух.
Солнце молчит, напрягая нам шеи.
Дай-ка мне руку при входе в янтарь.
Жарко от лун.
И сухи суховеи
в пепле
и ветре,
взметающем гарь.
Возле стола накреняются кадки.
Пальмы от вас отстраняются в лень.
Ваши слова,
Обостренны и сладки,
ветром согрели опавшую тень.
Дай же мне длань,
что пропахла морозом.
Волосы чисты от пыли и вьюг.
Мы на траве поклоняемся грозам,
через восток уходящим на юг.
В свете, как стекла, изломаны ивы.
Тень заалела над гладью воды.
Дай-ка мне руку при выходе в гривы
донного грунта под светом беды.
Руки опали мне с шеи на плечи.
Это всего лишь ни утро, ни ночь.
Дай мне рассвет под уставшие речи,
словно под блюз,
улетающий прочь.
***
«Я плачу», - кто-то крикнул мне
из тишины,
где запах крови.
Качнулся холод на стене,
полурасползшейся в дуброве.
Вот стало холодно рукам,
потерянным,
забытым в небе.
Там снег и свет,
там ветер,
там
Не вспоминается о хлебе.
Под грузным шагом скрипнул луч.
Взглянули с севера ненаши.
Как узок ход меж слез и туч,
к полуночи не ставших краше.
И изогнувшаяся щель
слегка сочится теплым в руки.
Как пахнет золотом апрель,
тугой водой стекая в звуки.
Как пахнет.
Как болит в груди.
Четвертый шаг неровен в луже.
Она молчала впереди,
где к ночи становилось уже.
И кто-то нам кричал в закат,
стояла скомканная ива.
И оглянувшийся назад
склонился в руки торопливо.
***
Переломанный свет в хрустале на излете.
Темен, темен прохожий у ветра на дне.
Растворившийся звук,
Он все выше на йоте,
завершающем час в покосившемся дне.
Никого.
Холод холоден.
Ветки покаты.
Я во тьму наклоняюсь из кленов и птиц.
Мен замерзшие пальцы овеяв,
закаты
насыпают жемчужины в когти ресниц.
Но закаты ушли.
Стало холодно.
Реки.
Горизонт накренился, касаясь крыла.
Серповидная ночь на чужом человеке
Порождает узор в искривленьях стекла.
Ноги тонут во льду.
Очень жарко при шаге.
Гей, маэстро. Мы здесь замерзаем в снегу.
На прозрачной росе,
испражненной в овраге,
подлетевшая пыль искажает дугу.
Холод холоден.
Ветер.
Как шелковы травы.
Воздух, прянув, запел в позабытой дуде.
Обнимая стволы отраженной дубравы,
тень теплей и теплей в уходящей воде.
***
Проходит день в перекрещенье линий.
Проходит воздух в снеге и дожде.
Игольчатый нерастворенный иней
набух огнем на небе и воде.
Проходят пальцы, изгибая тело,
рисуя стон сквозь онемевший свод.
И черный конь в перекрещеньи мела
роняет вздох на отклоненный лед.
Забился пульс, как тонкий плач у свода.
И пахнет небо солнцем и водой.
Бугрясь огнем у белых пик,
погода
почти тепла у лика под звездой.
Ложится тень на кройку слез,
На щеки.
Качните свет движением ресниц.
Ложится пыль из пустоты на сроки
вблизи морщин давно забытых лиц.
И все звонят огни у черных списков.
Здесь столько слез, полузамерзших в зной.
Согрета ночь дыханьем обелисков
на высоте за каменной стеной.
***
“Взгляните в огонь!” –
кто-то крикнул из мрака. –
“Взгляните,
не плачьте в дыму у окна”.
Просвет искажен алым запахом мака.
Просвет устремлен из забытого сна.
Последнее небо сдирается с блика.
Сажают гоботы кричащие нам.
Здесь весело тем,
наклоненным из крика,
под ветры,
под стэпы смятенных программ.
“Не падайте! Ждите!”
К нам тянутся льдины.
Ломаясь,
согнулась из холода ночь.
И запах юных прозрачны и винны
у плачущих вверх,
уплывающих прочь.
На скомканных стенах вздыхают закаты.
Нам так одиноко у пламени стен.
Простите, что мы…
Ветер шарит стаккато
почти в сопряженье чужих цикламен.
А ветер все туже и лед сгинул в руки.
А небо, как холодом, пахнет тоской.
Расколотый свет,
исказившийся в звуки,
надорванно кружит над белой рекой.
***
Нас к нам ведут оркестры лун
через кустарник и болота.
Нам начитала тексты рун
навеки павшая пехота.
За нами ветер полон слез.
За нима пыль доселе павших.
На звук трубы –
сквозь лес и плес
по черепам ненаших наших.
Ночь раскаляется.
И блик
на черепах прозрачно-розов.
И как молитва,
чей-то крик
целенаправлен вдоль полозов.
И солнце катится за той,
не обозначенной вдоль злака,
за окровавленной чертой,
нас отделяющей от мрака.
Меч опрокинут вдоль локтя
седою плоскостью экрана.
И птицы старятся,
летя
и испражняясь вверх на раны.
За нами скорчившийся дуб.
За нами холодно от плача.
Прикиньте сталь и лед на зуб
при переходе карагача.
Вот грань.
Вот пахнет пустотой.
Она свежа и пустотела.
За ней пуржится,
там,
за той,
за той чертой чужого тела.
Вот прянул всадник из-за мглы,
из-за щита чужого мрака.
Пора.
Заводятся псалмы.
Звучат намазы.
Крики яка.
Выходим.
Тверже фланги
там,
где изгибаются утесы.
Нам кто-то крикнул…
крикнул…
нам.
Вот справа…
Меч!
Держите плесы.
Держите!
Прямо!
Жестче строй!
Пусть не согнутся книзу кони.
Ну, вот.
Пора!
По центру – в бой.
Кустарник.
Небо.
Звезды в звоне.
***
Половицы скриплы, скриплы.
Эй там, кто-нибудь в окне!
Острой хвоей пахнут иглы,
застывая на стене.
Солнце золотом змеится.
Солнце тише к сентябрю.
Здесь у стен погасли лица
на четвертую зарю.
Травы стихли под рассветом.
Кто-то ходит вдоль стены.
Это долго было летом.
Были: пыль…
И снились сны.
Пепел бел на белой пыли.
Путь-дорога хладна,
зла.
Это было.
Были, были
полутракты и зола.
Руки холодны у сердца,
грудь упруга, ветер свеж.
Мы нагнулись отогреться
промеж воротов и меж.
Песны, песня,
люли-люли.
Сколько стона в тишине!
Пахло холодом.
И дули
баргузины в стороне.
***
Из неба кони ходят книзу,
роняя звезды в декольте.
Я,
подчинившийся капризу,
застрял на перекрестке “Т”.
Я руки вымыл в струях ветра,
нас леденящих из окна.
Гремел асфальт под ритмы ретро,
нас, как всегда, лишая сна.
Теряют тополи убранство
в начале мая под оркестр.
Вы в декольте
под ветер пьянства
на трассе шарите реестр.
И руки масляны от солнца
уже упавших в руки к нам.
Как мягок воздух,
вдоль оконца
летящий
пам-парам-пам-пам.
***
Накоротке у радуги и звука
мы говорили,
кланяясь воде.
Нас телом дня переплетала мука
на стратосфере, в солнце и везде.
При крике внутрь
вот – зацветало лоно
как вспышкой гроз,
как розами,
огнем…
огнем огня на окнах окн вагона,
когда затих закат рассветным днем.
Вблизи руки тепла от крови кожа.
Вблизи у шеи теплым пахнет свет.
Ты разрозняла ноги,
плача лежа,
блестя сосками вверх через рассвет.
Уснувший город дышит мраком в тело.
Шаг так беззвучен в резаной луне.
И кошка вниз,
крича и плача,
пела
на отстраненном брошенном окне.
***
Неровен шаг по старому карнизу.
Скользнули когти вниз по жести… вниз…
Здесь у стекла тепло уходит книзу,
где леденист,
где дымно-льдист карниз.
В окне огонь,
как чернота в камине.
Вздувает ветер пепел из трубы.
Я вас имел на остром ложе линий
под дальний звук грохочущей трубы.
Не пойте джаз.
Кричите же!
Кричите!
На окнах вазы, словно на воде.
Вот кончен бал.
Вы в теплой сперме спите,
окинув длань в прохладу на звезде.
Движенье неба стихло на пороге.
Почти под утро вскрикнула сова.
Нас в дальний путь сопроводили боги,
когда часы во мглу пробили два.
Остыла степь в проеме меж деревьев.
Кричат цикады в холод на окне.
Свет рассыпался,
падая из перьев
сидящих справа там, на стороне.
***
Вблизи у проема мерещатся свечи.
Ах, ночь.
вот она затеплела огнем.
Вблизи у окна,
отразившего речи
у сломанных стен
за покинутым днем.
В руках холодится потухшая с ночи.
Ну где ж ты,
ну где ж ты,
вот эта вот –
та?
Вблизи у стены
истонченные очи
моргают водой у спрямленного рта.
Неровный закат искажается в факел.
Огонь все прозрачней у ветреных рук.
И пахнут водой полустихшие маки
У радужных радуг,
рождающих круг.
Поранены ели.
Вот брызнули скалы.
Скорей,
прислонитесь у неба к кубу.
Склоненные розы,
прозрачны и алы,
растаяли в кровь на последнем гробу.
***
Здесь неба нет,
где тишина у туч.
На листьях дождь все преломляет взгляды.
Стряхни их вниз,
и уходя,
не муч.
И уходя,
не пахни, словно яды.
Тебя не видно в теплой пелене.
На ребрах трель разбуженного сердца.
И вдоль домов изогнутый в окне
твой силуэт почти похож на меццо.
Стволы упруги – струнами в ветру.
Оркестр сиреней выпрямился к птицам.
И в полдень март нам подарил жару
на пять минут,
обрушившихся к лицам.
Ты ходишь, ходишь,
глядя и молча.
Ты далека, ты не пришла в апреле…
Ты тихо засыпала у плеча,
собрав в комок пол-простыни на теле.
***
От скал туман уходит вверх.
И пыльным светом пахнут лозы.
И искривляется вода при протеканьи вниз.
В проеме веток и дождей, как окна, зацветают розы,
переплетая молнии сквозь искривленный тис.
Из
к нам пришедших через тень,
как из свечи,
стекает небо.
Они так хрупки,
эти,
там,
где накренился свод.
И так прохладна и нежна вблизи руки хмельная Геба,
полусгустившаяся
Из
незолотых пород.
Нам запевает хор цветов,
под всплеск грозы срывая связки.
У них на пальцах возле щек так серебриста тень.
И наклоняются дубы,
нам затевая смех и пляски,
нас овевая,
нам дробя в хрустальный веер день.
У стен песок и перегной.
И зацветают небом лужи.
Переверните перезвон навеки павших нас…
Была прохлада на воде,
не замерзающей снаружи,
где в тишину из тишины перетекает час.
***
Перья в чернильницах сбросили росы.
В окна задули туманы и пух.
Воду разбрызгав,
мы всходим на плесы
после полудня
не ранее двух.
Солнце молчит, напрягая нам шеи.
Дай-ка мне руку при входе в янтарь.
Жарко от лун.
И сухи суховеи
в пепле
и ветре,
взметающем гарь.
Возле стола накреняются кадки.
Пальмы от вас отстраняются в тень.
Ваши слова,
обостренны и сладки,
ветром согрели опавшую тень.
Дай-ка мне длань,
Что пропахла морозом.
Волосы чисты от пыли и вьюг.
Мы на траве поклоняемся грозам,
через восток уходящим на юг.
В свете, как стекла, изломаны ивы.
Тень заалела над гладью воды.
Дай-ка мне руку при выходе в гривы
донного грунта под светом звезды.
Руки опали мне с шеи на плечи.
Это всего лишь ни утро ни ночь.
Дай мне расвет под уставшие речи,
словно под блюз,
улетающий прочь.
***
Упаковавшись в дождевик от августовской влаги,
упаковавшись в веера забытых на воде,
они,
обернутые в дождь,
танцуют вальс в овраге,
где мы им тянем из зеркала алмазы слез в дожде.
Где мы им тянем
Где песок намок у постамента.
Где зацветает на воде у камышей фокстрот.
Так холодна среди крестов на полувсходе лента,
почти нагретая луной неголубых пород.
На нас роняется фольга
из слез,
из ресторана.
А те бредут по лицам луж вдоль неживых витрин.
И собирается вода на пустыре у крана,
у темноты,
у тишины,
у отрешенных шин.
Деревья вертятся в кругу у золотого круга.
И что-то вспыхнуло меж лун на золотом панно.
И мы к ним тянемся в туман,
скользя в земле у плуга,
скользя слезами по окну,
почти согрев окно.
Прохлада длинна у стволов.
Как остро пахнут рыбы.
И кто-то,
плача,
из зрачков засобирал витраж.
Стоит вода,
цветя луной,
у осененой дымбы,
роняя ломанный фокстрот на опустевший пляж.
***
Давайте сжарим блюз в сопровожденьи крика
по лунному лучу вползающей совы.
Давайте сжарим плач под запах базилика,
полуостывшего,
как свет,
у головы.
Уже почти расвет,
когда мы смотрим прямо.
Среди стволов,
как тень,
перемещенья глаз.
И дымен запах рук на лоскутке у срама
под стэп-кордебалет не вспоминавших нас.
По каменным столбам взбираются зарницы.
И
тонко и смешно взлетела нота “соль”.
Роняя с крыльев свет, нас обнимают птицы,
по стронутым лучам передвигаясь вдоль.
Нам холодно от них,
смотрящих из тумана.
Над морем,
над водой
неровен птичий крик.
В заржавленной воде заржавленного чана
почти неуловим неуловимый лик.
Пойдемте по волне,
Держите ноги шире –
при нажимании вода пружинит вниз.
Подходят корабли.
И гаснет ночь на лире
под осененный вверх полухрустальный бриз.
Поломана вода.
И сдвинулись предметы.
Неярок и неостр в перемещенье взгляд.
Пуантами у льда скользя,
кордебалеты
перегибались вверх,
перегибаясь в ад.
***
Не согбенные вверх,
не склоненные прямо.
Холод воздуха падает к вам из окна.
Не согбенные в нас,
оглянитесь из гама,
босо,
наго
ступая по лезвиям сна.
Ночь остыла в руке, как оплывшие свечи.
Эй, вы, боги коней, запалите огонь!
Всполох губ леденит раскаленные плечи
не чужих и забытых,
согнувшихся в бронь.
Сосны согнуты вверх.
Пахнет веером веер.
Ах как призрачен танец на гранях горы.
Ах, как дымчат тюльпан,
оброненный на леер
через холод и жар покидавших пиры.
К нам сгибается свет (очень холодно в свете).
Зацвели строчки молний у синей воды.
Наши слезы у глаз,
перевитые в плети,
в искаженный огонь искажают сады.
Поднимите огонь – очень холодно,
очень!
Эй, ушедшие,
эй,
подождите в балу.
Наклоненные в нас все целуют нам очи,
нас у сломанных стен настигая в углу.
Кони сдвинулись вбок.
Надо громче!
Кричите!
Взвился ветер из крыл, опахающих нас.
Наши слезы у неба,
завитые в нити,
под кларнет расцветают из скомканных глаз.
***
Из вечера,
как из хрустальной вазы,
растет огонь вдоль постройневших туч.
И мы,
зацеловавшие алмазы,
несем вдоль стен полузацветший луч.
Погасла топь у вскрикнутого света.
Не надо слез при увяданьи лиц.
Ах, как далек вишневый запах лета
от томно-злых,
от ледяных бойниц.
Восходит мак вдоль мха на теплой глыбе.
Вода жива у голубых песков.
И скользкий свет на ятаганной рыбе
сникает в звон полуживых оков.
И на челе,
как у звезды,
капли пота.
Простите же, что вы не знали нас.
Закат остыл под перелив койота
у неживых,
у досыхавшихся глаз.
***
День догорел у проема меж зданий.
С неба запах туман.
Ночь заострилась на солнечной грани,
стихшей под барабан.
Суше асфальт.
Запрокинуты днища
спящих чужих телег.
К ночи,
как к небу,
становится чище
в гальке у кромки рек.
Реки вздохнули.
Запахли туманом.
Темен и мокр бетон.
Я захлебнулся,
склонившись над краном,
носом смотрящим вон.
Травы сплелись, мне роняя на ноги
иней и первый снег.
С шепотом лун кто-то шел по дороге
вдоль потемневших рек.
***
По левому боку вползают зарницы.
Эй-эй,
дирижеры,
не падайте веерх.
Они так стройны на витке черепицы,
у черных столбов окаймлявшей лемех.
Они отстраненны у белого круга.
Из света надорванно вскинулась глад.
И белый аккорд,
вылетающий с юга,
у тех тополей собирается в рать.
На сторону ветра склоняются строки,
качаясь вершинами в холоде трав.
И наши,
забывшие нас на востоке,
танцуют,
как пыль,
у чужих переправ.
И сломан закат под съезжающей в руки.
Кричите из мрака, взлетая в огонь.
Кричите!
Кричите –
мы всходим на звуки,
где в тень исказился пылающий конь.
Из севера бреда
под плач,
под аллегро,
под всхлипы оркестра, ушедшего вплавь,
входите вперед под объятия негра,
с усталой души обдиравшего явь.
***
Ухваты рук у плеч и губ
не очень ясно пахнут рыбой
И шелков веер волосков,
еедодышавших в рот.
Как мягко золото на зуб.
Как влажны шепоты под дыбой.
И свет,
что матов у сосков,
на вкус поход на пот.
Искрится теплым белый сок,
летящий каплями со свода,
где завихряются шелка
нас обнимавших пут.
И тонкий выплеск слез у ног
зрачками ламп у перехода
смолкает светом у песка
чужих,
не наших дуд.
Небеспокойная гроза
на свод спины ссыпает искры.
И запрокинувшийся взад
сверкает сушью шей.
В прозрачном снеге,
где глаза
неутомимо-сухо-быстры,
ухваты рук под струнный ад
нам исполняют “эй”.
Соски от холода тверды.
И напряглось от стона тело.
На черных линиях висков
засеребрился бег.
Уж утро.
Нота у воды
едва жива и пустотела.
И мрак.
И ветер у сосков
на вкус похож на снег.
***
Листок с прожилками внутри.
Он,
Пожелтев,
мне пал на руки.
Листок в дожде вблизи двери,
не плача,
дышит через звуки.
Листок.
Он влажен и тяжел.
Он, как дождем, рыдает кровью.
Он в струны рук,
как в черный ствол,
роняет блик на полуслове.
Почти светло к шести утра.
Почти искрист под криком цоколь.
И черным гноем из двора
почти совсем не плачет тополь.
Листок,
как слепок ягодиц,
в тугом дожде меняет позы.
Он отрывается от птиц,
с прозрачных крыл ронявших розы.
Почти светло.
Почти огонь
на фонарях,
упавших в небо.
В намокшей шерстке скользкий конь
роняет с крупа крошки хлеба.
Почти что дождь к шести утра.
Стволы дубов роняют ветки.
И желтый лист под баккара
лабает танец на беседке.
***
Твоя чужая песенка
опять порхает снова
Она железна.
лесенка,
та,
что звенит от слова.
Та,
что звенит от вашего
от неживого ночью.
Как звучна сталь палашева
над неуснувшей дочью.
Ну что ж вы?
Где же кружево?
Где ваши ноты бреда?
Ведите танец пуржево
по травянице пледа.
Давайте.
Что ж вы?
Спойте нам
о том –
о чем-то этом.
Уж микрофон к блевотинам
склонился гнутым светом.
Ах, эта ночь под лампами,
Где желтый круг манежен.
Вот кто-то мшистый
лапами
к вам потянулся, нежен.
Так пойте ж Мажьте вечером
на наших лицах луны.
Не надо,
плача в плечи рам,
сосками трогать струны.
Прощайте.
Было весело.
Ах-ах, -
вы были рядом.
Вот аркой ночь развесила
сережки с теплым ядом.
Простите –
вас оставили.
Махните нам из мрака.
Мы помним:
ночь,
мы ставили
у неба тройку “ЯКа”.
Мы помним:
песня кружится
близ вас,
как снег у лампы,
и в темноте,
как лижица,
на ложе око рампы.