СБ. ОЛОВЯННОЕ СЕРДЦЕ (продолжение3)
* * *
Мы идём по прозрачной воде,
как по воздуху,
там,
за горами.
Искры света горят на гряде,
на следах,
что остались за нами.
Нас встречает молчанием склон.
Только ветер летит белой пылью.
И в проходе,
направленном вон,
почему-то поют про Севилью.
Вот мы здесь наконец-то уже.
Очень жарко от неба и вьюги.
Зной и льдинки блестят на ноже.
Ночь и солнца горят на кольчуге.
Мы присядем у ёлок в сугроб.
Зашипят в белом снеге доспехи.
Ветер мчит,
холодя грудь и лоб,
залетая в рубцы и прорехи.
Я сейчас наклонюсь над тобой.
Я залезу рукой под железо.
Мы пришли.
Мы под знойной звездой,
под летящей с вершин “Марсельезой”.
Мы пришли.
Мы вдвоём возле скал
лёд и снег расплавляем телами.
И проход,
бесконечен и ал,
в белых пиках стоит перед нами.
* * *
Давайте к нам сюда, под абажур.
Мы ждали Вас почти четыре эры.
И чёрный кот по имени Бонжур
у Ваших ног кружит не зная меры.
У Вас во лбу Полярная звезда.
На Ваших пальцах стынут изумруды.
Мы ждали Вас сегодня и тогда
миллионы лет в предощущеньи чуда.
И вот Вы здесь прохладны, как вино,
чисты, как снег, и, как фиалки, юны.
Давайте к нам.
Влетайте же в окно,
оставив там, вдали у моря, дюны.
Мы тосковали в темноте без Вас.
Хотелось петь, но не хватало вздоха.
Вы здесь опять уже в который раз,
когда опять вселенной стало плохо.
Давайте пить.
Мы ждали Вас в слезах.
Мы так… с трудом сдержали эту свору.
Мы еле-еле возле чёрных плах
не полегли под каменную гору.
Идите же.
Споёмте о любви,
О тех, кто лёг и не дождался света.
Мы ждали Вас.
Мы ждали Вас в крови,
ломая Зверя
именем Поэта.
И вот он
час возникновенья дня.
Вы вновь пришли, а мы ещё не пали.
Давайте.
Выходите из огня
в доспехах Бога из прозрачной стали.
* * *
Мне хочется обнять
тебя в районе зада
и говорить о нас,
о вечном,
о душе.
Мне хочется шептать
о притяженьи ада
под скрипки и баян из Сен-Шели-д-Апше.
Мы здесь,
в тени у пальм
неслышны, словно тени.
И скользкий шелест губ
похож на шелест волн.
И мы плывём в траву
под сладкий запах тленья
от тех,
смотрящих в нас
сквозь полумёртвый звон.
А небо велико,
а с неба тянет тёплым.
Я запрокинул лик к сплетенью острых звёзд.
Уже прилипла ночь к неотворённым стёклам.
Уже всё тише вальс полузабытых грёз.
Вращаются огни седых кабриолетов.
И ароматный вихрь бросает в нас песок.
Чуть слышен такелаж невидимых корветов,
идущих сквозь туман
на тлеющий Восток.
И я касаюсь мышц стремительного тела.
И вкус тяжёлых губ похож на вкус во сне.
Мы вместе.
Мы в траве
в тени у самострела,
где возле дальних пальм чуть слышен шансонье.
* * *
Почти ушедшая весна
во тьме горела синим.
Взлетали пчёлы с юных клумб.
И день был сед и тих.
И мы стояли у окна в переплетеньи линий
и при посредстве толстых луп огнём писали стих.
И кто-то плакал вдалеке,
как плачут при уходе.
На венчик губ ложилась пыль от улетавших вдаль.
Стирая кровь на лепестке,
ты говорил мне: “Вроде!”
И словно мёртвая ковыль,
под солнцем гнулась сталь.
“Давай сейчас!” – мы обнялись у беспокойной грани.
Скрипели доски.
У колен
в щелях скопился пот.
И день был тих,
как злая рысь
за чёрной кучей дряни.
И душный пульс упругих вен мне колотился в рот.
Багров и сумрачен закат.
Мы отдыхали стоя.
Горели окна.
Таял свет.
И кто-то тихо шёл.
И кто-то тихо пялил взгляд,
укрывшись в голубое.
Ложилась пыль на пистолет от улетавших пчёл.
“Ну вот и всё!” – сказала ночь.
В фонтане были блики.
И мы опять шагнули в тень,
где больше нет беды.
И в тёплом мраке чья-то дочь,
держа в руках гвоздики,
в чужом берете набекрень
стояла у воды.
* * *
Против безумия и крови выступает всё живое.
Из фильма “Джордано Бруно”.
Мы оскользаемся в снегу,
теряя стрелы в красном снеге.
Мы воем в небо на бегу,
как выли львы и печенеги.
Мы гоним их,
как крыс,
до тех
литых гробов у чёрных сосен.
Мы настигаем их за всех,
кого не выпустила осень.
Им не уйти
туда,
за склон,
где, вроде, чуть слабее люди,
за этот дьявольский амвон,
где твари молятся о чуде.
Они бегут,
роняя пар,
кишащий мелкими червями.
Огромный мир,
угрюм и стар,
вздымает вихрь над головами.
Они бегут,
роняя пот.
И нам кричат: “Не упустите!”
Им ветер разрывает рот.
Их,
как удавы,
душат нити.
Уже смыкаются щиты
на их пути туда,
в проходы.
Уж злые зимние цветы
летят,
167
как пули,
с небосвода.
Их бьют,
как гири,
лапы гор.
Их рвут клыками пасти снега.
На них бросаются из нор.
На них бросаются с разбега.
Они карабкаются в рвы,
роняя когти в клочьях гноя.
И детский выкрик тетивы
рождает свет у аналоя.
И мир вздымается вокруг.
И нам кричат: “Стреляйте ниже!”
И,
как струна,
вздыхает лук.
И мы всё ближе!
Ближе!!
Ближе!!!
Уже нам слышен визг их горл.
Уже их след воняет калом.
Зияют криком зевы жёрл,
плюя в них огненным и алым.
Они бегут,
роняя вшей,
и хрипло кашляют от бега.
И мы касаемся их шей
мечами,
красными от снега.
* * *
Чуть тёмные скулы прохладны и длинны,
со вкусом весенних духов.
Здесь тихо и мило в пространстве кабины
у самых больших валунов.
Я что-то шепчу,
гладя бёдра под кожей.
Я пью тёмный ветер из губ.
В туманном просвете проходит прохожий,
чернея на лампах, как струп.
“Давай же, поглубже.”
Качается небо.
Бросаются мыши на свет.
И падает,
падает,
падает верба
все эти пол-тысячи лет.
И тянет дождём,
словно счастьем,
из окон.
И жарко от стиснувших ног.
Пульсирует мир,
переполнен и солон.
Грохочет водой водосток.
* * *
Блестели капли возле лона
и к окнам прилипал туман.
Мы наблюдали,
как с перрона
шёл сквозь барханы караван.
Мы наблюдали пляску света
в искокаиненных зрачках.
И сладкий сон чужого лета
дрожал в огне на миражах.
Они нам пели горловыми
седыми звуками во мгле.
В дремотном опиумном дыме
кружились гурии в золе.
И мы лежали на пропахшей
не охлаждающей воде.
И красный жар плескался в чаше,
где вязь и пыль на ободе.
Был лай.
Ты мне дышала в уши,
щекоча мочки плотью слов.
В прозрачном мраке спали души
тех,
не вернувшихся с песков.
А караван звенел металлом.
А ты не сдерживала стон.
И, шевеля упругим жалом,
смотрел из зноя скорпион.
* * *
Вечер уходит под вздохи кларнета.
Падает с неба вода.
Вечер уходит под музыку лета –
танго ушедших туда.
Вечер нам пишет дождями на лицах,
лёгкой узорной водой.
Вдоль кипарисов идут вереницей
те,
кого ждут за грядой.
Вечер и вечер.
Он длинен, как миги.
Он не кончается век.
Кружится танго под шелесты книги,
под шевеление рек.
Кружится танго
и кто-то уходит,
всё голубей небосвод.
Вечер и вечер.
Белеет у входа
в тесной ливрее урод.
* * *
У нас сегодня снежный ветер с юга.
И на губах течёт из трещин кровь.
Сегодня к ночи забушует вьюга,
когда все те забудут про любовь.
Придёт туман.
Засуетятся люди.
И тонкий крик поднимется из лиц.
Сегодня нам
на получёрном блюде
доставят тех,
зачем-то павших ниц.
Мы ждём огня у непрозрачной грани.
Мы ждём чужих,
готовых к пустоте.
Сегодня снег заносит горы дряни
на чёрно-белом брошенном листе.
А мрак летит,
дыша огнём и кровью.
А снежный вихрь нам согревает мозг…
Кусочки льда над белой левой бровью
слегка плывут,
как раскалённый воск.
* * *
- Пепел Клааса стучит в моё сердце.
“Легенда о Тиле Уленшпигеле.”
В прозрачном небе остро-длинны тучи.
За хрусталём слегка изогнут мир.
Уже поют.
Уже замёрзли сучья
забытых ёлок возле мёртвых лир.
Эгей, пора!
Уже трепещут кони.
Давайте рысью
там,
где тонок лёд.
И лики ив,
склонившихся в поклоне,
роняют кровь и слёзы на восход.
У нас опять в колчанах дремлют стрелы,
На алебардах вновь сверкает луч.
Стальные латы облегают тело.
И снег, как пыль, взлетает с белых круч.
Вперёд,!
В галоп!
Нам в спины дышит космос.
Он ждёт от нас и крови, и стихов.
Нас чьи-то руки увлекают в сосны.
Нам души юных согревают кров.
А в темноте безмолвны чьи-то взоры.
А плач совы нас провожает в путь.
Проходят лоси.
Серебрятся горы.
И пепел мёртвых нам стучится в грудь.
* * *
Старый адрес уставшей липы.
Здесь всё так же утоптан двор.
Здесь всё так же с тяжёлым скрипом
отворяются глотки нор.
Здесь по-прежнему плачут дети
по ушедшим, забытым нам.
Незаконченный блюз о лете
уплывает к ушедшим дням.
Вот и ствол наклонённой ели
для желающих кануть в свет.
Вот и стол.
Здесь под осень пели
двое странных
под бас-кларнет.
Мы не здесь.
Мы случайно стали
у ведущих в пространство арк.
Острый свет утомлённой стали
так же тонок у входа в парк.
Тени, тени!
Идите ближе.
Мне не видно сквозь слёзы лиц.
Я опять наклоняюсь ниже,
задыхаясь
от плача птиц.
Я опять,
опершись на стену,
потянулся сквозь бездну к вам.
Я сквозь шорохи, кровь и пену
возвращаюсь к забытым снам.
А из мрака чуть слышен молот.
А у них вместо глаз цветы.
Это наши кричат сквозь холод,
в пустоте открывая рты.
* * *
“Если не я, то кто же?”
Жанна д*Арк.
Дили-доны… дили-доны…
Снег узорный на стекле.
Словно латы,
балахоны
запотели здесь, в тепле.
Словно стрелы, остры кисти
в разноцветных каплях слёз.
“Дили-дон…” – вздыхают листья
неопавших серых лоз.
Я вас глажу по лопаткам
и смотрю через плечо:
там огонь на белом, гладком,
там кричат и горячо.
Ты мне шепчешь: “Это Жанна!”
На холсте взлетает дым.
Там огонь, как чья-то рана.
“Слишком жизненно, джаным.
Что-то слишком много крови.
Слишком свят у Жанны лик…”
Грязь на брошенной подкове.
Дым и зной за лесом пик.
Кто-то выкрикнул из дали.
Кто-то бросил в нас копьё.
Там чуть слышен скрежет стали.
Там огонь и вороньё.
“Ты напрасно пишешь это!!!” –
я кричал сквозь стон и вой.
“Дили-дон-н-н-н-н!!!” – звенело где-то,
словно сталь… над головой.
Я тебя волок сквозь сажу
с тёплым запахом людей.
Рота лучников у кряжа
поднималась на коней.
“Чуть левей…
в огонь… где тело…”
Я поднял прохладный меч.
“Дили-дон-н-н-н-н!!!” – в тоске запела
чья-то сталь у наших плеч.
Кто-то слева вскинул пику.
Кто-то пёрся с булавой.
Я бежал навстречу крику,
прорубаясь сквозь конвой.
Брызги крови сквозь забрало.
Дили-дили-дили-дон-н-н-н-н!!!
Нам бы только до причала –
там кончается уклон.
Нас несли, визжали кони.
Жанна гнулась над лукой.
Город мок в крови и вони,
остывая за спиной.
А огонь всё рос в просвете.
И ложился пепел в снег.
Над толпой взлетали плети,
как всегда, за веком век.
“Это всё!” – и ты вздохнула,
опираясь на топор…
в тёмной комнате блеснула
искра взгляда возле штор.
Снег у стен метался в пляске,
в экстатической любви.
Твои кисти были в краске,
словно в высохшей крови.
Ты сняла движеньем томным
шлем.
Мечом оттёрла бровь.
Твой клинок был в чём-то тёмном:
то ли краска…
то ли кровь…
* * *
Перестают лететь из темноты.
Бросают розы в ноги уходящим.
И чёрный слон сквозь крики и цветы
Идёт туда,
в глухие тени чащи.
Плывут огни.
Летят куски слюды.
И в чём-то синем расцветают лики.
Как кожа старых,
были рыхлы льды
у перехода в запах земляники.
Гниющий свет.
Гниющая вода.
В них расцветают
белым
вспышки лилий.
Как клочья шёлка,
падает слюда
на рыхлый лёд
у кромки Пикадилли.
А свет не нов.
А чернь плюёт огнём.
Взлетают искры чёрного заката..
Мы воем в ночь.
Мы умолкаем днём,
ложась лицом в тугую кожу ската.
А из пространства рушится слюда.
А из простора вырастают искры.
И сладкий ветер
под фламенко льда
танцует румбу
возле кромки Истры.
* * *
А во лбу звезда горит.
А. С. Пушкин.
У вас горящее во лбу
и под кольчугой хрупки плечи.
Вы прислоняетесь к кубу
в спокойном ожиданьи сечи.
Вы говорите пару фраз
о том, что нас заждались в свете…
Вы здесь!
Вы смотрите на нас,
кружа на чёрном парапете!
А сумрак зол и затаён.
Он чуть заметно дышит паром.
Непроницаемый проём
среди домов сочится жаром.
“Ну вот!” –
и вы коснулись вдруг
меня и всех
прохладной дланью.
(Я пил вино из ваших рук
за этой молчаливой гранью).
И вот уже донёсся скрип.
Уже во тьме пахнуло тенью.
Мы встали строем возле лип,
почти готовые к сраженью.
Вот звякнул меч в четвёртый раз.
Вот вы взялись за древко пики.
Мы здесь!
Мы рядом, возле вас.
У нас секиры и гвоздики.
Давайте же.
Уже пора.
Туман.
Запотевают латы.
И чёрный ветер из вчера
пустился в пляс под “аты-баты”.
* * *
Вот пал туман –
и вы ушли к рассвету.
И вот почти растаял след духов.
Уже вас нет.
И ливни бьют карету
жгутами рваных,
гнущихся кнутов.
Последний вздох растаял в коридоре.
Последний блик метнулся в хрустале.
Мы не дошли.
Мы не достигли моря
в стеклянной вулканической золе.
Лишь возле губ остатки капель солнца.
И с тёмных стен глядят глаза бойниц.
Вот пал туман на розы у оконца.
Вот вы ушли
сквозь хороводы лиц.
* * *
От пыли кашель.
И глаза
сочатся раскалённой влагой.
Багрово-дымная гроза
вот-вот взорвётся белой сагой.
И ты должна вот-вот мелькнуть
в том смерче пламени и щебня.
От пыли лопается грудь.
Стена огня стоит у гребня.
Я жду у знойного окна
твои черты в изгибах молний.
Прозрачным запахом вина
пронзает ветер клубы вони.
И ты уже почти пришла
(уже почти взорвалось небо).
У воспалённого стекла
кружатся смерчем крошки хлеба.
Ты здесь –
я чувствую твой жар,
я ощущаю запах кожи.
Ты вновь оттуда,
где пожар,
где боги мечутся на ложе.
И раскаляется стена
от твоего простого жеста.
Сегодня зной вблизи окна
как и вблизи любого места.
* * *
Рисунок губ похож на выкрик в смехе.
И ветром с дымом тянет из окна.
Мы смотрим вверх.
Мы пялимся в прорехи,
где в скользких тучах
мечется луна.
У этих рук трепещут искры света.
И возле горла слышен нежный пульс.
Прозрачный город в дымном ветре лета
для нас поёт чужой полночный блюз.
Для нас плывут из голубого блёстки.
Нам шепчет дым полузабытых тех.
Твои глаза от света ночи жёстки.
Рисунок губ похож на плач и смех.
А город спит в удавке ожерелий.
А мы молчим,
касаясь шей и щёк.
И дымный ветер с голосом свирелей
кружит огнём у побледневших ног.
* * *
Недогоревшая листва.
И губ касается прохлада.
Мы лезем дальше,
где трава,
сникая,
мёрзнет возле сада.
Здесь вашим зябнущим рукам
сухой октябрь морщинит кожу.
Мы здесь одни у старых рам,
где чья-то кукла плачет лёжа.
Ах! Спойте мне про экипаж,
про вечный плач ажурной пены.
Мы поднимаемся на кряж,
цепляясь пальцами за стены.
Мы прижимаемся к лучу,
как к ослепительному телу.
Простите мне,
что я молчу,
неся вас к синему пробелу.
Ну, спойте ж мне про юный лик
в глухом пруду под плёнкой тины…
Твой тонкий вздох похож на вскрик
при поцелуе у вершины.
И нас на гребне синева
ласкает тёплыми руками…
Октябрь.
и падает листва,
кружа,
как в клетке,
в старой раме.
* * *
Карусель нас уносит по кругу.
Слышен клоунский хохот и плач.
Карусель разлохматила вьюгу,
поднимая замёрзшее вскачь.
В нас, как пули, влетают снежинки.
Вой волков за вуалью пурги.
Мы скользим,
уцепившись за спинки
мёрзлых кресел у жёлтой дуги.
Машинист,
придави-ка педали,
разомни злую плоть шестерней.
Мы пьянеем от запаха стали,
как от запаха чёрных коней.
Эй!
быстрей шевелитесь, уроды,
те, что мечутся там, у огня –
у Земли начинаются роды
слепоокого Судного Дня.
С каждым вскриком мучительней схватки.
Как струна, натянулась Земля.
Слышен треск разрываемой матки.
Тёплой влагой набухли поля.
Вот и Он.
Он покрыт женским соком.
Он идёт в диадеме огня.
Кровь уродов клубится потоком
у копыт золотого коня.
Карусель, карусель,
больше жара!
Вот уж волки пускаются в пляс.
Мы дошли.
Мы достигли пожара,
где теперь обойдутся без нас.
* * *
Мы пьём вино у позабытых глыб.
И с гребней волн взлетают клочья пены.
Мы смотрим вниз
на ненормальных рыб,
ползущих вверх, на скомканные стены.
Ревущий воздух солон и тяжёл.
Чуть слышен в мраке ржавый визг уключин.
И чайки камнем падают на мол,
хватая в рты остатки белых брючин.
“Давайте же!” –
кричат с далёких скал.
И бледный свет нам согревает очи.
Мы пьём вино.
И долгожданный вал
в девятый раз растёт из белой ночи.
“Давайте же!” –
и мы летим вперёд,
в свинцовость нот встающих к небу клавиш.
И чайки камнем падают в фокстрот,
в песчаный вихрь, летящий через Аваш.
Ревущий воздух солон, раскалён.
Он рвёт на нас в лохмотья белый саван.
И мы летим вперёд, где затаён,
свинцовый джаз у раскалённых ставен.
Давайте же!
Как холодна в руке
твоя рука
у близких гладких валов.
И белый нимб на старом дураке
нам освещает скалы у провалов.
А океан безумен и кровав.
И на твоих сосках сверкают блики.
Мы, словно чайки, у подводных трав,
как сладких рыб,
хватаем в клювы крики.
* * *
Встала их мрака с перстами пурпурными Эос.
Гомер.
Рассвет, словно пальцы, касается тела.
К нам тянется ломкий узор.
Как зябко на партах.
Как бело от мела
в углу,
у заброшенных нор.
Как холоден пол под босыми ступнями.
Ты жмёшься, как аист, в окне.
Ты шепчешь в бреду.
Ты белеешь на раме,
как призрачный контур на дне.
У кромки окна запотели бокалы.
И в дверь задувает туман.
И в нас,
как уснувшие бальные залы,
бубнами звенит балаган.
А ветки всё суше и тоньше у неба.
А ветер всё ближе у стен.
Слезятся бокалы у пыльного хлеба,
у бледных далёких колен.
* * *
Под шорох шин!
Под всплески молний!
Под антраша и песни луж!
С обочин
в белом колокольни
нам исполняют сон и чушь.
Они нам в руки плещут жижу
навеки канувших в кювет.
Они из ветра для престижу
включают фары эполет.
С промокших кор слетают крошки
навеки замерших дождей.
Нас мехом щёк ласкают кошки
с томящей грацией блядей.
Под шорох шин!
Под визг резины!
Под хруст четвёртых передач!
Нам смотрят в сердце образины
в прохладный свет идущих кляч.
А возле днища быстротечны
эфир сверлящие валы.
А все пути под звёзда млечны
с тоскливым запахом смолы.
Из бледных рук сочатся соки,
как из туманов у низин.
Под дробь песка!
Под “уоки-токи”!
Под внутривенный шорох шин!
* * *
Молящийся вверх
прикасается к стенам.
Он гладит ногтями кору слёзных ив.
Из пены фонтана,
из влажного плена
мы тянем к нему шёлк пегасовых грив.
Мы замшей и льдом полируем ботфорты.
Мы точим лучами пластины у шпор.
Проснувшийся снег тихо падает в форты
у тонких, у скользких,
у плачущих гор.
Из пара и дыма к нам тянутся в окна.
Из смеха и слёз к нам взлетает листва.
И выкрики крика,
как снег и волокна,
поджилками струн брызжут кровью из рва.
Он смотрит нам в очи,
роняя на ноты
куски медиатров из чёрной смолы.
Он молится вверх,
где у лона пехоты
взрываются искры хрустальной пилы.
И пальцы
мелками
всё пишут и пишут
про маму и раму,
про “мы не рабы”.
Он молится вверх,
где промозглые крыши
осколки костей рассыпают на лбы.
А мы где-то рядом.
Мы замшей и шёлком
у звёзд полируем ботфортовый хром.
Молящийся вверх,
завывающий волком
ласкает ногтями беститульный том.
* * *
Из хруста льда она приходит к нам,
когда плывут,
вплывая в пальцы,
свечи.
Она молчит у распрямлённых рам,
как крылья ваз, приподнимая плечи.
Лучится плоть шампанского в ведре.
У белых шей прохладны струи лезвий.
Она идёт из бликов в алтаре,
где души душ неумолимо трезвы.
Проходы в ночь пылают мерзлотой.
И под копыт взлетают искры глины.
Вот с хрустом грив переломился строй,
перед галопом напрягая спины.
Морозный воздух режущ и тяжёл.
Лучами игл сочатся своды неба.
Нас обнимает крыльями орёл,
роняя перья,
как караты хлеба.
А та приходит каждый новый раз
из магмы слов,
из выкриков вороньих,
лекалы плеч,
как будто крылья ваз,
приподнимая в тающих ладонях.
* * *
Полулампа у двери
рассыпает сгустки крови.
Полулуч полузари
нам сквозь щель ласкает брови.
Нам стекает в руки бра
полусолнца,
полусвета.
Нам лабают из двора
полаккорда,
полкуплета.
У двери проходит тень,
полускрыта,
полуярка.
У двери восходит день,
словно лампа,
словно арка.
И обои,
как кора
древних лип,
роняет слёзы.
У двери восходит бра
полусолнца,
полурозы.
* * *
С тёмных веток капает смола.
У сугробов серебринки остры.
Мы роняем струны у ствола,
где валторн лабает “коза ностру”.
Ходят кони кругом по полям,
в петлях пут бросая к небу ноги.
Мы стоим у непреклонных ям,
струйкой крови подпоясав тоги.
Дайте меч алмазами вперёд.
Не порежьтесь возле свода стали.
С тёмных веток в небо каплет пот
под валторн на отдалённом бале.
Мы у скул храним клубничный вкус
в тёмный снег к нам приходящих бывших.
В змейки вен,
как водку,
гоним блюз
под валторн на отдалённой крыше.
Дайте меч.
Замрите возле плах.
Окуните в недра тел мундштуки.
С тёмных веток,
на четвёртый взмах,
к сводам туч,
как дым, взлетают руки.
* * *
Туманный абрис отраженья
в глубинах гибкого стекла.
Морозно-влажное цветенье
стальных дверей вблизи угла.
Сквозь линзы слёз взглянули фары
кого-то встречного во мгле.
Ах-ах, как сладко пахнут пары,
соединённые в тепле.
Вот нас тоннель вдыхает в пламя.
Вот искривляется шоссе.
Нам конденсат на гибкой раме
напоминает о росе.
Как быстры взгляды тёплых окон,
летящих мимо
вдаль
и вдаль.
Ах-ах, как сладко пахнет локон
со сладким словом “Л*Ореаль”.
Мельканье фар от двери к двери.
Прохладно-вкрадчивый дурман.
Нам капли пота на фанере
напоминают про туман.
Мы отражаемся,
где глобус
плывёт под шины из песка.
Полупустой ночной автобус
роняет капли с потолка.
* * *
Люди падают, как листья.
Люди кровь кладут на кисти
винограда в декабре
у могил в монастыре
в нью-афоновской дыре.
Иглы гор, как телевышки.
Хмель и газы пучат крышки.
И сверканье чёрных рек
пахнет свежестью, как снег.
Люди, люди, словно строки,
словно дымка поволоки.
Люди падают на свод,
на подземный переход,
на столетний горный лёд.
Трудно дышится от бега.
В сломах скал порода пега.
На оглобле лентой – кнут.
На обводе ветер лют.
Грани гор нам точат перья.
Нас ведут по склонам звери.
И, как нимбы, сферы лиц
отражают мёртвый блиц.
Что ж вы? Выпейте из рога.
Люди смотрят взглядом бога.
Люди падают на нож,
надрезая дымки кож.
Тянет холодом с ущелья.
Стынет пар над тонкой мелью.
И, как эхо на скале,
души мечутся во мгле.
И как горы, и как грозы,
из людей восходят розы…
Эй, вы, грозы, сладких снов!
Эй, вы, розы, нежных слов!
* * *
Лицо троится в трещинах стекла.
И в глубине
глаза троятся в слёзы.
Лицо троится в сломках у угла,
где ночь и сон десятирятся в грёзы.
Трилик троится,
надрывая гладь.
Из острых трещин,
множась,
брызжут сколки.
Там тридцать три
в стекле
троятся в рать,
среди мимоз буланым трепля холки.
Лицо мне смотрит в сердце сотней сердц
из кожи стёкл,
ведущих сквозь сиянье.
И меч горит вторым миллиардом герц
над многократно мнократной дланью.
Стекло зрачками,
словно сотней дул,
плюётся в них
седьмым миллиардом жути.
И тень теней,
стекаясь в жидкий стул,
курится в клуб неотражённой мути.
И тот,
как пот,
слипается в одно.
Съезжают в столб,
ссыпаясь шерстью,
лапы.
И умножаясь,
тянутся в окно,
как шлемы в перьях,
в паутинках шляпы.
* * *
Она покинула меня,
чуть усмехаясь мышцей зада.
Она вскочила на коня,
вдруг появившегося сзада.
Она оставила свой свет
у тёплых стен, где струйка вязи.
Она ушла на тет-а-тет,
не прилипая к лужам грязи.
В камине мечется огонь,
крича:
“Ну где?! Ну где?!! Ну где же?!!!”
В окно заглядывает конь,
чуть испражняясь на манеже.
Она, ушедшая сквозь дым,
совсем немножко пахла лоном.
Она ушла через Надым
к алмазным северным коронам.
В обводе хватких смуглых рук
был жгуч и тёрпок вкус у тела.
Она ушла. Совсем. За круг,
роняя сперму бело-бело.
И было тесно, где гортань,
при полнолунном виде сзади.
Она ушла в такую рань,
чуть отражая свет на заде.
А конь молчит, вздыхая в ночь,
и мне губами ловит ухо.
Она ушла. Совсем и прочь.
Для нас, мой конь, как в танке, глухо.
И слышен звон замёрзших слёз,
Дробящих лужи на асфальте.
Она ушла.
Ах, конь! Ах, пёс!
Давайте сбацаем на альте.
* * *
Будущим жертвам ядерной энергии
Посвящяется.
Он неприступен, сир и туп.
Он не видал больших залуп.
Он пятернёй скребётся в пуп
Земли
под “ха” и “бляха”.
И в нём по жилам бродит дочь,
и возле губ мягчеет ночь.
А он всё смотрит,
смотрит прочь
в ночных объятьях взмаха.
Сверканье фар на лаке планк.
Приходят волны из паланг.
В проходе ржав и мрачен танк.
Песком курятся дюны.
Стекло взрывается дождём.
И кто-то мечется огнём.
И мы кричим: “Идём, идём!”,
рисуя в пепле руны.
Нам очень душно у воды,
вот здесь,
где он рисует льды,
где тёплой кистью бороды
на свод наносит звоны.
По жёлтым листьям сентября
вперёд,
вперёд
под крики “зря”,
не дефлорируя моря,
в рисованные кроны.
По ослепительной воде
проходят дюжины к гряде.
Пылает краска в бороде,
чуть осыпаясь дустом.
А он стоит у чёрных ям,
под “ах-ха-ха” и “ням-ням-ням”
рисуя небо там и сям
с морозно-льдистым хрустом.
Уже записано в талмуд
цветенье чёрно-белых руд.
А он ничтожен, сир и крут
в предощущенье жути.
Он смотрит в линзы мёртвых луж.
Он на костях лабает тушь.
И ночь.
И он рисует чушь
на чёрном теле сути.
Ну, где же он,
рождавший смех?
Он был прохожий, вор и чех.
Он шёл и шёл по ряхам вех,
с холста роняя звуки.
В подлунной кружится фальцет.
В проходе дряхл кабриолет.
А он кричал “вперёд” под “нет”,
взметнув под небо руки.
Несвоевременный аккорд,
как взмах когтей, вскрывает борт.
А он ничтожен, сир и горд
вот здесь,
у штиля в устье.
Проходят,
топая,
ряды.
А он всё так же у воды.
Он сир.
Он пишет, пишет льды
на выраженьях грусти.
* * *
Чёрный дождь,
как листва,
опадает на урну.
Ржавый колокол звонок под вздохом теней.
Музыканты, пора – приступайте к ноктюрну,
скоро ночь поведёт нас на зов Пиреней.
Завихряется соль, осыпая нас белым.
И кристаллы прозрачно взлетают со струн.
Что-то холодно.
Гея, согрей же нас телом
под холодным огнём распустившихся лун.
Где-ка зеркало-щит? Мы так мало похожи
на других,
на последних, ушедших в огонь.
Что-то душно.
И соль завихряется в кожу.
И кресты вдоль дорог пахнут кровью погонь.
“Бом, бом, бом” –
наши мёртвые рвутся сквозь клинья
частокольных корней поседевших цветов.
Завихряется прах,
образующий имя,
вылетавшее в небо, как пламя, из ртов.
Завершайте аккорд.
Отмывайтесь от грима.
Ах, Спартак,ты нас рано отправил к воде.
Чёрный дождь,
словно плач,
прилетает из Рима,
опадая, как листья, на камни в гряде.
Вот и ночь. На корабль.
Оглянитесь на урну.
Струйки пыли, как капли, стекают с колонн.
Ах, Спартак, вот и ночь.
И взлетают к котурну
поседевшие гривы оплаканных волн.
Ах, как холодно!
Звон
распрямившихся крон.
Эй, вы, кони, бля,
плюйте огнём.
Уходящие в мглу,
продержитесь в углу –
мы идём, мы идём,
мы идём.
Чуть левее,
Под дуб.
Слёзы с свойствами луп.
Ну давай же,
давай же в седло!
Ветер,
ты же могуч.
Поднимайся из круч.
На крыло! На крыло!
На крыло!
Вот и окна людей.
Бог, храни лошадей.
звуки труб, осветившие путь.
Ах, как больно у плеч!
Что ж вы бросили меч?
Кто-нибудь! Кто-нибудь!
Кто-нибудь!
* * *
Лук следует держать вертикально в вытянутой до отказа вперёд опорной руке,стоять следует боком к мишени, ноги должны быть на ширине плеч, всё тело должно быть жёстко выпрямленным, центр тяжести должен располагаться строго посередине, при натягивании тетивы вторую руку следует отводить вбок-назад горизонтально, тетивой желательно слегка прикасаться к щеке, прицеливание желательно производить быстро, избегая утомления, прицеливание в движущуюся мишень необходимо производить с упреждением, выстрел желательно произвести, остановив дыхание, в момент между двумя ударами пульса, при совершении выстрела опорная рука должна сохраняться в полной неподвижности, сразу после выстрела независимо от результата желательно с максимальной быстротой произвести второй выстрел в тот же объект…
Из объяснений инструкторши.
Держите луки вертикально.
К щеке прижмите тетиву.
Предплечье вбок горизонтально.
И – тихо!
Слушайте траву.
Она сейчас замрёт над телом
в росе таящейся золы.
Ловите вздох тех яблонь в белом
при отправлении стрелы.
Сейчас вот-вот мелькнёт бесшёрстный
кусок амёбной кучки жил.
Сейчас.
Уже напрягся ротный.
И белый луч угрюм и стыл.
Держите луки возле горла,
вот здесь,
где сходятся лучи.
Вся мразь почти что перемёрла
за исключеньем тех,
в ночи.
Прямее спину!
Жёстче стойку!
Не проморгните быстрый скок.
Не попадите в эту сойку,
уже метнувшуюся вбок.
Держите луки,
чуя вздроги
перенапрягшейся струны.
Они сейчас рванут к дороге
среди змеистой пелены.
Держите, …м-м-м-мать,
ловя мгновенье
меж двух толчков в изгибах вен.
Уже донёсся запах тленья
из глубины замшелых стен.
Сейчас.
Вот-вот.
Сажайте в брюхо,
поскольку нет у них сердец.
Держите жилу возле уха,
не отвлекаясь на дворец.
Уже расходятся полярно
лучи на блещущей стреле.
Держите перпендикулярно
в ногах вздыхающей земле.
Вот он пошёл.
Не гните тело!
С опереженьем в волосок!
Сажайте в брюхо,
вон,
где прело
дымится вырванный кусок.
Вот стрелы вспыхнули хрустально.
Вот гноем брызнул тухлый рот.
Вторую!
Луки вертикально!
Чуть шире ноги!
Сплюньте пот!
* * *
Уходящие вдаль,
говорящие “жаль”.
Мы им вслед наклоняем цветы.
Уходящие прочь,
ах, как холодно,
ночь!
Ах, как жутки в проёмах кресты.
Уходящие в мех,
опадавшие в смех,
что ж вы, бляди, роняете кисть?!
Ветер, ветер,
ты крут,
ты взлетаешь из пут,
поднимись, поднимись, поднимись!
У решётки луна.
Мы выходим из сна.
Эй, ну где ж ты, рисующий сталь?!
Эхо гаснет во мгле.
Кровь и кровь на седле.
Так кричите,
кричите ж мне “жаль”!
Ну!
Давай-ка на “три”!
Отвори! Отвори
заржавевшие комья ресниц!!!
Что ж вы бросили кисть?
Поднимись. Поднимись
по ступенькам пылающих лиц.
Вот взрывается свод.
Ну!
С наклоном вперёд!.
Мы встаём,
уцепившись за свет.
Уходящие в мрак,
что ж вы бросили стяг?!
На рассвет! На рассвет!
На рассвет!
* * *
Парад шевелится во мгле.
Он из кишков рождает звуки.
Парад балдеет на игле
малокалиберной базуки.
Давайте вскинем к небу флаг.
А ну,
оркестр,
слабай-ка сопли!
(Прости, что так, мой милый Жак).
А ну-ка хором громче вопли!
Переходящий звездопад
приносит в темень запах крови.
Парад по кайфу пляшет в лад
под дробь штыков у изголовий.
Парад.
Танцуйте пасадопль.
Лупите лысиной в литавры.
А ну-ка хором громче вопль,
расположив, где анус,
лавры.
И нам,
конечно,
да-да-да,
закат и пыль оближут руки…
Ах, гуси-гуси,
га-га-га,
хоть вы не задирайте брюки.
* * *
Клиньями губ улыбаются в трубы.
Шарят по струнам.
Лабают в ладах.
Тонкие тени
в бинокли, как в тубы,
смотрят сквозь воздух на скрипки во льдах.
С люстры,
как выстрелы,
рушатся сломки.
Свод эбонитов у тлеющих гор.
Престо.
И тени,
неясны и тонки,
каплями нот отлетают от створ.
Струнные вихри.
Фортиссимо.
Престо.
Северный вереск у деки, как гроздь.
В сломках стекла умножение жеста
нас овевает прохладой,
как дождь.
Престо.
Фальцеты похожи на листья.
Зимние липы звенят в си-бемоль.
Горстки цветов возле деки,
как кисти
старых маэстро,
лабающих боль.
* * *
Из щелей ветер, как ножи.
Он мне в лоскутья режет темень.
Мы растворяемся во ржи,
по вспышкам солнц считая время.
Подай мне руку сквозь простор,
где иглы неба пахнут хвоей.
Не прекращай свой детский вздор.
Не оставляй меня в покое.
Пусть взгляд из мрака так же дик.
Пусть нас у чресл ласкают когти.
Мы пробираемся сквозь крик,
до алых пик сгрызая ногти.
Давай-ка выпьем под аккорд,
будящий в небе песню бога.
Мы превращаем хари морд
в цветенье ликов у порога.
Иди же.
Выпей возле скал.
Коснись прозрачно цикламена.
Подросший ветер глуп и мал,
он сдуру вновь согреет стены.
Возьми букет за мякоть ртов.
Дыхни мне в губы острым всхлипом.
Мы серебримся у крестов,
где тёмным мёдом пахнут липы.
Возьмись за ночь у свода игл.
Возьмись за гриф, пропахший прелым.
Мы серебримся.
Ветер хрипл,
как вой пилы над белым телом.
* * *
У чёрных стволов собираются лужи.
Они словно смотрят из брошенных утр.
У чёрных…
Моргают,
становятся уже
у чёрных,
корою обёрнутых нутр.
У чёрных стволов мышцы веток замшелы.
И лужи моргают,
как очи ворон
у чёрных стволов,
словно лужи у тела,
чуть жёлтой свечой согревавшего сон.
Кустарники.
Листья.
Ну где же здесь тропы?
Тепло и зловонно отпрянула тварь.
По следу ежей,
под кротовьи подкопы
на звуки,
на запах,
на скрипки и гарь.
А чёрные лужи всё смотрят из бездны.
Их иглами капель уродует плачь.
И кошки,
как ноты,
почти бесполезны,
вдоль пухнущих век удаляются вскачь.
* * *
По кабелю в ветер,
в трубу стекловаты,
по тонким и стройным смычкам проводов,
по файлу по кайфу
втекая в закаты,
как выплески слизи, смерзаясь у льдов,
они полыхают,
плывут сквозь волокна.
они нам в мембраны врубают рассвет,
по веткам берёз,
упиравшихся в окна,
по биту
неся
полуплачущий бред.
Оставьте же стон телефонных симфоний.
В них скрипки, как руки, сломались у стен.
По стекловолокнам,
по пальцам,
спросонья,
по мокрым столбам,
изогнувшимся в крен.
Сплетения тока вздувают нам вены.
И выкрик “ответьте!” сжимает нам мозг.
И тени ушедших рыдают из плена
стеклянных изогнутых лазерных розг.
Я что-то кричу в отраженье мембраны.
Я ветром слипаюсь у пальцев… у глаз…
И кто-то, как вирус,
программу органа
врубает по файлу, простившему нас.
А шелесты клавиш лабают стаккато.
А вэбы взлетают, двоясь пополам.
Роняя слезу,
материнская плата,
целует нас в мозг тёплой плотью программ.
* * *
Песнями, гимнами сыпятся ветки.
Вот и наш час для большого костра.
Песни и гимны сплетаются в метки
прутьями жил проходного двора.
Хоры рыдают,
ломаясь под скрипки.
Пиками ввысь истекает орган.
Мёртвые в свечках,
прозрачны и липки,
каплями ликов стучат в барабан.
Струны нам пальцы сжимают в мозоли.
Снегом,
как гимном,
сочится восход.
Время.
И те,
умиравшие в поле,
снова лабают ненаш крёстный ход.
Движется космос.
И падают ветки.
Хоры ссыпаются каплями лиц.
Тени у горл,
словно чёрные метки,
вскинуты в мрак полумёртвых зарниц.
* * *
Зачем по нам стекает пепел
таких же нас,
мычащих “зум-м-м-м...”?
Зачем прибой,
так зол и светел,
нам ливнем вверх взрывает ум?
Зачем они нам смотрят в спину,
роняя ноты красных звёзд?
Зачем они ложатся в тину
других,
взлетающих из слёз?
По нам текут, чернея, солнца,
густеют,
стынут возле ног.
К нам залетают сквозь оконце
колонны душ,
трубящих в рог.
По нам стекают комья крови
из неба рухнувших богов.
И в тёмно-красном остром зове
ревут прибои городов.
Простите нас за наши вёсла,
что гнулись в зеркале пруда.
Зачем они,
так стройно рослы,
не возвращаются сюда?
И чёрный пепел на подпруге
змеится красной сетью жил.
Рассвет.
Колышатся на круге
полуживые зубья пил.
* * *
Перевёртыши румб обтекают проходы.
Пароходы под марш заряжают гудки.
Перевёртыши курсов лабают восходы,
факел рынды клоня перед устьем реки.
На дряхлеющий мол осыпаются ванты.
И гудки,
словно плачи,
бросаются вверх.
Нам в ключицы, как девочки, дышат атланты,
наступая для роста носком на лемех.
“Наклоните мне кружку в уставшие руки”, –
я кричу,
в тёплом ветре качая серьгой.
И вздыхающий зверь
с выражением муки
на лице,
словно мыс, изогнулся дугой.
Эй, вы,
троньте мехи незабывшейся грусти.
На губных на гармониках сбацайте марш.
Паруса каравелл,
не ушедших от устья,
навевают прохладу на скомканный пляж.
Наклоните ж мне в руки янтарные кружки,
в ритме боцманских дудок входящие в раж.
Повернув,
как радары,
прохладные ушки,
кошка в белом по сходням восходит на марш.
И от всхлипов всё чище касания моря.
В синеве такелажи, как вздох,
как узор.
Отлетающий гимн не вернувшихся с моря,
поднимаясь на фок,
замерзает у гор.
Ярмарка
Дуба-дуба.
Бумба-цумба.
Солнце и вино.
Мокрым паром дышит клумба
сбоку нам в окно.
Зной и тени.
Пыль и ветер.
Мупс-ца-ци-на-диц-ц-ц.
Ходят кошки.
Плачут дети
в пыль и фотоблиц.
Пьют и курят. Ржут и скачут.
Ярмарка чудес.
Здесь дерьмо так много значит.
Мупс-ца-ци-на-дэц-ц-ц.
Ах, как мило!
Дуба-дуба.
Эх, а ну споём!
Ты сосала очень грубо
прямо под рулём.
Мы попили, мы попели,
мы пустились в пляс.
Две курсантки отымели
дуба-дуба
нас.
Ах, любовь их так безбрежна,
и у каждой – бант.
Та, в очках, сосала нежно.
Бум-ца-ца.
Талант.
Бум-ца-ца.
Трясёт прыщами
на окне герань.
Все менты объелись щами,
блин, в такую рань.
Блещут зубы.
Воют трубы
сбоку у окна.
Это снова,
дуба-дуба,
ярмарка дерьма.
* * *
Они нас не будут будить среди ночи
теперь,
когда след остывает во мгле.
Они уж не будут кричать что есть мочи
на вколотой в небо прозрачной сосне.
Лишь только
на коже застывшие слёзы
нас греют,
как лупы,
под светом луны.
Как больно.
Они приносили мимозы,
нам жёлто-сухим опахавшие сны.
Просторен диван, переполненный мраком.
Изгибисто-ломок на ложе бокал.
И слёзы на лаке,
как звёзды под лаком,
гранятся в лучи,
превращаясь в кристалл.
И призрачны лица в извивах тумана.
Со стен опадает раздувшийся мох.
Они уж не будут,
придя из бурана,
таить возле губ полусдавленный вздох.
Как холодно.
Пахнет у рук ацетоном.
Летучие мыши вспорхнули ко мгле.
И свечи,
сочась недодушенным стоном,
стекаются в лужи на белом столе.
* * *
Идя на запах завитков
в соединеньи тёплых линий,
касаясь кожи у сосков
в неощутимой пелерине,
мы погружаемся в их зной,
бурлящих жил,
раскрытых чресел.
Как сладок жар за пеленой,
где чей-то взор кровав и весел.
Они к нам ластятся из тьмы,
на фоне лун сгибая шеи,
нас увлекая в зов луны,
нас удушая в петле шлеи.
Вот ночь.
Тепла удавка рук.
И жгучи губы возле вены.
Как сладко опьяненье мук
под злобный смех ночной сирены.
Зовущим запахом тепла
в лучах луны курятся груди.
Здесь мало света у кола,
где никогда не ходят люди.
К нам наклоняются во мглу,
нам запрокинув лица к кроне.
Мы растворяемся в пылу,
в чужом
неумолимом лоне.
Как душно в сумраке волос.
Нежна и пресна в горле влага.
Теплы оковы жёстких поз
на листьях прелого оврага.
Ах!
Жгуч под вену поцелуй
И, как удавы, твёрды икры.
Луна алеет возле струй,
у губ рассыпавшихся в искры.
И всё острей и туже жар
у кадыка намокшей пасти.
Мы истончаемся в пожар
чужой
неумолимой страсти.
* * *
Она не звонит мне. Теперь уж, конечно,
она здесь не будет плескаться в воде.
Теперь уже всё! И поникшие свечи,
как мёртвые лица,
всплывают к звезде.
Теперь она больше не будет плечами
маячить в оконном проёме у туч.
Она, словно стон,
здесь кружилась ночами,
роняя с браслетов раздробленный луч.
Ну где же она?
Я от запаха кожи,
как зова к любви,
просыпаюсь у стен.
На фоне луны, на вздыхающем ложе
не мечутся факелы белых колен.
Теперь уже окна не светятся тёплым
вот этих, напротив, смотревших на нас.
И ветреный вечер, сникающий к вётлам,
под южный муссон не уводит нас в пляс.
Ну где же ты? Что ж ты не сушишь фиалки
в теплеющих недрах заброшенных книг?
Мне смотрят в окно замолчавшие галки,
цепляясь когтями за гаснущий блик.
Под ночь из-за воздуха рядом
удушье
сжимает гортань, как при вдохе в цветах.
И гибкий портрет, сухо пахнущий сушью,
всё смотрит из мрака на белых листах.
На фоне луны, чуть вращаясь,
снежинки,
похожи на дождь, затвердевший у гор.
Теперь уже всё! На пустые пластинки
замёрзшие в небе
наносят узор.
* * *
Она мне на фиг не нужна.
Она зануда… ну и… прочье.
Она всё время пьёт до дна
и вечно смотрит в небо ночью.
Вообще, зачем она тут есть?
Зачем она мне пишет блюзы?
Она всегда приходит в шесть,
в углы распугивая музы.
У ней во лбу большой бриллиант,
как фигов лист… того… на сраме.
Она,
как луч, бросает бант
на голый холст, замёрзший в раме.
Зачем ты трогаешь меня
в подпоясной запретной зоне?
Зачем, как будто от огня,
кудрятся волосы на лоне?
Она, конечно, ни к чему
таким, как я,
смотрящим в воду.
Не согревай собою тьму.
Не начинай сношенье с ходу.
И круглый контур ягодиц
мне ни к чему на лунном фоне.
Мне душно от твоих ресниц
в подпоясной запретной зоне.
Зачем же? Я её забыл.
Я с рук и рта смываю соки.
Она была. Я тоже был.
К чему ж нам вальс на водостоке?
Она совсем, совсем не та.
У ней печальная улыбка
и тень смятённого креста
промеж грудей юна и зыбка.
* * *
Он не спорит.
Он всё обещает прийти.
Он кивает лицом, перевёрнутым в стужу.
Он всё шепчет у рук,
выдыхая с горсти
золотые узоры
в уснувшие лужи.
Снег на стёклах змеится туманной водой.
Эпидермис крестца шелушится прохладой.
Нам так холодно в ветре под чёрной звездой
в обрамленьи цветов уходящего сада.
От касания глаз отворяется мгла.
Тёплым золотом падают с яблони вздохи.
Вот он мечется там,
где в пространстве тела
изгибаются вверх в бело-струйном всполохе.
Где же он?
Мне не видно в мелькании глаз
этих всех.
что бормочут,
касаются тела.
Он не спорил.
Он что-то шептал нам про нас,
распрямляя вверх пальцы, как белые стрелы.
А по нам всё скользит мельтешение рук.
А у нас венчик губ воспалился от влаги.
Мы уходим сквозь листья на стонущий звук,
отдаваясь упавшим в умершем овраге.
* * *
На голос станции сквозь вьюгу.
Там подают к путям состав.
Там поезда уходят к югу
через мороз и ледостав.
Протяжен путь по снежным шпалам
под лязг и вой товарняка
через сугробы,
где навалом
июльский запах сорняка.
Нам голос станции
сквозь шелест
прозрачных змей
лабает зов.
Ах, как стучит об челюсть челюсть
в перекрещении столбов.
На рельсах нити снежной вязи.
Здесь пахнет углем и бедой.
Мы отмываемся от грязи
сухой мороженой водой.
Уже снежинки чуть теплее
у наклонённого столба.
Здесь,
между рельс,
как на аллее,
любовь надрывна и груба.
А зов всё громче.
Репродуктор
роняет молнии со рта.
Алё, куда же вы,
кондуктор?
Зачем бросаетесь с моста?
* * *
Мы касаемся друг друга
и роняем с кожи звон.
Мы выходим из-за круга
на дымлистый перегон.
От тумана влажны локти,
забелевшие у лат .
Почему без лака ногти
перед выходом из врат?!
Мы облились дезодором.
Мы намазались у век.
Красен воздух над простором,
над огнём удавок-рек.
Поднимайтесь сквозь пространство,
напрягая мышцы крыл,
в синеву опухших с пьянства
отражённых в небе рыл.
Доедайте,
что на блюде,
оттирайтесь от вина.
В нас лучами смотрят люди,
выплывающие с дна.
Вот коснулись пальцев руки.
Поцелуй и пьян, и свеж.
Нас у плеч стесняют луки.
И в росе намокла плешь.
Пахнет воздух острым зноем
переменчивой листвы.
Ну, давай,
бойцовым строем
выходите из травы.
Выходите!
Выходите!.
Напрягите струны стрел.
Это будет,
как на Крите
меж любовью пахших тел.
Вот и взлёт.
Уж воздух гуще.
Он наполнился огнём.
Ветер тянется из гущи,
из беды за белым днём.
* * *
На Лонжерон,
убогий пляж у доков
ложится пыль от Дюка Ришелье.
На трупы крыс у провонявших стоков
ослепший дождь кладёт своё колье.
Неясен дух загнивших у бульвара
на высоте,
над небом и водой.
Как серебристы эти клочья пара
под неживой чернеющей звездой.
А люди-тени нас минуют в мраке
и запах дев нам будоражит всхлип.
А возле урн в посеребрённом лаке
застыла тень неистреблённых лип.
По мостовым,
по серым,
по булыжным
стучат комки
роняемых с колёс.
По мостовым
назад,
от Дальних к Ближним
стекает звон полустолетних слёз.
И чёрный мозг уснувшего каштана
стучится в небо градом темноты.
Уже туман.
Уже рассвет.
И пьяно
рыдает Бог в засохшие цветы.
* * *
В дожде трамваи светятся водой
и лица окон залиты слезами.
Свет,
как стекло,
взрывается под той,
под неживой
в перегоревшей раме.
В дожде, как в дымке, кружит призрак-смех
других,
чужих,
неотклеймённых в вэбе.
Мы шепчем вальс окаменевших всех
в водой, как кровью, истекавшем небе.
А пустота – как очень долгий крик.
Меж мёртвых луж,
как листья, мокнут руки.
И словно свет, взрывается ледник
замёрзших душ
в почти угасшем звуке.
В дожде огонь, как девочка в шелках,
вот он остыл в неотражённой дали.
И с мёртвых струн,
угасших на руках,
дождится плач всех нас,
забытых в бале.
И смотрят фары взглядами зверей.
И дождь,
как вальс,
кружит на звонкой сцене.
Из синих пневматических дверей
дождинки ликов капают в ступени.
* * *
Они нам шарят отходняк на недобитой арфе.
Они для нас лабают рок в сопровожденьи муз.
Аккорд.
И ангел,
на крюке вися на белом шарфе,
нам исполняет полувзмах под сатанинский блюз.
Мы крутим веером у глаз,
подмигивая справа.
По нам тухлеющий нектар ползёт, как кровь и сон.
Аккорд.
Из трещины в горе,
как гной, выходит лава.
И вверх
по лестницам из льда
уходят в перезвон.
Бросаясь с неба, стрелы звёзд нам подломили горы.
Прозрачен воздух, как вода, у опалённых скал.
Мы отражаемся в стене,
роняя снег на взоры
совсем не приглашавших нас на сатанинский бал.
Втекает луч через излом полуседой породы.
От звёзд и выкриков сквозь ночь
дымится пульсом знак.
И возле скал,
как возле солнц,
светлы и жёлты всходы
почти забытых в мраке лон, почти родивших знак.
У пустоты,
как у окна,
сочатся гимны тёплым
под плачи мёртвых.
Возле губ чуть леденист узор.
Они для нас играют туш под этим,
нежно-блёклым.
Они для нас лабают рок-
-энд-ролл под венский хор.
* * *
Замёрз проспект.
Он жёлто-чёрн.
Забила пыль крылами в лица.
И листья пальм накрыли дёрн,
напоминая черепицы.
Вот потеплели руки
там,
где тенью вниз уходит ворот.
Здесь так темно у чёрных рам,
кубами исчертивших город.
Ваш поцелуй пахнул слезой,
как чёрным снегом у перрона.
Запахло дымом
и грозой
полузазубренного звона.
Гремит асфальт у жёлтых фар.
Пройдёмте вдоль, взрыхляя листья.
Снимите ветер и нагар
с тех фонарей,
застывших в твисте.
У старых пальм на пальцах снег.
Пришёл фейрверк из тёмных окон.
Ложитесь вниз
лицом в проспект,
под бред-берет заправив локон.
А кукла смотрит из окна.
Запела трель взрыхлённой стали.
Пройдёмте вниз,
касаясь дна,
вдоль заострившейся спирали.
* * *
Тропа сыра при напряженьи глади.
Тропа уходит в тучи у дождя.
Нам крикнул в дождь чужой,
упавший сзади,
протяжный звук,
из “си” поникший в “ля”.
Наш горизонт укрылся за туманом.
По мачтам елей пролетел закат.
Согрелся дождь от прикасанья к ранам
в глуби прорех перержавевших лат.
Игла остра у небосвода в хвое.
Протяжный вздох упал из синевы.
Мы входим вверх,
где горы лысы в вое
миллионолетней скриплой тетивы.
А воздух остр при обниманьи шеи.
А ветер сладок,
падающий вниз.
В торфах огонь.
И дуют суховеи
под острый крик меднобородых лис.
* * *
Нам заряжают песню сквозь дворы
друзья друзей,
покинутых годами.
Нам заряжают старые пиры
с прощальным криком птиц над проводами.
Как всё давно –
всё то, что было там.
В дворе-колодце были чахлы клёны.
Была луна.
И ветер по кустам
взметал туман, как саваны, на кроны.
В колодце сырость.
И подъезд опал.
Нас никого во мгле не знают дети.
Проклятый двор. Он глуп и мал.
Он стал,
как пыльный слой на белой сигарете.
Проход похож на арку меж углов.
И больше мне никто не крикнул в спину.
Мне заряжают музыку без слов
те провода,
направленные в глину.
* * *
Потеплевшая пыль согревает мне тело.
Я дышу –
это воздух,
он молод и тёпл.
Наконец-то апрель.
И стихи чистотела
вылетают на луг из взлетающих сопл.
Гуд бай-бай.
Улетайте – теперь уже лето.
Вы нас грели на тонкой пластине зимы.
Мы вам молимся вверх,
где руины
нагрето
искажают стекло переменчивой тьмы.
Вот он май.
Вот июнь.
Мы всё смотрим в пространство.
Как давно затвердел пропустивший вас свод.
Это лето.
И тополь,
теряя убранство,
чёрным остовом в сломки ломает восход.
А пыльца, словно снег, на прозрачных ключицах.
И так трудно коснуться всех канувших в сталь.
Как тепло у асфальта,
где звёзды на спицах
запылённых колёс,
улетающих вдаль.