САННЫЙ ПУТЬ
Памяти моего отца,
настоящего поэта и настоящего человека
Мусанифа Ягудина (1936-2005),
завещавшего мне поэтический дар и искусство обольщения женщин.
Стихи
* * *
Полог наш санный путь среди созвездий.
Лохмато солнце с краю черноты.
Ты мне лучи с тяжёлым блеском лезвий
вручала слева, обратясь на «ты».
Вот космос стих, когда мы стали двое.
В цветах магнолий чёрный звездопад.
Ты давишь правой, как на байке, стоя,
не посмотрев, как на меня, назад.
Клубится дым из дюз под запах зверя.
От газа жарко в полностью нуле.
Подай мне руки из бездонной двери,
их оторвав от мяса на руле.
В тылу затих простор, как канонада.
Ну, вот и грань – так скользка и груба.
Ты мне сказала, как шепнула: «Надо»,
как веер, прядь откинув ото лба.
* * *
Перроны утихли к двенадцати ночи,
и сыпятся звёзды, как слёзы, дождём.
Уже к октябрю стали песни короче,
что только поются под утро и днём.
На рельсах закат переливчат и ярок,
и в мрак, словно камни, летят поезда.
Прими мои губы и руки в подарок,
уже устремляясь отсюда туда.
Тебя там встречают у скал на подъёме
прохлада и темень, как возле Плеяд.
Ты в этом полёте,
как в неге и дрёме,
пропахла, как пахнут миндаль или яд.
И в небе кружатся, спускаясь, болиды,
они в ваших пальцах, как кольца в огне.
На рельсах закат напряжённого вида
тебе не напомнил опять обо мне.
* * *
Не стало дня к двенадцатому утром.
Упал проспект в туман, как в пустоту.
Смерзались тучи раскалённым нутром,
нас уводящем к небу и мосту.
Столбы качались,
вниз роняя иней.
Летели птицы стаями вперёд.
И был твой запах тих, как запах пиний,
когда у стен мы целовались в рот.
Молчали лица в мраке, как в прихожей.
Змеилось небо тучами в гряду.
Я, как и ты, у края
краснокожий
стоял на лужах, сломанных во льду.
Визглив туман клаксонами игрушек.
Нас очень мало – только ты и я.
Ты замерзала в пламени подушек
при переходе в зиму октября.
А тракт всё спал под снегом, как под светом.
Метались фары в сумраке из льда.
Я остро пах, как зверем, печенегом,
опять беря тебя, как города.
* * *
Намотана вода на перелески.
Опять туманы солнцу вопреки.
Ну, почему здесь запахи так резки
у долгим стоном стонущей реки?
На гальке мел,
а может, пыль от траков,
что так прозрачны нынче к сентябрю.
Я ухожу на ветер из бараков,
которые, ревя, благодарю.
Тень этих трав остра и обоюдна.
Нас не припомнят эти валуны.
Здесь с каждым днём всё более безлюдно
у заливной противной стороны.
А ветер дик.
Летит вода на камень,
лепя, как иней, пену на бока.
Я ухожу за сдавленные ставни,
подросшие, как я, до потолка.
* * *
Придурок стих к концу перрона,
уже так пьян под отходняк.
Придурок смотрит из вагона
промеж дверей на товарняк.
Состав мелькнул,
осыпав старым
вчерашним пеплом в каплях слёз.
Здесь поворот за Красным Яром,
как кровь, разбрызгавшим мороз.
На полках пыль, как тёплый иней.
Ага, давайте по сто грамм.
Придурок тих,
он синий-синий.
Он не товарищ больше нам.
А блядь качается на полках
на двух руках у потолка.
И между туч,
как тень осколка
стекла,
тень синего зрачка.
* * *
Мимо падают чайки из скомканной тучи.
Как я ждал вас сегодня от трёх до пяти.
Как я шёл по воде,
запевая скрипуче
на захлёстнутом солью безлюдном пути.
Скользка галька от ила, сронённого с моря.
Вот кричат сухогрузы на кромке зари.
– Как же больно от ветра…
как будто от горя, –
говорил я, когда вдруг закончилось три.
На тропе всё безлюдней, чем дальше на север.
Пена машет дождями от низу ко мне.
Что ж так пахнет водой, словно солью, тот клевер,
Где мы падали кверху на той стороне.
Холод, холод от воздуха, мёртвого сбоку.
Высь качнулась пространством на фоне дождя.
Я тебя вспоминал,
словно ночь, волооку,
по разломанным звёздам бредя и бредя.
* * *
Упарился до запаха сирени
мой старый город, длинный и чужой.
Уже ему не приподнять от лени
из ста голов одну над головой.
Навеки пали струи в нас из века,
что разразился ливнем, словно сном.
Уже здесь не осталось человека,
меж площадей, нависших над окном.
Я здесь один среди трамвайных линий,
на них, как пыль, остатки конфетти.
Как глубоки в расколотой витрине
проходы внутрь поближе к девяти.
Проходят,
ломки,
окна по бордюрам.
Кричат осколки брошенных мимоз.
Ну, вот и время поклониться дурам,
что так любили нас, когда я рос.
А окна стали так же молчаливы.
Проспект спрямленн меж окнами вперёд.
Здесь никого, кто, может, вроде живы
на мостовых, обнявших небосвод.
* * *
Холод каменный.
Ветер света.
Пляшет мгла возле шпилей дня.
Тонкий рой улетавших с лета
опрокинулся на меня.
Август чёрен, как тени сбоку.
Вот и омут.
Вот осень.
Вскрик!
От весны никакого проку,
если пала на материк.
Взвесь рассветов.
Прозрачный воздух.
Вскрик койота из жёлтых строк.
Вот – допеть на усталых звёздах,
где набаты тяжёлых ног.
Взвон!
У лева тесны закаты.
Прячут слёзы у спуска в ад.
Мы,
подлазившие под латы,
здесь,
у ветра,
подняли взгляд.
А по бороздам ходят кони.
Сталь поводьев.
Ах, стремена!
Горы,
согнутые в поклоне,
обнимите, где сторона.
* * *
Ликом наружу
в небо,
где уже
свет, проходящий впритык к облакам,
смотрим из входа
внутрь полугода,
ждущего нас полстолетия там.
Вот мы уносим
к утру под восемь
слёзы туманов на наших щеках,
здесь пустырями
ходят к нам с нами
нас относившие в стены в руках.
Здесь говорливы
реки…
так кривы,
падает солнце насквозь и насквозь.
Вот мы и дома,
где чуть знакома
к тёплой стене прислонённая ось.
Тропки у сада
с запахом яда.
Листья дымятся, горя и горя.
Старые птицы.
Что-то не спится.
Вот и двенадцатое сентября.
* * *
Уныл,
покат
фронтон скалы к рассвету.
Мы замерзаем, греясь у песка.
Ты поспала, приткнувшись к эполету,
когда была луна так высока.
За нами след в прибое неподвижен.
Летят осколки снов и пустырей.
Мой океан,
ты снова обездвижен
на стакселях улыбчивых морей.
Под небом мир как будто опрокинут.
Ну, вот рука твоя остыла вниз.
Твой силуэт на фоне неба сдвинут
туда, где нас оплакал кипарис.
И тень огромна между днём и морем.
И мы одни на пенке из песка.
Ты, словно ветром, заправлялась горем,
под пустоту подставив облака.
Утих кильватер,
вот застыли звёзды
так неподвижны в каменной воде.
Твой силуэт,
как на окне в морозы,
всё таял за кормой на борозде.
* * *
Нестарый автобус у чёрного блика.
Здесь ближе под утро не помнят о нас.
Сжимая лицо возле нервного тика,
входите, неся атмосферу, как глаз.
По комнатам ходят чужие картины.
Задымлен проспект в пустоте за окном.
Давай отражаться вот в эти витрины,
вплывая в сирени над домом, как дном.
И вот – никого.
Окна мечутся в пальцах.
Проходит по стенам Большая Вода.
Я вас обнимаю, всплывая с развальцем
куда-то, куда-то, куда-то туда.
* * *
На опрокинутой Неглинной
стоят дожди дождями вверх.
Была погода очень длинной,
и я так мок под юный смех.
Блестела улица,
и скалки
деревьев,
словно культи рук,
меня ласкали, нежно-жалки,
мне добавляя в жизни мук.
Вот пешеход над переходом.
Зачем он мечется в золе?
Пора нам кланяться погодам
в любом случайном октябре.
Пора молчать под кастаньеты
усталых ног из пустоты…
Мне вновь привиделось всё это,
когда опять приснилась ты.
* * *
Ненаша осень.
Без трети восемь
На ветках птицы, как хлопья дня.
Зачем вам лужи?
Танцуйте, ну же,
не опираясь не на меня.
Вот зноем тянет
в Альдебаране.
Так жёлты листья на мостовых.
Не плачьте стоя –
нас стало двое,
где разделилось на нас и их.
В руке фиалки зачем-то жалки.
Целуй их в пестики на стволах.
Прохладно снизу.
Я по карнизу
к вам возвращался на городах.
А плоть прозрачна,
где бёдра смачны,
сквозь блузку светится словно тень.
Прохладно к ночи,
и всё короче
всё опадавший тенями день.
Простите,
вот и
наоборот
и
к нам придвигаются морды рук.
Тебя – Марина?
Ах, это длинно!
Стучат колёса
«тук-тук»,
«тук-тук».
* * *
Червоны губы в золоте, как в жёлтой краске.
Так тонки пальцы, вскинутые над огнём.
Согрей мне руки грудью в глубине «Аляски»,
горячим телом к ночи этим днём.
Уж лёд на лужах, где мы всё скользим на пятках.
И смерзлись вверх рябины, в нас роняя снег.
Мы перепили к утру на вчерашних блядках,
уже почти из двери начиная бег.
Метались окна на дворе бураном.
И в нас кричали светом провода.
Вот здесь,
в снегу, сжимавшимся баяном,
так сладки пальцы от тоски и льда.
Сиянье.
Бал.
И мы приходим снизу,
Где нас уже оркестр почти отпел.
Ты простыню, как голубую ризу,
всё грела тучах у дождливых тел.
И рыхлы тропки посреди прогонов.
И серы дышла тех проспектов в бор.
Мы из снегов, как белых перезвонов,
терялись вверх на ступенях во двор.
* * *
Не видно через окна,
как сквозь стены.
Луной залито всё наперекос.
Здесь никогда не будут перемены
среди бульваров, где я рос и рос.
Здесь нет меня уже почти столетье.
Роняет тополь тот же белый пух.
Забытый дом,
как смерть и лихолетье,
меня всегда не выносил на дух.
Стволы деревьев, скорченные телом.
Танцуют крысы,
красноглазы,
вон.
На гаражах мы возвещали мелом,
что мы опять идём со всех сторон.
Наш твист молчит.
Ломая пальцы,
к школе
звенят трамваи, как колокола…
Я тридцать лет всё умирал на воле,
суча глазами с жёлтого стола.
Всё тихо.
Пух. Он стар, как отраженье.
Летят на окна стрелами стрижи.
Стояла ночь.
И я хранил движенье
на нас,
где зацветали гаражи.
* * *
К холоду стало рано.
Как же мы серы в нём.
Ты мне сказала пьяно:
«Бом-дили-дили-бом!»
Чайки бросались с крыши,
словно с холодных звёзд.
К холоду стало тише,
серо, как купорос.
Входим, как в лужи, в стёкла,
сломанные наверх,
ночь за спиной поблёкла,
вверх изрыгая смех.
А на следах зарницы,
словно в очках рассвет…
Мы,
как чужие птицы,
сели на мрак и бред.
Ветер качает стены.
Холодно к утру.
Там
слёзы дождя и пены
ссыпались к берегам.
А к чёрным розам рано
падает свет и свет…
«Это, – сказала пьяно, –
нас нет и нет, и нет».
* * *
Что ж мне в грудь стучат копыта
изнутри чужих коней?
Что же ночь всё не допита
ртами чёрными теней?
Всё прохладнее к морозу.
Всё душней и ярче ночь.
Не втыкай мне в горло розу,
ты,
безумной ночи дочь.
Пальцы пахнут оловянно
Светит ветром с дальних гор.
Мы всё ходим деревянно
вдоль баяна через хор.
Искры сыпятся с созвездий.
Вот и грудь твоя,
нага.
Меж лучей, как между лезвий,
я валю вас на стога.
А по тропкам ходят волки.
Вот завыл один в бреду.
Опрокинься на осколки
дальних звёзд через беду.
И молчат, молчат, смерзаясь,
руки окон на стене.
Ты дышала, раздеваясь, белым паром в тишине.
* * *
На нас смотрели волглые изваянные лица.
«Вот это Пётр», – ты крикнула, где влажен постамент.
На нас валились глыбами громады туч с зарницы,
где меж прохожих крутятся позёмкой черви лент.
В асфальте лёд,
как в зеркале,
скользят при шаге ноги.
Я грел ей грудь ладонями под паркой от тоски.
Мы замерзали звёздами на брошенной дороге,
и снег так бел, теплеющий над шеей, где виски.
Над нами лица кружатся, ломаясь с постамента.
Громады туч, как здания, всё так же над водой.
Летел туман, как с паруса, с палаточного тента,
звуча в бемоле брошенной, заливистой дудой.
Белым колготкам[1]
Невидная дорога меж метелей.
Здесь нас забудут в белом, как туман.
Здесь снег всё тает искрами на теле,
когда почти закончился буран.
Коснись мне рук дыханьем снежно-звёздным.
Позвольте вас на вальс среди снегов…
как в 90-м вечером под Грозным,
где никого вокруг на сто шагов.
Снежинки тают, прикасаясь к векам.
Вкус шеи пресен –
это от пурги.
Ну вот и ты осталась человеком,
где в тишине не расслыхать ни зги.
Сугробы шатки и скрипят от шага.
Мы утопаем по колени в них.
Твой револьвер,
как согнутая дага2,
звенит под ветром голосом реприз3.
И вот у пихт мы мёрзнем, согреваясь
касаньем губ,
как вспышками ствола.
И позади назад отодвигаясь,
нас отпевают вниз колокола.
* * *
Нам незнакомы вот эти двое.
Они, как пальмы, стоят в воде.
Они прозрачны, как летом хвоя,
чужие, с запахом «па-де-де».
Закат надвинут вчерне на брови.
По тропкам мечутся леера.
Твой запах тела, как запах крови…
И эти двое…
Пора, пора!
А сосны лапы кладут нам в души,
уже прощаясь под дланью их.
Твой запах тела кроваво-плюшев.
Твой запах плача под ночь утих.
А путь на волю лежит так прямо.
И там
за ними
вода, вода.
Стоят просторы, пьяны с пол-грамма,
где за ночами не слышно льда.
И чёрен, марев закат прибоя.
Здесь одиноко у скал, где тень.
Я возвращался по скалам, ноя,
туда, где двое рождали день.
Пыльца так пенна на гальке в ветре,
и никого на ребре огня…
Мы проходили, уже не петря,
кто это ходит ко дню со дня.
* * *
У лонжерона грязь от диких луж.
Эй, пустота, ну вот, мы снова рядом.
Как узок ход под оголтелый туш,
свои крыла раскрывший над парадом.
Мы здесь не к вам,
не стойте у ворот.
Лабай, маэстро, отходняк подлунный.
Я вас уже весь день имею в рот
под чёрный блюз, такой чужой и струнный.
Оркестр кричит, как падая с зари.
Ну, вот и ветер –
Мы так ждали, ждали.
Ты только ничего не говори,
где нас не ждут на чёрном Красном Яре.
А путь наверх сочится льдами вниз.
Там возле рек проход нечист и жарок.
Нас провожает этот мёртвый бриз
без плача с интонацией помарок.
* * *
Лёд на огне рябины.
Как здесь светло в стволах.
Сколько мы гнули спины
утром на городах.
Тропка на белом снеге.
Рухнем же в куст мимоз.
Ты умерла от неги
при исчерпанье поз.
В нас всё роняли хлопья
инея
лапы их.
Я говорил, что ёб я
сирых,
почти нагих.
Это была простуда
после дурмана дня.
Не приходи оттуда
холодом на меня.
Стены дурманом тяжки.
Холодно, где проспект.
Я целовал вам ляжки
под световой эффект.
С сосен, как шпилей, дуло
Холодом до зари…
Там,
на краю аула
только не говори.
Только здесь ветер снежный.
Только провалы вбок.
Здесь,
на косе прибрежной
я вас не превозмог.
* * *
Персонально на переходе
ты смотрела с бордюра здесь.
Было холодно при погоде
металлической, словно жесть.
Ты несла горстки туч
по кромке,
отделяющей тротуар.
Здесь темно на краю позёмки,
где очень и очень стар.
На асфальте под осень мерзко.
Брызжет с ветра, как блики шпор.
Прядь волос, как чужая феска,
всё съезжает вам вниз на взор.
И с пути вылетают лужи
переливчато к нам и к вам.
Этот город.
Ты в нём снаружи
расцветала по сторонам.
Перекрёсток.
Ну, вот и прямо.
Ты качнулась назад в пыли.
След твой стыл.
Дребезжала рама.
В лужах плавали корабли.
* * *
Перевалы над глыбами снега.
Я тянул вас за руку к окну.
Был мороз, как тяжёлая нега,
всё клоня и клоня нас ко дну.
Глыбы падали хлопьями с тучи.
Был апрель, замерзающий вдаль.
Почему не становится лучше
под горчащий и сладкий миндаль?
Ты качалась, как дождь, в пелеринке.
Таял снег на усталых стопах.
Как нежны обнажённые спинки
старых книжек в прозрачных руках.
И пуржило, как песнями, белым
очень мокрым бураном у ног.
Я к тебе, словно к воздуху, телом
прислонялся у кромки дорог.
* * *
Устал огонь в окне вон там во мраке.
Звенят, как рельсы, льдины на кустах.
Рассвет.
Пора.
И просыпаясь, траки,
роняют дым из трубок на хвостах.
Поля прохладны, так зовущи мимо.
Так гладок холод возле белых губ.
Ты, как всегда, прозрачна и гонима,
роняешь с брови индевелый чуб.
Провалы.
Скрежет.
Дым так сиз на фоне
чужого неба, белого к утру.
Ну, вот, рассвет уже повис на кроне
уставшей тени…
Плюнь. Я разотру.
Прощай, набат.
Над городом туманы.
И нас не видят траки через мрак.
Мы ускользаем,
холодны и пьяны,
туда, где день так холоден и наг.
Уж никого.
Не шелести зарницей,
она в ногах увяла до шести.
Я наклоняюсь в ваши руки-лица,
шепча всё то последнее «прости».
* * *
из цикла «Поэзия фэнтези».
Поклоны бьют, что нас встречают.
Звучат литавры.
Бум-ца-ца.
Они души во мне не чают,
не рассмотрев во мне лица.
Ну, вот и воздух, чист, прозрачен.
За нами слёзы от пурги.
«Мы ничего ещё не значим», –
сказала ты, кружа круги.
Мы наворачиваем.
К тосту
почти что подано вино.
Уж ночь ненашенского росту
ложится телом на окно…
Кружатся солнца в перигее,
и стало жарче от зари.
Поплачь над плачем Пелагеи,
уже рождённая внутри.
Ну, вот – набат,
и стало к рани
ах, так морозно от меча…
Ты прижималась телом к ране,
когда я бил и бил с плеча.
А снег был злым и синеватым,
и мы прошли, прошли, прошли.
Уж сколько лет, о Боже, латам,
вон тем,
загашенным в пыли.
И так туга в ногах дорога.
Фейерверки.
Туш.
Аплодисмент.
Ты слышишь? Слышишь голос Бога,
мой отражённый монумент?
* * *
Что-то пусто в окне у изогнутой тени.
И прозрачны и злы холода.
Горячо в глубине перегрызенной вены
говорить, пузырясь: «Га-га-га».
Проскользя возле рам, деревянных и диких,
мы поём, запевая луну,
среди тех,
почему-то сегодня безликих,
испокон уходящих ко дну.
Чёрный врат тяжелеет, сгибая нас к тени.
Юрка, юрка, как искры, вода.
Здесь на лужах пространная чёрная семень
Топчет, топчет: «да-да-да-да-да».
И на стороны вниз вырываются тучи.
Горы мглисты, пологи назад.
Ты себя никогда только больше не мучай,
отпевая в слезах звездопад.
Вот проходим вдвоём, крики сердца так рваны.
Плачет камнями сверху гора.
Сколько можно латать постаревшие раны
среди павшего в листья двора.
Как стопа тяжела, что ломает просторы.
Стены тесны у тёмных витрин.
Вот и кончились вновь те чужие заборы
у чужих пересохших осин.
Автореквием
(когда-нибудь пригодится)
Ничтожна ночь, что наших отпевает.
Заборы сдвинуты, как стены, по бокам.
Здесь за спиной нас никого не знают.
Прощай, прощай.
Парам, парам, пам, пам.
Ну, вот открыто прямо между сосен.
Дыши, январь, нам в спину зноем дня.
Мы ничего по-прежнему не просим.
Ну, отпевай.
Ну, отпевай меня.
Из мёртвых луж взлетают эскадрильи
упавших звёзд,
как слёзы тех, кто был.
Мы вас опять,
зачем-зачем?,
простили.
Не говори.
Ведь я не говорил.
А слёзы хватки,
словно осы роем.
И вот –
застыло то, что позади.
Я ухожу –
надеюсь, что героем! –
твой поцелуй сжимая на груди.