СБ. ОЛОВЯННОЕ СЕРДЦЕ (продолжение3)
* * *
Звон воды.
Так много комаров.
Лязг трамвая слышен среди улиц.
Скрип кровати скучен и не нов.
Тополя притихли и согнулись.
Я уныло езжу на тебе.
Голова полна еды и водки.
След помады липок на губе.
Ожерелье выглядит, как чётки.
Танец крыс безудержен в сенях.
Ты куда-то смотришь через стену.
Мы молчим, возясь на простынях.
Между ног стекает струйка пены.
А в пространстве всё свинцовей мрак.
Тишина набухла влажным соком.
Во дворе звенит от страсти бак
под дощатым, древним водостоком.
Вот и всё!
Давно пора туда.
Там простор
и ночь плюётся светом.
С тихим стоном капает вода.
Комары проходят менуэтом.
* * *
Ты одета в дождь и солнце.
Над тобой сияет лето.
Из младенческого лонца
прорастают нити света.
Капли брызг на детской шее.
От груди не оторваться.
Ты становишься длиннее,
когда хочется смеяться.
Эта кожа слишком тонка.
Эти бёдра слишком хрупки.
Ты в руках моих так ломка.
И твои опухли губки.
Ты одета в запах винный.
Ты так любишь, чтоб на пляже:
я кладу тебя на спину,
я тебя имею в раже,
Тени плавятся от зноя.
Мы допили.
Я добавлю.
Ты хотела, чтобы стоя:
я тебя, конечно, ставлю.
Листья пальм сверкают лаком.
Возле них гуляют дяди.
Ты мечтала, чтобы раком:
я тебя имею сзади.
День плывёт.
Сочатся поры.
Шелестят листочки лавра.
Вдалеке большие горы,
словно злые динозавры.
Пацанва играет в поло.
Мы, как все, гуляем праздно.
У тебя под платьем голо.
Я тебя имею разно.
Мы бредём от дверцы к дверце.
Ты меня ласкаешь вольно…
До чего же больно сердцу!
До чего же… больно… больно.
* * *
Под крыльями земля похожа на пространство.
И мечутся огни у самых наших рук.
Под крыльями молчат и продолжают пьянство,
сгибаясь и смотря
туда,
на дальний юг.
Крадущийся туман нам липнет к голым бёдрам.
И стаи скользких птиц на нас роняют пух.
И кто-то возле туч,
стуча по бледным вёдрам,
смеются и манят
вперёд за птицей Рух.
А мы кричим и ввысь свой устремляем голос.
А холод всё сильней у близких чёрных звёзд.
Уже покрылся льдом в пространстве первый волос.
Уже горит огнём одна из первых слёз.
И мы летим.
И мы
роняем с крыльев льдинки.
И мы уже почти касаемся тех лиц.
Под крыльями цветы,
как старые пластинки,
хрипя,
поют фокстрот
для улетевших птиц.
* * *
Длинный хвост и под шёрсточкой – сине.
Это бес,
он приходит под ночь.
Он всё время приносит мартини
и приводит невзрослую дочь.
Мы лакаем мартини, как воду.
Бес мне гонит о чём-то не том.
Тучи мчатся, меняя погоду.
Дальний тополь мне машет листом.
Дочь молчит и играет когтями.
Словно чёрным омыты соски.
Тучи мчатся, сменяясь, над нами.
Каплет кровь из когтистой руки.
Тучи мчат.
Мы лежим на балконе.
Я целую пушистую грудь.
Бес, как будто, уже в отрубоне.
И нам очень опасно уснуть.
А она мне всё шепчет про то же.
Она хрупка, юна и нежна.
Она гладит клыками мне кожу.
Над землёй проплывает луна.
“Ну, давай,” – она шепчет мне в ухо, –
нам пора, уже скоро восход”.
В мире смутно, неясно и глухо.
Тучи мчат
на восток,
на фокстрот.
И, взмывая в воздушном потоке,
я прижался к упругой спине.
Тучи мчат.
Сзади свет на востоке.
Чьё-то рыло белеет в окне.
* * *
Гуще тень и тише у подножий.
И какой-то выглянул из тьмы.
Не волнуйтесь.
Это лишь прохожий.
Он уже забыл, что были мы.
Нас зовут куда-то через камни,
напевая сладкие слова.
И снега изысканны и дальни
там,
где вдруг кончается трава.
Потерпите.
На исходе мука
в глубине груди пленённых грёз.
Нам туда,
где эти свет и скука
навсегда избавят нас от слёз.
Подтянитесь.
Не сутульте плечи.
Отряхните злую пыль с ресниц.
Там уже в пространстве пляшут свечи,
освещая вереницы лиц.
Там уже для нас открылись горы
и,
как снег,
кружится серебро.
Мы идём.
Звенят на камнях шпоры,
словно лёд в бокале у Пьерро.
* * *
Был октябрь.
Уныло было.
Были чушь и жалкий свет.
Ты вздыхала и ходила.
Кто-то пел с надрывом бред.
Кто-то ржал (наверно, кони).
Быдло тыкалось в дома.
Было грязно на перроне.
Было грязно, где тюрьма.
Ты вздыхала, что-то ела,
каждый час хотела в рот.
Был октябрь, и было бело.
В стены тыкался народ.
Мы ходили и вздыхали,
пили мёд под грузом дум.
Синевой сверкали дали.
Ерундой сочился ум.
Я, скучая, лапал тело.
Я, скучая, тискал зад.
Было вяло.
Было бело.
Был в цветах какой-то сад.
А на хилых перекрёстках
что-то плавало, как сон.
Твои веки были в блёстках.
Мы брели, обнявшись, вон.
* * *
Здесь всё не так.
Здесь очень бледны лица.
Сквозь сизый свет глядят бездумно вдаль.
Летучей мышью мечутся ресницы.
Чертополохом прорастает сталь.
Проход заполнен вспышками и пылью.
И гаснет, словно луч, вдали тропа
И кто-то в чёрном поднимает крылья
из темноты, где исполняют па.
И кто-то спит.
И кто-то лезет в нору.
И пахнет мёдом узкая ладонь.
Мы пили свет,
прислушиваясь к вздору
у чёрных врат,
где сера и огонь.
И льдистый космос тихо плачет в окна.
Сползают слёзы сверху по стеклу.
И мне с чего-то очень неудобно
любить вас в незаблёванном углу.
По кирпичам гуськом проходят крысы,
и мудро смотрят бусинками глаз.
И поднимает крылья кто-то лысый
из темноты,
где отпевают нас.
* * *
К нам на плечи
летят с неба листья,
красно-жёлтым кружась в пустоте.
Нам на лицах
прозрачные кисти
пишут слёзы, как снег на листе.
Нас ресницами гладят по телу.
Нам губами касаются рук.
С тёмных ломаных крыш прилетела
чья-то тень, словно вздох или звук.
Это осень.
К нам тянутся лики
опустевших, заброшенных дней.
Это в прошлом забытые крики
тихо мечутся там,
у огней.
Это осень.
И тёплых объятий
всё грузней и удушливей круг.
Лепестком
чешуистое платье
выскользает в пространство из рук.
Мы молчим,
отдыхая у края
омертвелой, как листья, черты.
К нам летит молчаливая стая
из неясной чужой
пустоты.
К нам ласкаются,
тянутся руки
позабытых,
оставленных там.
Это осень.
Кончаются звуки,
поцелуями падая с рам.
* * *
Последний свет у голубого
взлетает искрами у глаз.
Мы зарождаемся из рёва
не забывавших парафраз.
Мы смотрим в небо из прихожих,
где золотятся пики гор.
Здесь вьются плачи непохожих
под си-бемольный перебор.
Ложатся искрами на тело
осколки сгинувших в стекле.
И так юна и скороспела
вон та,
встающая во мгле.
Она нам рвёт из пепла астры
под истекающее “блю”.
Нам исполняют под пилястры
навек стремяшихся к огню.
Как далеки
все те, что пели
для нас дряхлеющий “гоп-стоп”.
Парфюмным запахом панели
ложится снег на перископ.
И снегом рушатся на скрипки
обломки мраморных мечей.
У перехода томно-гибки
тугие выи бас-ключей.
* * *
Мы тихо бродили.
Вот вечер стал.
Смерзаются пальцы ног.
Мы тихо бродили.
Был город мал.
И ветер, как лава, тёк.
Я пил и касался губами рта,
и сердце руками грел.
Был вечер.
Была её грудь крута,
и шея, бела, как мел.
И ей очень мало хотелось слов
и много хотелось рук.
Был город нахмурен, уныл, не нов.
Был странный какой-то стук.
Гул сотен шагов отлетал от лиц.
Камнями бугрился путь.
Я слизывал иней и лёд с ресниц
и грел ей руками грудь.
Мы делали блуд, прислонясь к стене,
звенящей на каждый вздох.
Тёк ветер.
Чего-то росло на пне.
На камнях имелся мох.
И тёмному солнцу клыки горы
отъели мясистый край.
В костёлах дымились тоской хоры.
Был жалким и старым рай.
* * *
Мы переходим дорогу на красный.
Быдло в трамваях кусает за зад.
Гитлер на башне какой-то несчастный.
С дальних равнин словно слышен набат.
Это нам бог разрешает встряхнуться.
Мы заползаем таинственно в дверь.
Тихо.
И ясно, что поздно вернуться.
В венах змеёй извивается зверь.
Тихо.
Любовь, как ненаша порнуха.
В грязном стекле отражается луч.
Между волос пробивается ухо.
Между домов много мусорных куч.
Снова асфальт.
Кто-то шаркает мордой.
Мат.
Поцелуй, благодарности полн.
Волны песка переливчато-твёрды
возле речных перекошенных волн.
Мы прижимаемся.
Лопаем что-то.
Мчатся “ракеты” навроде торпед.
Мат.
На мартышек похожа пехота.
И от воды отражается свет.
Выпили.
Смотрим на водные дали.
Движется масса воняющих тел.
Близился вечер.
Нигде нас не ждали.
Пьяный у урны сморкался и пел.
* * *
Очень долго идти через площадь
мимо серых туманных басов.
Нам с тобой не становится проще
даже здесь у последних часов.
Лишь сильнее нас тянет друг к другу
и трудней улыбаться в толпе.
В эту площадь,
как в белую вьюгу,
мы уходим по узкой тропе.
“Это быстро, –
ты шепчешь мне в ухо, –
это будет мгновенная боль,
поезд двинется мягко и глухо,
с занавесок посыплется моль,
по купе понесут ломти хлеба,
стает сахар, в стаканах звеня,
и на станции там, возле неба,
ты беззвучно забудешь меня”.
А от города пахло каштаном.
Люди хмуро смотрели на нас.
Силуэты бродили по кранам,
как в туман, уходя в плексиглас.
Я во тьме допивал ваше шерри,
под столом прикасаясь к ноге.
Привокзальные бледные двери
Шевелились в неонной дуге.
* * *
Как спокойно тело это!
Как тяжёл излом брови!
Словно кровь,
остатки света
вытекают из любви.
Словно кровь, иссякли речи.
День – всё тот же,
мы – не те.
Как уныл и долог вечер,
проходящий в темноте!
И под тонким одеялом
мы молчим,
возясь во тьме.
Гребни волн сверкают алым.
Блики пляшут на корме.
Всё слабей на шее руки.
Всё скучней и суше взгляд.
Тёмен парус.
Тихи звуки.
Кот на мачте полосат.
* * *
С востока ломились стальные тучи.
Толкалась в стекло оса.
Мы ели и были совсем дремучи,
дремучи, как те леса.
Всё глуше.
На чёрном пылают солнца
холодным, как лёд, огнём.
Мы тянемся кверху в своё оконце.
Мы зябко друг к другу льнём.
Всё глуше.
Сверкнуло!
Как много мрака!
Как бледны твои соски.
Всё глуше.
Мы ждём, как мартышки знака,
касаясь рукой руки.
Мы ждём, когда что-то зачем-то будет,
и что-то придёт сюда.
И высверки молний на скользком блюде.
И скрытна во тьме гряда.
А тучи всё ближе,
их морды гладки.
И входит в твой голос дрожь.
Мы пальцами жрём из кастрюль остатки,
и темён и сладок нож.
И ищем, трепеща, в потёмках губы,
и странно, и жарко нам.
А тучи всё ближе,
их морды грубы.
И ветром вздымает хлам.
* * *
Здесь странно.
Туманы.
И белые реки
текут напрямик сквозь сады.
Здесь утром,
как бархат,
ложатся на веки
прозрачные лёгкие льды.
Здесь ночью горят, заостряются зубы,
когда проплывает луна.
И
жёлтые,
тяжкие,
хриплые
трубы
песок поднимают со дна.
Здесь странно.
Здесь гладко блестят пистолеты.
Здесь смотрят сквозь стёкла в поля.
Здесь в тёмных потоках пространства и света
похожа на тело земля.
А ивы склоняются
нежно и пьяно
над плоскостью белой воды.
Здесь белые реки.
Здесь тихо и странно.
И пахнут фиалками льды.
* * *
От оркестрика тянутся блики.
На подносах – остатки еды.
Мне всё снятся твой хохот и крики
у большой бесконечной воды.
Вздохи труб холодят мои руки.
Меж каштанов стоят фонари.
Очень долгие низкие звуки
пахнут красным в потоках зари.
“Чудный день”, – тихо шепчет мне кто-то.
Над оркестриком пляшут смычки.
Словно низкая долгая нота,
на закат полыхают зрачки.
Я всё сплю:
я дарю тебе розы,
в белый прах иссыхает волна,
корабли,
словно серые возы,
проплывают в экране окна.
А закат полыхает во взоре.
А твой смех чуть искрит вдалеке.
Равнодушное
душное
море
остывает на чёрном песке.
* * *
Как мы долго уходим отсюда.
Как нам трудно взглянуть мимо глаз.
Мимолётное сладкое чудо,
словно лето, уходит от нас.
Город весел, как черти у гроба.
Отражается в стёклах неон.
Постовые таращатся в оба
напрямик,
наискось
сквозь перрон.
Мы бредём через чёрные лужи.
Люди кончились.
Стихли гудки.
Стало небо темнее и уже.
Возле шпал завершились лотки.
“Скоро осень, –
ты шепчешь мне мудро, –
скоро море остынет у ног…”
Дальний поезд, похожий на утро,
Выползает на серый порог.
Я молчу и целую ей шею.
Гладка кожа у юных ключиц.
Скоро осень.
И станет острее
нежный блюз улетающих птиц.
Вот уж звёзды ложатся на плечи.
Вот уж пахнут росой провода.
Дальний поезд, похожий на вечер,
уползает
отсюда
туда.
* * *
У ограды растут цветы.
В небе – россыпь чужих огней.
На виденье похожа ты
в синеве уходящих дней.
Словно саван, у тела пар.
Словно льдинки, горят глаза.
Колдовской серебрится вар.
Каплей света блестит слеза.
Очи дымны,
хоть краток миг
слов и страсти в ночной траве.
Губы мягки,
хоть страшен крик
чьей-то тени в густой листве.
А по кругу стоят дубы.
А на камнях вихрится пыль.
А из праха торчат кубы.
А чужие нам шепчут быль.
И,
светясь,
ты плывёшь к луне.
И безмолвны камней гряды.
Полночь тиха,
как свет на дне
чуть солёной лесной воды.
* * *
По вечерам они уходят снова
все те,
о ком нам пели в прошлый раз.
На тонкий звук,
на тонкий запах зова
они идут, не вспоминая нас.
За ними след похож на струи снега,
и глыбы скал им сберегают путь.
Их путь левей тех мест, где ночь и Вега,
где наша страсть им согревала грудь.
И вот их нет.
И остывают кресла.
И в темноте – движенье черных лиц.
Касанья губ нам напрягают чресла.
Касанья рук нас мягко валят ниц.
Огромный зверь недвижим в водоеме.
Нам шепчут в шеи хайку и сонет.
Дробится мир,
как снег в дверном проеме,
ведущем вниз,
во влажный жаркий цвет.
А их все нет.
И мы все глубже в красном,
в чужой,
горячей, вязкой глубине.
И чья-то тень в невыносимо ясном
минует нас на голубом коне.
* * *
Мы уходили сквозь нестойкий воздух,
склонясь вперёд,
как волки при ходьбе.
Мы шли туда,
где ночью в черных звездах
на нас смотрели странные в гурьбе.
Уже внизу остался запах дыма,
И с каждым шагом был все тоньше свод.
Мы шли наверх.
Мы проходили мимо
тех мест,
где белым делался восход.
И я смотрел сквозь космос в вашу спину.
И в черно-белом растекался жар.
И был похож на волны крепдешина
от белой кожи исходивший пар.
“Еще парсек!” –
твой голос гас в просторе.
Я прижимался к призрачной руке.
И,
отражаясь в черно-белом взоре,
как солнца, люди плыли вдалеке.
Стояла тьма.
Чего-то ждали дыры.
Из белых солнц смотрел багровый глаз.
Мы шли вперед.
Был слышен голос лиры
из темноты,
где ожидали нас.
А по пятам крались за нами стены.
И космос был похож на черный мех.
Мы шли вперед.
Был слышен плач сирены
из темноты,
где ожидали всех.
* * *
Скорый поезд.
От ветра тепло и тревожно.
Стук колес, словно топот коня.
Мне – туда,
за леса и моря,
где, возможно,
кто-то ждёт не дождётся меня.
По вагону бредут неприметные тени.
По стеклу проползает вода.
Я узнал твое имя от павших сиреней
возле рельс,
где стоят поезда.
Ты, как я,
тоже едешь вперед
от ненастья.
Там тебя
кто-то, может быть, ждет.
Вдоль путей тополя чёрной карточной масти
словно пост, соблюдают восход.
А колеса стучат и стучат, как копыта.
Лезет утро, как крыса, сквозь щель.
Мы пролили вино.
Моя морда небрита.
Как в клопах, вся в окурках постель…
Вот мелькнул силуэт твой на фоне вокзала.
Вот поплыли опять города.
Слепок губ в форме сердца на стенке бокала.
По стеклу проползает вода.
А пейзаж за окном не похож на Палермо.
И так мало в пространстве огня…
Мне – вперед,
за леса и моря,
где, наверно,
кто-то ждёт не дождётся меня.
* * *
Мы сидели возле лестниц.
Было холодно и тьма.
Очень острый, узкий месяц
косо падал за дома.
Твоя речь блестела снегом.
Твоя грудь была тверда.
На бассейне,
скользком,
пегом
догорали искры льда.
Ты мне что-то говорила.
Проползали пятна морд.
Было холодно и мило.
Был твой зад, как репка, тверд.
Ты кончала с третьей палки.
Било два.
Был месяц нов.
В темноту летели галки
сквозь проемы меж домов.
Ты ногтями с темным лаком
сокребала снег с окна.
Из-за стен тянуло мраком
ледяным дыханьем сна.
* * *
Из бесконечного вчера в лицо летели розы.
И среди павших за любовь кружились пыль и бег.
И замерзали возле губ на лицах свет и слёзы,
горя лучами в пустоте и превращаясь в снег.
Я этот запах белых плеч почти забыл в полётах.
Я этот вкус тяжёлых губ не вспоминал во снах.
Тогда был крик в изломах скал
и кто-то в чёрных ботах
бежал по сморщенной воде,
с ресниц роняя прах…
Меня касается рука, возникнув из простора.
И шёпот поднимает вверх пылинки из фольги.
Стучат в окно из пустоты.
Кричат из коридора.
И приближаются к дверям, печатая шаги.
Я здесь.
Я долго ждал и тех,
и этих,
из чего-то.
Я всё дышу на белый луч усталого меча.
Уже сейчас.
Уже пришла к моим дверям пехота
и рукоять в моей руке,
юна и горяча.
А день так сер.
А возле ям опять толпятся люди.
Стоят на фоне из стекла
ряды прозрачных лиц.
И в небо падают цветы из чёрных ртов орудий.
И смотрят те из ничего,
из чёрных глаз бойниц.
* * *
Часы отбивают два.
На площади день и серо.
Уносятся прочь слова.
Стоит монумент примера.
Давай побредём туда,
Где тянется пляж вдоль мрака.
Часы отбивают два,
и бог не даёт нам знака.
Твой голос всё так же тих.
И в мире всё так же глухо.
И бог не даёт нам стих.
И бог нам не шепчет в ухо.
Давай говорить о том,
что может согреть нам кожу.
Проулок грозит крестом.
Плывут, отражаясь, рожи.
Мы лезем сквозь сотни нор.
И в мире темно и грубо.
Всё так же не мягок взор.
Всё так же спокойны губы.
И лишь, прислонясь к плечу
щекой,
а к ладони – грудью,
как ветер, шепнула: “Чу!
давай не даваться нудью.
Давай побредём вдоль рож
и будем мечтать о белом.
Ты будешь меня, как ёж,
где пол весь измазан мелом,
и будешь беречь слова.
И будет тепло и долго…”
Часы отбивали два.
Река называлась Волга.
* * *
Не приходившая полночи
она стояла у окна.
Почти сиреневые очи
посеребрила ей луна.
И падал снег
и гас, как искры,
касаясь иглами сосков.
И были сумрачны и быстры
чужие в бездне облаков.
А ты молчишь и смотришь в горы
по щиколотку в снежном льне.
Во тьме курятся паром норы,
как илом,
мёртвые на дне.
И ты плывёшь, как снег, в просторе
одна,
по-прежнему одна.
И отражается во взоре
неумолимая луна.
* * *
Красное сонце раздулось к ночи.
Небо мне целит звездою в лоб.
Медленный лайнер уходит в Сочи.
Капля сползает, как белый клоп.
Сбоку толпятся, хватая что-то.
Возле сортиров ментова рать.
Слёзы похожи на струйки пота.
Кресло похоже на цифру пять.
“Выпьешь?”
Кругами летят пылинки.
Душно.
В потёмках не видно глаз.
“Ждёшь?”
Только серьги звенят, как льдинки.
Холодно.
Люди не знают нас.
Спинки скамеек покрыты охрой.
Губы похожи на тёплый лёд.
Стены в проходе
сочатся мокрым.
Медленный лайнер идёт на взлёт.
Нас догоняют, как крысы, миги.
Тоньше и тоньше последний век.
Юные груди торчат, как фиги.
Юные плечи блестят, как снег.
Холодно.
В кассе всё те же рыла.
Мент возле стенки всё так же пьян.
Капали капли.
Планета стыла.
Был полумёртвый густой туман.
* * *
Ветер, ветер, ты могуч.
А. С. Пушкин.
Ветер, ветер,
ты спишь возле прелого.
Пыль, как пепел, спекается в муть.
Я смотрю из пустого и белого
в необъятную гладкую грудь.
В ней молчит, отражаясь, всё внешнее,
как молчат, оставаясь одни.
Я смотрю, как чужие и прежние
возвращаются в новые дни.
А вокруг всё молчит и сжимается.
А вокруг пламенеют глаза.
Я смотрю, как вздыхают и маются.
как уходят туда, где гроза.
Это было,
как было и помнилось.
Было утро похоже на сон.
Чья-то грудь вырастала и полнилась,
заслоняя летящий вагон.
Было утро.
Кричали и падали
стаи лиц с замерзавших домов.
Сладким, медленным запахом падали
чуть курился вползающий ров.
Я кричал из пустого и белого,
как из долгого детского сна.
И, качаясь, стонала и пела мне
умиравшая в лицах весна.
* * *
Тёмное небо.
Уснувший дом.
Чуть поутихла боль.
Плачут.
И дом подмигнул окном.
Месяц похож на ноль.
Пыль оседает у серых век.
Как же ты там одна?!
Это всё сон. Он похож на бег
в дебрях морского дна.
Плачут.
О чём-то кричат коты.
Падает с неба пух.
В банке погасли твои цветы.
Стрелки часов – на двух.
Как же ты там?!
Опустевший мир
корчит всё больше рож.
Плачут.
Шеренга оконных дыр.
Месяц, как ноль, пригож.
Как ты?!
Слоняются тени слов.
Месяц пригож и туп.
Воздух со вкусов твоих сосков.
Водка – со вкусом губ.
Плачут.
В проходах видна вода
Старых заросших луж.
Прячутся боги.
Поют года
Свой бесконечный туш.
* * *
Мы бродим ночью по воде,
как по прохладному туману.
Ты телом тянешься к звезде,
куда уходят караваны.
Вот здесь,
у скал,
где пенный след
оставил ветер прошлой ранью,
я гну её на парапет,
сжимая зад под белой тканью.
Взлетает чёрная вода
на мышцы отвердевшей глыбы.
Ты телом тянешься сюда.
Из темноты приплыли рыбы.
Мы говорим друг другу ложь.
И трудно дышится в объятьях.
Я завожу ей снизу нож,
где у колен так хрупко платье.
Ты говоришь:
“Какая чушь”,
и трёшься низом по металлу.
И кто-то пялится из луж.
И дождь стекает по бокалу.
А звёзды блёклы и тихи,
и еле-еле дышат светом.
И ты читаешь мне стихи
под влажным скользким парапетом.
* * *
Не кончается синее море.
из песни.
Это жёлтое небо не знает про нас.
Этот чёрный песок поглощает весь свет.
Под далёким огнём проплывает баркас,
уходя в неширокий, неясный просвет.
Чёрным телом песок холодит мою грудь.
Я смотрю мимо пальм сквозь скрещение рук.
Среди мрака и волн открывается путь
на далёкий,
неясный,
неслыханный звук.
Я ползу через тень раскалённой травы.
Не кончается море у дальней черты.
Тихо падает пот,
словно кровь,
с головы.
Как зелёные сабли, маячат листы.
“Эй, давай!” –
чей-то голос зовёт через щель.
Стены уже и уже,
и сыплется дрянь.
Я ползу сквозь чужую, дурную постель,
сквозь тугую,
тяжёлую,
душную длань.
А секунды летят,
мне царапая грудь.
Чьи-то руки хватают за ноги и член.
Скоро утро, и скоро закроется путь.
Стены уже и уже,
и сыплется тлен.
Вот сейчас!
Я упал головой в лепестки.
От улыбок и ласк чуть заныла спина.
Было сладко и жутко в изгибе руки.
Стаи птиц или рыб вылетали со дна.
* * *
Кончался день и зацветали липы.
Сквозь свет проплыл огромный грузный шмель.
В пустом дому,
раскапывая кипы,
мы сотворили адскую постель.
Ты пела гимн, смотря,
как кобра,
прямо.
С забытых люстр, звеня, слетала пыль.
И злая страсть, как бархатная яма,
Нас увлекала в небыль-или-быль…
Потом,
молча,
мы доедали пищу,
роняя дрянь на старый альманах.
Ложился мрак
и становилось чище.
Слетала пыль, похожая на прах.
Ложился мрак на гаснущие груди.
Слетала пыль, как битое стекло.
Вдоль белых стен, галдя, шагали люди.
Кружилась пыль,
Как будто бы мело…
Была рука смугла для поцелуя.
Был силуэт так тонок в темноте.
Народ,
галдя,
плясал под “аллилуя”.
Остатки слёз блестели на листе.
* * *
Очень грязно.
От шарфа туго.
Надышали (а может, дым).
Нас прижала зима друг к другу.
Стал твой шёпот, как снег, больным.
В камне люди и в камне кони.
Нас несёт мимо чёрных рек.
Очень грязно и много вони.
То ли копоть, а то ли снег.
Дай мне губы!
Уже к подошвам
прилипает ползучий мрак.
Дай мне губы.
Мы вязнем в прошлом.
Очень туго на горле флаг.
Давит царский сапог на стремя.
Злобно кос лошадиный глаз.
Много вони.
Чужое время.
В фонарях зацветает газ.
Всё безмолвней, темней и глуше.
Мост расходится, словно пасть.
Чем-то красным сочатся души.
В чём-то буром бетон и страсть.
А под низом от крови скользко.
А в проходах от кала вонь.
Кто-то что-то вопит по-польски.
Кде-то там, словно плач, гармонь.
А в подъездах перила в прелом.
Мы,
обнявшись,
одни, одни.
Дай мне губы, прижавшись телом.
Пахнет калом… огни… огни…
* * *
Как долог взгляд мне в спину из вагона.
Я вновь махнул вполоборота ей.
Плывёт асфальт
и капает с перрона.
Стон тепловоза тоньше и длинней.
За нами мрак горячей, пьяной страсти.
А нами крик с закинутым лицом.
Ты смотришь вслед из двери, как из пасти.
Ты смотришь в даль, налитую свинцом.
Плывёт асфальт.
Блестит на ляжках лето.
Какойто бред толкует транспарант.
Ты смотришь вслед прямым потоком света.
Плывёт асфальт
Затёрт на тумбе кант.
Как долог взгляд!
Мы всё зачем-то помним,
храним губами влажный вязкий вкус…
Проклятый зной!
Плывут над крышей кони.
На горле след тяжёлых крупных бус.
За нами всё, что можно делать вместе.
За нами грязь,
за нами тёмный мир.
Там пыльный кондор на гнилом насесте
смотрел в окно на наш ползучий пир.
Как долог взгляд!
Мне надо не вернуться.
В висках и в горле душно бьётся кровь…
Плывёт асфальт.
И все куда-то прутся.
И кони в небе делают любовь.
* * *
Мы плыли по тоннелю
Туда, где только свет.
И было мало элю.
И было много бед.
Нам искрами мерцало.
Нас шёпотом вело.
И было пива мало.
И было всё назло.
Вдали сияло что-то.
Был всё сильнее вой.
Была с крылами рота
похожа на конвой.
Их ротный пел,
соплями
нам оформляя путь.
Мерцало там углями.
Шептало в уши муть.
И был всё ближе главный,
Похожий на сироп.
И кто-то очень славный
за нами запер гроб…
Я пробудился,
ядом
сочась из синих вен.
Ты возлежала рядом,
держа меня за член.
И всё вокруг потело
от звёзд, как от огня.
Ты тёрлась и хотела
и трогала меня.
Я плыл, от счастья млея,
что нет тех белых рях.
Я выл, тебя имея
на мокрых простынях.
А осень пахла дымом,
совсем как пахнет смерть.
И полз туман к руинам,
как подползает плеть.
* * *
Это танец.
Он тянется пятую эру.
Холодит нам ступни непросохший песок.
Мы молчим,
каждый вздох принимая на веру.
Умирающий ветер кружится у ног.
Словно шёпот, стучатся в виски кастаньеты.
“Раз, два, три, ча-ча-ча,” – ты мне шепчешь в плечо.
Это танец.
Он длится от света до света.
И на мокром песке, как в аду, горячо.
А на мокром песке умирают медузы.
А у края воды тихо шепчется мгла.
“Ча-ча-ча” – ты мне шепчешь под вальсы и блюзы.
Этот танец огнём обнимает тела.
Я касаюсь спины и смотрю через дали.
“Ча-ча-ча” – еле слышно срывается с уст.
Это танец.
Мы скользко касаемся талий.
И невысохший пляж бесконечен и пуст.
А у края гремят,
тянут в небо галеру.
А над нами,
как меч,
поднимается свет.
Это танец.
Он тянется пятую эру.
И летит над водой шаткий звук кастаньет
* * *
Всё так же никак не кончается снег.
Всё так же кричат теплоходы.
И ноет под сердцем от запаха рек.
И скользки тропинки у брода.
Мы шлёпаем мимо по мягкому льду
туда, где сугробы всё круче.
И тонкий,
как в чёрном тяжёлом бреду,
к нам крик долетает сковзь тучи.
А снег не кончается.
Льётся вода.
Летят над вершинами клочья.
Мы шлёпаем мимо куда-то туда,
где что-то мерещится ночью.
“Как тихо”, - ты шепчешь, прижавшись к руке,
без ласки, без стона, без вздора.
И там не кончается снег вдалеке
и гладко чернеют озёра.
А ветер бормочет и шепчет нам вслед.
Летят над вершинами карты.
Мы шлёпаем мимо куда-то на свет
под звон уходящего марта.
* * *
Мы уходили на чуть слышный свет,
дыша туманом из столетних трубок.
Мы уходили,
ставя ноги в след
Того,
Дошедшего До Пограничных Будок.
Тёк дождь по нам,как херес по стеклу.
И наших ног касались губы лилий.
И возле гор, в задымленном углу
из тёмных чаш
за нас и наших пили.
Мы уходили.
Доносился стук
из пустоты, как из чужого лета.
Мы уходили, чуть касаясь рук
друг друга
возле кромки тьмы и света.
А свет был бел
и был похож на шар,
и он звенел навстречу из простора.
И губы лилий,
источая жар,
нам целовали ноги возле сора.
Пьянил туман, лежащий на звезде.
И дождь сверкал, как слёзы, на одежде.
Мы уходили дальше по воде
Ступая в след Того, Кто Был Здесь Прежде.
* * *
Ветрено.
Близок, как старость, август.
Заматеревший лес.
Плещет фонтан.
Я объелся лангуст.
Мухи набрали вес.
Ты, как всегда, где-то бродишь долго.
Меньше и меньше дня.
Наша любовь, словно цепи долга,
в осень влечёт меня.
Встали часы.
Огрубели листья
старых, как мир, берёз.
Ты, как обычно, достойна кисти
с этой охапкой роз.
Ты, как обычно, намного строже
строгих церковных стен.
Плещет фонтан.
Я ей глажу кожу
чутких и злых колен.
Ветрено.
Мы добредаем к часу
первых постельных ласк.
Крутится джаз.
Я объелся мяса.
Шум воробьиных дрязг.
Крутится джаз.
Вечереет.
В спальню
Долг мой влечёт меня.
Ветрено.
Песня о чём-то дальнем.
Тихая старость дня.
* * *
Город, город. Мрак и свет.
Вечный шорох пены.
Нас для всех сегодня нет.
Нас не сдержат стены.
Мы ушли туда, где ночь
напоит нас страстью.
Мы идём всё дальше прочь,
за своей напастью.
Грязно-чистая волна
холодит нам ноги.
Мы бредём, не зная сна,
по ночной дороге.
Город, город. Явь и сны.
В лепестках всё ложе.
Небо. Вкус морской волны
на горячей коже.
Город, город. Свет и звук.
Быстро мчатся фары.
Шёпот губ. Движенья рук.
Тени, как пожары…
Нас для всех сегодня нет.
Нас уносит дальше.
Город, город. Мрак и свет.
Мир тоски и фальши.
* * *
Через город стекла,
преломлявшего воздух.
Сквозь шеренги прозрачных,
заброшенных лиц,
Через город
на острых мерцающих звёздах
над седыми дворами усталых больниц.
Мы летели, дыша пеленою и снегом.
Были губы у губ холодней пустоты.
Над стареющим днём,
водянистым и пегом,
расцветали закатов больные цветы.
Мы летели, цепляясь боками за тучи.
“Чуть левей.” – ты шептала,
склоняясь сквозь пар.
Сквозь лучами во льдах расцветавшие кручи.
Сквозь беззвучный, как сон, леденистый пожар.
“Чуть левее! Чуть выше!”
Мы правили к аду.
Он светился огнями, как сотнями глаз.
Ты шептала: “Скорей!
Мы успеем к параду,
где полки трубачей дожидаются нас.
Там полки барабанщиков встали фалангой.
Над оркестрами руки вознёс дирижёр.
Ну давай! Чуть скорей!
Мы успеем на танго.
На последний в году пионерский костёр.”
“Не сорвись!” –
я кричал через холод и пламя.
Наших звёзд,
как коней,
колотились сердца.
И над нами,
где чёрное гладкое знамя,
трепетали алмазами грани венца.
* * *
Из снега с ветром,
из прохлады
к нам входят розы на карниз.
Нам улыбаются наяды
из чёрных клоунских реприз.
Они нам снизу шепчут строфы
неувядаемых поэм.
Ещё одна пришла с Голгофы,
где окислялись пальцы клемм.
Ещё одна роняет с кожи
рубиновидную капель.
Мы изумительно похожи
вон с той,
сосущей карамель.
Она нам смотрит прямо в корень
из полыхнувшего вчера.
И свет.
И слёзы с колоколен
несут все те на номера.
А блёстки рушатся из сердца,
ломая гранями углы.
И искромётный порох перца
летит из крови на столы.
И поднимается пол-плача
из лезвий льда,
из мёртвых рук.
И нас губами гладит кляча,
почти ушедшая за круг.
* * *
В проходах искрятся от капель цветы
и мокрым сверкают бордюры.
Проходы огромны,
чудны
и пусты.
И стены нагреты и буры.
Похож на полёт
и падение
шаг.
И кожа устала от солнца.
И странный,
похожий на фигу,
дензнак
глядит из пустого оконца.
Я плавно плыву мимо мёртвых машин.
Троллейбусы целятся в крыши.
Я плавно плыву вдоль расплавленных шин,
свой взгляд поднимая всё выше.
А окна всё глубже,
черней и мертвей.
А мир всё безлюдней и глуше.
И падает солнце меж синих ветвей
в дыму доцветающей груши.
И тише, и тише звучанье шагов.
И мимо глядят монументы.
И с длинных,
молчащих,
тугих
проводов
свисают забытые ленты.
Уже подсыхает и жухнет трава.
Всё туже
обнявший
ком зноя.
И вогнутой чашей стоит синева
над медленным светом покоя.
* * *
Мы дошли до края света.
Мы дошли туда, где глушь.
Мы дошли,
неся букеты,
бормоча в букеты чушь.
На краю горели травы.
В пустоте летала пыль.
Снились странные забавы
там,
где ветер и ковыль.
Мы сидели,
свесив ноги,
в никуда тараща взгляд.
Было тихо на дороге.
В пустоте маячил ад.
Сквозь чужой и сладкий воздух
было видно темноту.
Словно век, тянулся отдых.
Стыли яблони в цвету.
Стыли ябони и груши.
В пустоте летали сны.
Мы дошли до края чуши,
словно ангелы, пьяны.
* * *
Мы идём куда-то сквозь подвалы.
Слышен смех из хоровода крыс.
Слышен плач.
Глаза в проёмах алы.
Чёрный череп по ногами лыс.
Я твоей во тьме касаюсь плоти.
Я шепчу:
“Уже почти пришли”.
Мелкий зверь в прерывистом полёте,
словно искра,
мечется вдали.
“Здесь ступени, -
корчит лик ведущий, -
здесь – прореха в теле пустоты…
Шире шаг!..”
Уже намного гуще
голубые мёртвые цветы.
“Шире шаг!”
Ведущих стало больше.
Чьи-то руки, словно кандалы.
Слышен смех пронзительней и дольше.
Сотней глаз таращатся углы.
Слышен хохот.
Еле слышны стоны.
Чьи-то руки, словно сотни ртов.
Слышен плач.
И крысы бьют поклоны
среди мёртвых вянущих цветов.
Слышен плач.
У стен маячат твари.
“Шире шаг” – шепчу я сквозь туман.
Слышен смех.
Чуть слышен запах гари.
Еле слышен чёрный барабан.
* * *
Как тихо.
Пространство огромно.
Как будто бы призрачней мир.
Ты смотришь так нежно и томно,
меня увлекая на пир.
Земля проплывает так близко.
Так жутко от прорвы огней.
Ты ищешь своё Сан-Франциско.
Становится всё холодней.
Ты шепчешь: “Удобно для секса:
просторно,
большой выбор поз”.
Всё ближе созвездие Рекса
в больном оформлении грёз.
А солнце огромно и рвано.
Простор бесконечен и тих.
Ты смотришь так нежно и пьяно
и вслух мне читаешь свой стих.
А солнце колышется бурей.
Руками к нам тянется жар.
Ты шепчешь: “Давай на Меркурий –
там очень хороший загар”.
Мы мчимся, прижавшись друг к другу.
Всё ярче и ярче огонь.
Вселенная прётся по кругу,
как чёрный затравленный конь.
Так жутко от белого света.
Простор так огромен и стар.
Мы мчимся.
Мы ищем планету,
где очень хороший загар…
…С похмелья конечности слабы.
Бассейн.
Кто-то пьёт на краю.
Погребальная
Время кончилось, словно воздух
в глубине возле чёрных скал.
Время кончилось, словно отдых,
словно сладкий, щемящий бал.
Время кончилось,
словно песня
старых негров,
несущих груз.
Время кончилось возле лестниц.
Время кончилось, словно блюз.
Время кончилось.
Миг ухода.
(Он совсем не похож на жуть).
Время кончилось возле входа,
Окрывавшего новый путь.
Эй, паромщик,
уже допета
погребальная у воды,
время кончилось,
траур света
окаймляет мои следы!
Пахнет оловом.
Небо чисто.
Всё яснее и громче туш.
Всё отчётливей ритмы твиста.
Всё отчётливей запах груш.
Эй, паромщик,
я здесь,
я рядом!
Словно танго, маняща новь.
Пахнет оловом.
Пахнет садом.
Время кончилось, словно кровь.
* * *
Кончен август.
Дом молчит и дышит.
Вновь приходят девочки и кошки.
Вьётся пыль на серой плоской крыше.
Словно лапки, тёплые ладошки.
Я опять вернулся из шалманов.
Ты с меня слизала соль и ветер.
Где-то в прошлом пляжи великанов.
Мы туда ходили на корвете.
Дышит дом.
Вползает тьма сквозь щели.
Кошка вновь мешает нашей страсти.
Мы, обнявшись, топаем к постели,
словно кошки, разевая пасти.
Дышит дом.
В окно стучатся ветки.
Ты забылась чутким сном гепарда.
Мы приснятся чёрные нимфетки –
мы под ночь всегда играли в нарды.
Кончен август.
Дом молчит и дышит,
отдуваясь окнами и дверью.
Чёрный гриф, хрипя, летит всё выше,
над песком разбрасывая перья.
Дышит дом.
В пространство смотрят липы.
Там – жара, и к небу рвутся рыбы.
С нами бились сумрачные типы.
В час отлива обнажались глыбы.
Очень тихо. Резко пахнут травы.
Кончен август.
Дом молчит и дышит.
Там – жара. Там – странные забавы…
Дышит дом.
Под полом бродят мыши.
Бананы и голые бабы,
как в глупом посмертном раю.
И кто-то всё виснет на шее.
И кисло во рту от вина.
Я пью.
Я слегка хорошею.
Я вспомнил, что тут за страна.
И мы добредаем до лёжки.
Меж делом жуём разговор.
Я глажу по клитору ложкой.
На стуле валяется сор.
Но небо всё чище и чище.
Всё ближе созвездие Пса.
И кто-то с ножом в голенище
Сказал, что ты ждёшь у крыльца…
…Мы вновь поднимаемся в небо.
Всё тоньше становится смог.
Ты ищешь, где эта Аббеба.
Простор так огромен и строг.
А солнце – как тысячи фурий.
Из губ вырывается пар.
“Ну, где, - ты кричишь, - тот Меркурий?!
Там очень хороший загар”.
* * *
Он сидит возле гнойного древа,
ковыряя ногтями в паху.
Сгусток мрака таращится слева.
Чёрной пылью разносит труху.
“Эй! – кричит он. –
Здесь самое место
для избравшего танец и страсть.
Мы тебе сотворили невесту –
мастерицу сношаться и красть.”
Я молчу, глядя в мёртвые дали.
В левой брови иглой стынет боль.
С дальних пляжей таращатся крали.
Белой пылью разносится соль.
“Ну, давай! –он кричит, скаля дёсны. –
Все они здесь появятся в срок.
Ты ж хотел – чтобы вечные вёсны?!
Чтобы…это… – загар и песок?
Это здесь – всё, что ищешь по барам.
Здесь всегда, как в аду, карнавал.
Мы тебе приготовили пару
на последний
ублюдочный бал.
Мы её вылепляли из грязи,
как алмазы, граня ей соски.
Табуны догнивающей мрази
ей дарили свои лепестки…”
Он остался в тени за спиною,
в душной клетке иссохших ветвей.
Он всё ждёт в луже тёмного гноя,
из лобка выскребающий вшей.
“Это здесь! – он кричит всё слабее. –
Здесь всё то, что вы ищете все…”
Люди шли по курортной аллее
в каплях пота,
как в мутной росе.
* * *
Давайте сходим на Париж
под стон и вздох смотрящих в небо.
Давайте скорчимся у крыш,
чертя на снеге слово “Геба”.
Давайте.
Наши лезут к нам,
дыша нам в плечи тенью бреда.
Давайте к зову пилорам
под опьянённый шёпот педа.
У нас на веках стынет мрак,
прозрачно пахнущй перроном.
У нас на пальцах тёмный злак
от прикасания к коронам.
И все идущие вдоль стен
роняют сок и слёзы с талий.
К нам светом тянутся со сцен
стальные руки гениталий.
Бросает воздух в руки нить
капронно-чёрного покрова.
Нам обещают замолить
незамолимый запах зова.
Давайте сходим через вход
для нас раскрывшегося тела.
Давайте сбацаем фокстрот
в объятьях чёрного пострела.
Давайте.
Сходим на парти,
где нам дадут дискредитаций.
Давайте к бреду во плоти
из чёрно-белых иллюстраций.
* * *
Здесь по карнизам бродят кошки,
скрипя когтями по стеклу.
Здесь поцелуи понарошке
на заколдованном балу.
Здесь закутки меж бесконечных
задрапированных колонн.
Здесь пыль от позабытых вечных.
Здесь крики гарпий и ворон.
Мы что-то шарили на лютне,
стремясь слабать спиричуэлс.
У мёртвых ваз гудели трутни,
ломая творческий процесс.
Ты говорила мне про струны,
что, мол, на них и тлен, и прах.
И твои плечи были юны
при зыбком свете на щитах.
Мы целовались,
словно дети,
таясь от статуй возле стен.
И было сумрачно на свете,
где на струне и прах, и тлен.
Ты мне шептала по латыни,
срываясь вдруг на вздох…, на стон… .
Прохладным запахом полыни
входила ночь через балкон.
И я всё ждал,
целуя кожу
у полудетских позвонков,
что эти каменные рожи
вползут манером пауков.
Но было сумрачно на свете.
Летела пыль с тяжёлых ваз.
И кто-то в чёрном на портрете
уже прицеливался в нас.
* * *
Липы похожи на чёрные руки.
Падает снег, словно клочья стихов.
Ночь.
Мы уходим в пространство на звуки
в каменной мгле замерзающих слов.
Падает снег, словно слёзы, на латы.
Где-то поют.
Где-то слышен фокстрот.
Ночь.
Возле стен умирают плакаты,
глядя нам вслед сквозь пространство и лёд.
“Эй, не споткнитесь! Левее! Левее!!!”
Слышится вальс.
Мы печатаем шаг.
Ночь.
Мы идём, слыша скрипки.
Яснее
в небе меж лип расцветающий знак.
“Прямо!”
Мы падаем, словно взлетаем.
Ночь.
Поцелуи касаются рук.
И,
глядя вслед улетающим стаям,
мы наконец-то становимся в круг.
Вот отзвучали аккорды обета.
Вот что-то крикнул из мглы человек.
Падает, падает клочьями света
сквозь темноту пролетающий снег.
“Всё! Это здесь.”
Мы стоим полукругом,
греем дыханием гарды мечей.
Падает снег. Он сверкает над лугом,
над ворохами седых кирпичей.
* * *
Мы – другие.
Мы стали чище
оттого, что теперь не те.
Бьются волны телами в днище.
Рыбы чёрны в большой воде.
Вот допили уже, что было.
Вот трезвеем – всё жёстче ум.
Гром мечей еле слышен с тыла.
Над конями колдует грум.
Ты мне шепчешь: “Пора! Уж осень.”
Сотни глаз обжигают мозг.
Бьют часы через силу восемь
оголтелых, прозрачных гроз.
Да, пора. Подступает темень.
Кони ждут, выдыхая пар.
Бьют часы через силу время,
как мехи, нагнетая жар.
Вот вздымая клинки меж крыльев,
мчатся ангелы сквозь туман.
Оплывают гробницы пылью.
Сквозь пожары глядит курган.
Ну, давай! Кони рвутся прямо.
Лунный свет холодит щеку.
С тыла слышится звук тамтама,
нагнетая, как мех, тоску.
Вот и эти.
Как много крови!
Лёд и пот на чужом коне.
Шлем опять натирает брови.
Взвизгнул меч на моей броне.
Мы прошли. Мы уже у цели.
Всё отчётливей запах грёз.
Сушит латы на потном теле
тёплый ветер ненаших звёзд.
* * *
Кричали из окон летящих вагонов
нам,
пьющим за ветхим пнём.
И воздух,
ломаясь от грома и стона,
был розов, как песни днём.
Из окон бросали нам в руки обломки
оставшихся сзади дней.
И травы у рельс,
возле самой у кромки,
казались в дыму длинней.
“Эй, эй, берегись!”
Были ветер и брызги
вагонных сортирных дыр.
И чёрная сталь,
издававшая визги,
по каплям роняла жир.
Мы пили в молчаньи остатки из кружек,
в руках растирая мох.
В ветру
хороводы разбросанных стружек
летели туда, где бог.
И воздух был розов,
похож был на мякоть,
и воздух был тих и мал.
Мы пили из кружек, глазея на слякоть,
на чёрное масло шпал.
* * *
Мы долго падаем вперёд,
дыша
в лицо летящим снегом.
Мы долго смотрим на восход,
летя над визгом и набегом.
И нам кричат, что это всё
и что уже они приходят.
Они кричат.
И нас несёт
туда,
где горбятся и ходят.
А ветер туже и острей,
а снег уже похож на пули.
Уже становится страшней.
Уж мрак.
Миры вокруг уснули.
И небо тонет в черноте.
И Он пошёл куда-то мимо.
И словно кровь на бересте,
следы поэта-пилигрима.
* * *
Какая ночь уставилась в окно.
Она для нас сегодня пахнет ливнем.
И острый месяц,
падая в вино,
взрезает мрак своим прохладным бивнем.
Приходит ветер в капельках дождя.
Приходит крик с волны взлетевшей чайки.
И крупный зверь,
почувствовав тебя,
скользит в кусты неслышным ритмом хайки.
Ты здесь опять
в кольчуге из колец.
Они звенят, когда разводишь ноги.
И тусклый нимб,
тяжёлый, как свинец,
мешает лечь вдвоём на полдороге.
Ты напрягаешь брови при любви.
Твердеет грудь при ускореньи фрикций.
И стройный меч в невысохшей крови
опять, как прежде, давит в ягодицы.
Опять у нас нет лишних двух минут.
Ты в спешке с лат травой стираешь сперму.
И крупный зверь,
невидим, хмур и лют,
глядит на нас, с клыков роняя скверну.
И пахнет ночь духами и дождём.
И влажны губы от дождя и неги.
Какая ночь!
И мы идём… идём…
в роеньи звёзд, как в очень тёплом снеге.
* * *
Такой бесконечный воздух
вот здесь,
где пора уснуть.
И кажется – это отдых,
когда нам стреляют в грудь.
И кажется – ветер слаще,
когда он летит с могил.
Здесь тихо у мёртвой чащи,
у мёртвых упавших крыл.
Здесь тихо.
Здесь солнце красно.
Здесь стелется дым у ног,
и ночью впервые ясно,
что здесь истекает срок.
И кто-то смеётся сзади,
в огне поднимая ствол.
Здесь тихо в дыму и чаде,
сползающих в мёртвый дол.
Прощайте.
Чужое племя
идёт через кости к вам.
Уже умирает время,
роняя цветы к ногам.
И сыпятся в руки пеплом
все те,
что любили нас.
Здесь кажется гладко-светлым
вон тот, начинавший пляс.
Он вырос.
Он стал огромным.
Он нежно нам шепчет бред.
Здесь тихо.
и тонет в чёрном
наш мир,
потерявший свет.
164
* * *
Уже время сказок. Допито. Допето.
Дымится окурками стол.
Космическим ветром приходит сквозь лето
последний для нас рок-н-ролл.
Мы пляшем в пространстве,
мы движем задами,
касаемся призрачных тел.
И веер,
подаренный чёрной гранд-даме,
похож в темноте на прицел.
Ты что-то кричишь, прижимаешься тазом,
звенишь серебром на руках
и смотришь не скрытым под чёлкою глазом,
рукой пробираясь мне в пах.
Я вечно не против.
Я весел, как черти,
летящие в чёрный туман.
Мы трёмся, маяча в окне, как в мольберте,
под злобный чужой барабан.
А ночь не кончается.
Мечутся люди.
А месяц кинжален и юн.
Мы кончили в ритме.
Окурки на блюде
с поблёкшиим знаками рун.
А ночь не уходит.
Дрожащие плечи
слегка остывают во мгле.
Я глажу ей спину.
Мы падаем в вечер,
как в детском горячечном сне.
А ветер из неба приходит сквозь ветки.
А ветер касается нас.
И красные капли, как чёрные метки
на лицах изломанных ваз.
189
* * *
Мы здесь нежны, как вкус усталых роз.
Мы смотрим вверх, из рук роняя ветер.
И в тёмный час
скользящей сменой поз
идём туда, куда ведут нас эти.
Они, шепча, касаются спины,
ласкают шею мягкими губами.
И мы послушны, тихи и нежны,
когда они склоняются над нами.
Сегодня ночь тумана и тоски.
Мы шепчем блюз,
сквозь стон дыша им в руки.
И тёплый дождь,
летя нам на соски,
стекает вниз, как слёзы сладкой муки.
Они всё льнут, целуя нас у плеч.
И слышен гул чужой кипящей крови.
И слабый вздох других,
забытых встреч
уходит вдаль…
во мрак… от изголовья.
И мы одни в объятьях, как в цепах.
Твердеют мышцы напряжённых бёдер.
И слышна кровь в напористых чреслах,
как пульс тамтама в чёрном хороводе.
Как душен мрак от тяжести их тел.
Удушлив вкус.
Полна страданья нега.
И струи звёздных раскалённых стрел
влетают в нас,
когда садится Вега.