Сб. ОЛОВЯННОЕ СЕРДЦЕ (продолжение2)
* * *
Как далеки все те, кто нас любили.
Их бритвы слов нам режут в струпья сон.
Они во тьме,
где кошки на периле
танцуют рок под колокольный звон.
Их голоса влетают в окна молью.
Их файлы тел нам греют монитор.
Как далеко под острой белой болью
они за нас рисуют в окнах флёр.
Звенят лучи на наших рёбрах сталью.
Слоняясь тут, глядят нам в сердце сны.
Они все там,
за облетелой далью,
где в форме слёз летят из пелены.
Кричите ж нам под колокольно-струнный
прозрачный рок у опалённых лоз.
Они все там,
Где холодны и лунны
бриллианты рос на лепестках у роз.
Мы под рыданья стекло-струйной связи
ласкаем грань замёрзших в небе крыш.
Мы где-то здесь
вблизи морозной вязи
на снеговом переплетеньи лыж.
Подайте ж нам из ветра горстки пепла
всех этих вас,
что тонко дуют в лёд.
Они все там,
где три столетья крепла
ненаша боль неумолимых нот.
* * *
В каждом городе есть своя улица Вязов.
из фильма.
Я ждал тебя почти что век,
а ты совсем не шла.
Успел растаять зимний снег
у твоего стекла.
Ты мне всё снилась по ночам,
имея странный вид,
ласкались демоны к плечам,
стакан был не допит,
плясала тень,
цвела герань,
нам пели вновь и вновь.
Ты там, во сне, – большая дрянь,
и лак похож на кровь.
Ты там давала мне без слов,
и был твой взгляд, – как дым,
текла река без берегов,
был мир чужим и злым,
и было всё, как я хотел,
ещё когда не жил,
была луна, и кто-то пел,
и нас никто не бил,
и я пил яд твоей слюны,
летела с воем ночь…
Ты вдруг пришла, как эти сны:
туман, луна,
точь-в-точь,
река без края и конца,
пылает алым лак,
струится холод от лица,
летит и воет мрак…
Ты мне давала и пила
От счастья ныла грудь
Как хорошо, что ты была.
Что ты была…
чуть-чуть
* * *
На шорох туч из нор выходят люди.
На крик “пора” с ветвей летят цветы.
При счёте “три”
на белом скриплом блюде
мне бог подал тебя из пустоты.
Стоят дома
и я касаюсь тела.
Изгиб спины скрипит на белизне.
И пики гор,
в снегу, как в крошке мела,
роняя искры, ходят на окне.
Я бормочу.
Я погружаюсь в очи.
Летят огни.
Движенье на стекле.
Всё холодней при умиранье ночи.
Всё мельче дрожь на вскинутом челе.
А гладь скрипит при перемене позы.
А шорох туч нам заглушает стон…
Огромные внимательные звёзды
глядят в окно сквозь ветер и балкон.
* * *
Что-то пели, провожая
нас,
усталые дожди.
Поднималась в небо стая
отрываясь от груди.
Был вкус юной земляники
у непухлых строгих губ.
Над водой носились крики,
затихая там, где дуб.
День был чёрен,
очень тесен.
В горле душно билась кровь.
Над водой носились песни
про ушедшую любовь.
И как будто плыли стены.
И как будто падал мир.
Возле гланд стучали вены.
отбивая ритм-энд-кир.
Листья падали, прощаясь.
Были руки тяжелы.
Мы молчали,
отражаясь
в дымных плоскостях пилы
* * *
Постучу в окошко,
запалю огонь.
Не кричи так, крошка,
не кусай ладонь.
Унесут нас черти
сквозь пургу и вой.
Никого на свете,
только мы с тобой.
Мы умчимся в поле
на лихих конях,
я тебя до боли
обниму в санях,
я тебя до стона
излюблю в снегу.
Ни огня, ни звона,
только путь в пургу.
Эх, свернём с дороги,
нам сугроб – кровать,
я смогу ей ноги
без ножа разжать,
я смогу ей тело
отогреть во льду.
Лишь для нас запела
ночь в глухом бреду.
Лишь для нас задула
по степи метель.
Что же ты уснула,
не согрев постель?
Иней на ресницах,
стынет грудь в руке,
кони мчат, как птицы,
по чужой реке.
Я ей глажу руки,
С них сметая снег.
Сколько в сердце муки!
Как безумен бег!
Почему же ветер
Не согрел ей грудь.
Ой вы, степи, степи,
где ж теперь мой путь?
1978 год.
* * *
У Карнавала пахнут губы
ненашей мякотью плодов.
На Карнавале дуют в трубы,
почти взлетая из рядов.
На Карнавал!
Он смотрит в спины,
сжимая дуги диафрагм.
Неясным духом Каролины
курятся русла древних магм.
Луна и соль блестят на коже
вот этих,
в бусах и ножах.
А ну текилочку, прохожий,
не глядя вниз на виражах.
А ну, давай помянем эру
под ритмы румб,
под ча-ча-ча.
А ну-ка, влупим капоэйру
сквозь всю пехоту палача.
Стальной стилет у изголовья
так щекотлив у позвонков.
Здесь даже дети пахнут кровью
неотмываемых клинков.
Уже в фейрверк взметнулись перья
ацтеко-римлянских фаланг.
Как много слов за этой дверью,
где косо дует Лестер Янг.
На пальцах искры,
как на клеммах,
и на ногтях искрится грим.
У них огни святого Эльма
на шоколадных буквах “Рим”.
Эй, Карнавал!
Где наши дивы?
Те,
что одеты в лунный луч?
Огнём и серой пахнут гривы
литых мустангов возле круч.
И мы касаемся их холок
у сыромятного седла.
Эй, Карнавал!
За наш некролог
прими пол-пинты из горла.
Здесь юным лоном пахнет лето
и хватки губы баловниц.
Эй-эй,
отдайте кастаньеты,
вон те,
из красных черепиц.
Нам за фольгой,
туда,
где с ветром
совокупляется восход.
Клеёнчатым портновским метром
мне измеряют детород.
И мы сношаемся,
где стенка
в разводах спермы
или слёз.
И растворяется фламенко,
как запах девочек и роз.
* * *
Горит во тьме фонарь.
В трамваях едут люди.
Ты дышишь на окно,
слегка прильнув ко мне.
Горит во тьме фонарь.
Лежат куски на блюде.
И чей-то лёгкий шаг не слышен в тишине.
Уже почти прошло
всё то,
что снилось ночью.
Уже неясен вкус уставших детских губ.
Уже,
почти прикрыв слепящей тенью очи,
ты крутишь на пере упавший на нос чуб.
Горит во тьме.
Горит.
Гремя, идут трамваи.
Мы мёрзнем в темноте,
сося из трубок ад.
И звук чужих шагов похож на шорох стаи.
И кто-то смотрит в нас сквозь мелкий снегопад.
И от далёких крыш они ползут всё ближе.
В трамваях едет мрак.
Горит во тьме дыра.
Ты дышишь на стекло
и тянешь с блюдца жижу,
и крутишь жёлтый чуб
на кончике пера.
* * *
Он что-то мне крикнул, взлетая,
крылами вздымая покров.
Неясная чёрная стая
ржала и глазела с боков.
“Туда! –
доносилось из неба, –
к другой,
неизвестной земле.
Там вдоволь простора и хлеба.
Там можно парить на крыле.”
“Ну-ну! –
я кричал ему в спину. –
Сквозь космос, где звёзды и мрак,
где холод сгрызёт мочевину.
Лети, полудурок-дурак!”
И ржали в лицо ему тучи.
И в небе стихал его крик.
С хрустальной сверкающей тучи
с ухмылкой таращился лик.
Был день.
Было душно и вяло.
В садах выходили полоть.
Ты глупо моргала и мяла
мою восстающую плоть.
“Лети!” –
вновь я крикнул,
влезая
червиво в подземный проход.
Диск солнца маячил, пылая,
вполне обещая заход.
И морды бродили кругами.
И мы копошились в пыли.
И он где-то плыл над лугами
другой,
неизвестной земли.
* * *
Сегодня день,
когда опять приходят эти.
Сегодня ночь,
когда плывёт по граням дым.
И матов блеск на тускло-сером пистолете.
И горсть патронов пахнет злым и голубым.
В окно стучат, как веер пуль, крупинки града.
Идут не те по тёмной глине у домов.
Сегодня день, когда с решётчатой ограды
взлетают стаи чёрных бархатных котов.
Они глядят,
и их глаза пылают красным.
Они кричат и машут лапами в дожде.
“Стреляй чуть ниже и стреляй не понапрасну”. –
сказал чужой, что отражается в воде.
И всё ясней и чище мир, омытый ливнем.
Стеклянно ломки очертания горы.
И чёрный слон, скрипя по стенам влажным бивнем,
вскрывает плоть забриолиненной норы.
И эти здесь.
И дым, как трубы, пахнет серой.
И ждут и смотрят, отдуваясь, из пустот.
И град летит и пролетает над фанерой,
изрисовав в полоски света небосвод.
* * *
Хотелось счастья и любви.
И косо дождь хлестал нам в лица.
Мы вдоль стены, как звери, шли.
Нас отпевали в чёрном птицы.
Я вам заглядывал в глаза
И целовал под ветром веки.
И злая долгая слеза
была на вкус, как снег и реки.
Мы шли вдоль стен, сутуля взгляд.
Бил косо дождь,
и стыли губы.
Ночами снился звездопад
и чистым звуком пели трубы.
Мы шли,
как звери, пряча звук
шагов.
Огнём шумели вены.
Сулила окончанье мук
та даль,
где вдруг кончались стены.
Мы шли,
и путь сочился ржой,
и косо в нас летели камни.
И кто-то злобный и чужой
был в небесах,
смотря сквозь ставни.
* * *
Как хорошо молчать,
глядя, как гаснет море.
Нам не хотелось знать,
что там случится вскоре.
Плыли, как дым, слова.
Были нетрудны речи.
В белом песке трава.
Чуть шелушатся плечи.
Мы проводили день,
глядя друг другу в очи.
Пахла водой сирень.
Были так долги ночи.
Сладко от вздохов волн.
Душно от нежной ласки.
Белый далёкий чёлн.
Где-то чуть слышны пляски.
И так чего-то жаль!
Где-то чуть слышны трубы.
Мы уплываем вдаль.
Солоны, влажны губы.
* * *
Никто не ждёт нас
у прохода
сквозь потеплевшую пыльцу.
Никто не встал у небосвода
улыботянущим к крыльцу.
Никто нам в ночь не тянет руки,
крича и искривляя рты.
Здесь, как брезент, твердеют брюки
у леденящей высоты.
Пар от дыханья,
словно строки,
недохороненных стихов.
Каплистый лёд на поволоке,
как кровь на белом у висков.
И только те,
подставив губы,
дрожат морщинами у век.
Здесь ледяны и мёртвогубы
лобзанья гор у чёрных рек.
Нас алым жгущее дыханье
взметает пар на Эверест.
Культями тянутся из зданья
все те,
оставившие крест.
Они на нас гранёным градом
как будто рушатся из лоз.
Как сладко пахнет виноградом
идущий вдаль наперекос!
* * *
Из двух шагов слагается фокстрот,
как после двух рождается рожденье.
Из вихря слов я выжимаю пот,
ловя слова,
летящие из тленья.
По проводам стекается рассвет.
Он нам дожди, как сперму, брызжет в лица.
Раскрытый рот похож на рваный след
издалека летящей власяницы.
Напойте блюз ушедшего коня,
того, что в ночь из глаз сочится кровью.
Напойте блюз при умиранье дня,
кладя клинок в цветы под изголовья.
Ну где же вы?
Пролейтесь на часы,
как тёплый дождь с упругим вкусом плоти.
Там кровь и свет в созвездии Весы,
где камни слёз дрожат на переплёте.
* * *
Вдоль дороги летели клочья
мимолётных июльских гроз.
Становилось прохладно ночью
в лепестках сине-белых роз.
Было ветрено.
Пахло небом.
Был чуть слышен и мягок шаг.
Над свернувшимся тёмным хлебом
Сладким дымом струился флаг.
Кто-то странный смотрел из плена
этих скользких неясных глаз.
На песке остывала пена.
У стены затевали пляс.
“Надо просто не ведать страха”. –
шелестела у горла речь.
Пахла жаром,
как пахнет плаха,
кожа гладких тяжёлых плеч.
Было ветрено.
Пахло морем.
Тихо пел, умирая, гром.
Кто-то странный маячил в хоре.
Затаившись, был бледен дом.
“Это просто”. –
звучало рядом.
Полыхала в проёме гладь.
Было ветрено.
Пахла ядом,
затаившись в углу,
кровать.
* * *
На волнорез, пыхтя, вползали крабы.
Скрипел прибой на гладких валунах.
И чьи-то песни,
жалобны и слабы,
как паруса, качались на волнах.
Мы говорили,
что сегодня жарко,
что долог путь,
что недосолен плов.
Сверкало море выспренно и ярко
среди намокших тающих голов.
Ты ела фрукт, прикрывшись яркой тканью.
В очках, как в лужах, отражался свет.
Мы говорили,
что воняет дрянью.
Скрипел прибой, ползя на парапет.
Мы говорили.
В нас смотрели чайки.
Скрипел прибой.
Над морем плавал дым.
И где-то тонко пели о Ямайке,
Идя на вёслах через море в Крым.
А день был сед.
А тени были длинны.
А люди ели,
топая к крыльцу.
И нить летящей мёртвой паутины,
как чья-то тень, скользила по лицу.
* * *
Канатоходец в лайкровом трико.
Он вдоль окна идёт по нитке света.
Его уста чуть влажны от “Клико”,
как у детей при истеченье лета.
Я что-то крикнул, свесившись с окна.
И он взглянул
из белого простора.
Безумная багровая луна
мне грела губы с чёрного забора.
“А я к тебе, –
и он коснулся рук
летучим жаром юного дыханья, –
я шёл сюда,
на серебристый звук,
какой всегда при разрушенье камня.
Давай пойдём.
Уже вполне темно.
Не видно тех,
что вечно смотрят в спину.”
Он встал со мной на скользкое окно,
распространяя запах апельсина.
Я трепетал
и объяснял, что там,
в пути всегда
бывают снегопады,
что там никто не бросит нам к ногам
нанизанные бусами награды.
Он улыбнулся
и взглянул в меня,
как из окна в транзитную планету,
танцующим движением коня
шагнув опять назад
на нитку света.
Он ждал,
пылая жаром на ветру,
роняя искры с раскалённой кожи.
Ждала Земля, качаясь на пару,
от дальних звёзд натягивая вожжи.
Канатоходец в лайкровом трико.
Он ждёт у звёзд,
где тише и безлюдней.
Его уста чуть влажны от “Клико”,
как у детей при истеченье будней…
Стояла тьма.
И дом под ветром гнулся.
Пылало небо где-то далёко.
Он шёл туда.
И он не оглянулся,
Канатоходец в лайкровом трико.
Озеро Рица.
Тускло.
Пологие склоны горы.
В озере плавают ветки.
Мерзкая морда глядит из дыры.
Бродят жующие детки.
Мерзкий бармен нам нацедил вина.
Сыро.
Ты смотришь на воду.
Тухлые птицы всплывают со дна.
Склоны ведут к небосводу.
“Странное место”, – как сплюнула вниз.
“Просто всё портят вот эти”.
Сыро.
Ты смотришь на белый карниз.
Бродят жующие дети.
Кто-то визжит вдалеке от перил.
Вспышки – как всполохи молний.
Мы по кустам,
растравляя свой пыл,
ищем нору поукромней.
Пыльные листья. Сереющий свет.
Запах чужих испражнений.
Я засадил,
как сказал бы поэт,
ей
без унынья и лени.
И кто-то нудно шуршит возле ног.
Кто-то гуляет по плёнке.
Капает, капает, капает сок.
Серьги огромны и звонки.
“Странное место”, – шепчу я сквозь сон.
Куст осыпается пылью.
Грустно.
Пологий загаженный склон.
Хлопают чёрные крылья.
* * *
Крик гагар с утра ясней и чище.
Серым камнем пучится земля.
Капли слёз дрожат на голенище.
Капли крови падают в поля.
До чего же холодно в кольчуге!
До чего ж тяжёл двуручный меч!
Проползает свет вдали на юге.
Капли слёз дрожат на коже плеч.
Я смотрю туда, где дождь и смутно,
где черны, тяжёлы облака,
где опять,
так юрко и беспутно,
через ёлки прыгают века.
Лёгкий смех доносится из леса.
Чуть колышет стон верхушки трав.
И косящий взгляд дурного беса
смотрит вдаль из зелени дубрав.
А земля тепла, нагрета телом.
А простор,
как мы,
угрюм и стар.
И в лесу,
нахмуренном и прелом,
пахнет гнилью скользкий, мягкий пар.
* * *
Он был серый, как серы мыши.
Он смотрел сквозь парящий снег.
Мёрзли грифы на плоской крыше.
Крик и звон доносились с рек.
Он смотрел тусклым взглядом зверя,
говоря,
что он тоже я.
Хлопал плащ, рассыпая перья
на седые, как день, края.
“Ты не здесь!” – я кричал сквозь ветер,
сквозь летящий холодный звон.
Хлопал плащ с мокрым звуком плети.
Где-то тонко кричал перрон.
“Много шума, – сказал я тише. –
Ты пришёл в неудачный миг:
много шума,
ты сер, как мыши,
у тебя невесёлый лик.”
“Это осень!” – сказал он строго,
надевая на очи ночь.
Чёрный гром, как отрыжка бога,
удалялся вдоль улиц прочь.
* * *
Вода устала от дождя
и хмурит тело рябью,
она хрипит
и из под ног
взлетает к иглам роз.
И стаи чёртиков,
галдя,
в снежки играют грязью
и нас,
хватая за платок,
ведут наперекос.
Мы оскользаемся в земле
и хрипло дышим паром.
И
от воды блестящий рот
мне тянется к губам.
И дождь.
И мы навеселе,
и брызжем спермой даром.
И капли бело на восход
текут по проводам.
“Айда-давай!” я слышу крик
и припадаю к телу.
И влага плещется струёй
на вспухший венчик губ.
И опалённый жаром лик
во тьме белее мела.
И черти с криком “ой-ой-ой”
хватают нас за круп.
Грохочет шёпот: “Ну, давай!”
И с рёвом бьются вены.
Скользя на кожистом крыле,
сплывает с неба Он.
И черти с криком “бай-бай-бай!”
гуськом ползут под стены.
И мы,
измазавшись в земле,
* * *
Сегодня хмурая вода
четвёртый час штурмует дамбу.
В седом тумане города,
как тени чаек,
пляшут самбу.
Сегодня тёмные леса
нас обнимают гладкой влагой.
Сегодня чьи-то голоса
нас овевают, словно флаги.
Я провожаю вас домой,
туда,
где стены пахнут серой.
Вы обнимаетесь со мной
с такой необъяснимой верой.
А сумасшедшая вода
на струнах льдин играет ямбы.
И мы под эту песню льда
в последний раз танцуем самбу.
* * *
Возле девочек мутны стаканы.
Словно кровь,
струи ржавчины лиц.
Отрыдавшие бледные краны
рассыпают рубины зарниц.
Чёрный воздух.
Он давит в баллоны.
Пузырями кипят склоны гор.
И чуть слышно,
как плачут вагоны,
опадая тенями у створ.
Мы вдыхаем топазы, как росы.
Свет и свет.
Он саднит возле губ.
Возле девочек кружатся осы,
с белых искр тонко пьющие струп.
И вращаются,
падают пухом
крылья прежних,
не знающих нас.
Ржавый воздух.
Он кружит за ухом,
где бриллиант полыхает, как страз.
А вдоль кранов всё вертятся крылья
белым светом,
ластящимся к нам.
Окровавленной ржавчиной-пылью
осыпаются волосы дам.
глядим на балахон.
“А это Он!” – был шёпот рта
и дуновенье смеха.
“А это я!” –
и я опять
в воде коснулся ног.
Стучали вены “Тра-та-та!”
под завитками меха.
И капли падали на гладь,
стекая на восток.