По бреду

ПО БРЕДУ

Бреду по бреду жара...
Владимир Маяковский

***

Вас нет вблизи.
Вас нету больше.
Про вас никто не говорит.
Звук ваших жил,
как струн,
все дольше
летит поземкой в ночь у плит.

От звука имени,
как плача
забытых звезд,
сникает тень.
Сивушным масло пахнет чача,
мне окаймляя ночь и день.

Тебя давно уж больше нету.
Ах-ах, как сладок звон брелков.
Я засыпаю здесь,
у света
миллионострунных лепестков.

Я засыпаю возле звука
все тоньше рвущих небо слез.
Вас нет.
Из радуги,
как лука,
взлетают в небо стрелы роз.

***
По вене, как по ветру,
по солнечной струе
ширяют иглы горных вечнозеленых рук.
По бреду,
по хайвэю,
роняя острие,
они приходят,
светом сопровождая звук.

Вблизи чужого блеска все ниже, ниже бас.
Водой и вихрем воздух целует нас у жил.
Водой,
замерзшей в звезды у пересохших глаз,
сверкая, гаснут вспышки на ломких перьях крыл.

Летящие по ветру вскипают кровью вверх,
ломают ногти в своде вблизи
почти что здесь.
И воздух тепл у этих,
не позабытых тех,
прозрачным звоном рвущих полуседую жесть.

По жестяному полю несутся скакуны,
Раскалывая лужи забытых глаз всех их.
По ветру,
как по вене,
по тучам вдоль луны
зовущий голос меди ширяет в небо стих.

***
Опять кто-то вспомнил о белой воде.
Вот слышится воздух, проснувшийся справа.
Опять мы ковылью растем на гряде,
где сладки,
нагреты
и пахнущи
травы.

Опять,
как тогда,
запрозрачнилась ночь.
Давайте ж споем –
заряжайте джаз-банду.
Опять кто-то вспомнил,
он тянется прочь
над белой водой
к полувсшедшему ямбу.

Вот тихо на сцене.
Молчат у кулис.
И доски в ногах задымились от пота.
Эй-эй,
кто-нибудь,
заряжайте же «бис»,
пока не остыла под падугой нота.

Не может быть то, что нас больше не ждут.

Эй-эй, оркестранты,
там стук по пюпитру.

Опять в белом нимбе у штор баламут
к нам тянет сквозь лед синеву и пол-литру.

И слышится воздух.
Он так же тяжел.
Он так же в нас входит клинками под чрево.

На сцене
в ногах прогибается пол
и слышится воздух,
проснувшийся слева.

***

Прожектор ярче.
Он в нас светит снизу.
Для нас лохи из камня лепят бред.
Прожектор телом припадает к бризу,
почти совсем почти теряя свет.

Локомотив прожектором, как глазом,
вскрывает мрак у леденящих гор.
Мы смотрим вниз.
Мы запеваем разом,
на струнах рельс лабая перебор.

Из теплых рук по каплям пьются строки
почти совсем почти забытых душ.
И тонкий дым танцующих на роке
под хоры бандж нам заряжает туш.

Мы смотрим вниз,
смерзаясь у перрона.
Прожектор тих, как люди у путей.
И тонкий дым навек забытых в стоне
лабает марш под джаз-квартет костей.

Нам в руки с неба тянут, тянут губы.
Они нас ждут у затвердевших глыб.
И плоть гармоник,
согревая зубы,
лабает скрип летящих в небо дыб.

***

Они глядят,
они поют нам что-то
там,
в глубине,
где холод и мороз.
Они у льда,
встречая птиц с полета,
рисуют плач полустолетних роз.

От их очей, как от рассветов,
гулко
для нас,
нерастворившихся во мгле.
На мостовых,
на стенах переулка
все в белом те
уснули на крыле.

От рук и губ у перехода душно.
Они глядят, как мы рисуем сон.
Они глядят,
как тихо и послушно
на струнах засыхает махаон.

Никто не хочет нам исполнить ветер.
Никто у стен не спрашивает нас.
Они глядят,
роняя свет в просвете,
где у воды чужие водят пляс.

«Парам-пам-пам…» – оркестр заводит что-то,
лабая стэп
под сон,
под караван.
Звенит бетон,
где,
ожидая взлета,
клюя клинком,
рыдает аэроплан.

***

Полаккорда обломились с деки.
Струны рваны у сплетенья глыб.
Через вихрь приходят в руки реки
из густых переплетенных рыб.

Волны гулки.
Крошки у бордюра.
Вскинул горло, напрягаясь, горн.
В пустоте,
в тумане «Сигнатюра»
расчехляют их чехла валторн.

Это звук –
что мы рожаем в ветре.
Вскрик струны нам содрогает вздох.
На седьмом миллионном километре
вскинул горло,
напрягаясь,
бог.

Это воздух –
то, что рвет нам клетку.
Это хор –
вон те,
что у хоров.
Мертвый клен к нам наклоняет ветку
сквозь густой переплетенный ров.

Зацветайте.
Мы заводим плачи.
Ярка кровь среди чужих октав.
Стаи роз на черных ветках зрячи
у густых переплетенных трав.

***

По гладкости кожи стекает вода.
Подайте мне руку сквозь липкие ветки.
Ах, ночь,
ты в подлунной, как травы, седа,
где ветер,
как снег,
серебрист на беседке.

Я след отпечатков на цоколе стен
целую,
рыдая левее оркестра.
Я падаю прямо –
на голос,
на тлен,
целуя плевками предплечья маэстро.

Вот, вот –
напряглись перегибы струны.
По гладкости щек потекли полустрофы.
И черные те,
объяснявшие сны,
все гладки,
все скользки
у схода с Голгофы.

Простор непрозрачен,
он ломок и бел.
У рук шелушатся остатки ушедших.
И ветер у век,
где поет чистотел,
опять отпевает отброшенных,
ведших.

Вот воздух, как нож, мне врезает гортань.
Вот запахом неба взрываются норы.
Подайте мне арфу витком сквозь герань,
в подножия ветра потупивши взоры.

***

Посторонний.
Не наш.
Не этот.
Что он ищет в моих руках?
Он на мне изучает метод
расцветания на цветах.

Он глазеет из мрака злаком,
все роняя из сердца гниль.
Посторонний под черным лаком
возле рук согревает пыль.

Он кричит: «Хэтто… хэтто… хэтто!»
Кружат стекла…
Все строже конь…

Протяни-ка мне солнце,
лето,
в белый ветер раздув огонь.

Протяни мне сквозь небо ноту.
Запевай!
Выше нос, трубач!
Мы с пеленок готовы к взлету
через рухнувший в сердце плач.

Заводи возле неба «аве…»
Наливай.
Выше нос, горнист!

Посторонний на переправе
возле рук согревает лист.

***

По старому заброшенному пляжу
проходят чайки линией огня.
По струнам радуг,
в сон роняя сажу,
взлетают листья брошенного дня.

Песок скрипит похоже на рыданья.
Вот солнце пало в воду за водой.
И запевая слезы и страданья,
крылаты в белом подровняли строй.

У пляжа тесно в глубине кабинок.
Ну, наливай.
Как пахнущи цветы!
У пляжа,
на скамейках,
возле спинок,
нахохлив гривы,
призрачны коты.

А сходни в глубь
дощаты,
скриплы,
гулки.
Здесь меловодье прямо до конца.
И возле сосен,
глядя в переулки,
подняли крылья в белом у крыльца.

Как тверд песок за полосой прибоя.
Барханы.
Ямы.
Холодно в воде.
Ну, наливай.
И мы,
крыласты,
двое,
взлетаем вверх, качаясь на крыле.

***

Реки под горы приносят рассветы.
Ломаны камни на фоне воды.
К третьему утру допеты куплеты
песен о песнях
у третьей гряды.

Здесь одиноко,
где выспренны елки.
Скользки, как лед, под ногой валуны.
Иглы летят,
оброняясь на колки,
аккомпанируя блюзу стены.

Мне прижимаются лацканы к коже.
Кашель.
Он рвет мне под звездами грудь.
Белый сонет,
исполняемый лежа,
вспышками искр обрамляет мне путь.

А подо льдом,
там, где скалы,
русалки
нам улыбаются,
плача водой.
Здесь одиноко.
И мечутся галки
в хвойном лесу за последней грядой.

***

Стоит огонь,
как в хрустале.
Он так красив в камине.
Стоит огонь
внутри,
в золе,
той, что бела, как иней.

Мы прислоняемся к теплу,
во мгле оставив вазы.
Нам тени
в окна, что в углу,
отбрасывают вязы.

Как паутина,
на руке
тень отстраненной тюли.
Стоит огонь, как на песке,
за пеленой на стуле.

И мы одни,
вдвоем одни,
почти накрыты мраком.
Стоит огонь
во мгле,
в тени,
как под хрустальным лаком.

Стоит огонь.
И за стеклом
так неподвижны горы.
Мы,
наклонившись над столом,
соединяем взоры.

И плоть смычка у хризантем
стоит огнем на ложе.
И сладко ал тональный крем
на перегретой коже.

***

Приходит день, когда уходит лед.
От теплых рук на горле тают раны.
Приходит день по полосе в полет
сюда,
где фон перечертили краны.

Уже теплей от первых лунных струн.
Рыжа вода,
как кровь,
у постамента.
Светлеет тень среди взвихренных дюн
у темных дек чужого инструмента.

Роняют чайки перья из зобов.
Никто не жив из проходящих мимо.
И тонкий звук нерастворенных слов
не растворен в перемещеньях дыма.

Последние –
все те же, что всегда.
Плывет огонь из целовавших звуки.
Вот сгинул свет у ледяного льда,
совсем не отражающего руки.

У постамента – завихренья рун.
Течет огонь из целовавших реки.
Уже теплей от пробужденных лун
у золотой виолончельной деки.

***

На пороге рассвет.
Он кричит.
Он рыдает.
Надо вверх –
нам пора выходить из дверей.
На пороге фокстрот.
И под вязами лает
умирающий пес на летящих зверей.

Воздух пахнущ и тут.
В нем снежинки, как пули.
Он мне в слезы и кровь иссекает лицо.
На пороге огонь.
И у окон на стуле
серебрится шифон, проскользнувший в кольцо.

Небо падает вверх, расширяя от света.
И тепло у воды,
прилетающей вниз.
На пороге огонь,
словно клочья куплета,
запевает седой прилетающий бриз.

У карниза темно.
Ах, как трепетны тучи.
Обопрись на бетон,
истекая строкой.
Тени солнца у век,
серебристы и жгучи,
запевают у крон опьяненный покой.

Поднимается день, обнимая нас светом.
Воздух тепл.
Ветер сладок.
Прозрачна вода.
Наши слезы к лучам,
как чужим эполетам,
приникают под всхлип дорыдавшего льда.

***

Ходит небо вокруг по кругу.
Очень гулки у стен шаги.
Нам пора.
Вот уходят к югу
перелетные
вдоль дуги.

Кружит небо
И клены рыхлы.
В Монраше преломился луч.
Дай мне руку.
Иди все ближе,
выходя из дождей, как туч.

Здесь тепло, где нагреты скалы.
Шум и шелест летящих трав.
Вот, как свечи, потухли балы
между черных стеклянных лав.

Поднимайтесь.
Скала замшела.
Нам пора –
распрямляйся вверх.
Вот усилился запах тепла
И у чресл серебрится мех.

Как горяч свет луны у кожи.
Ах, как резок твой выкрик в тьму.
Вот и небо.
Огонь.
О, боже,
нам не видно земли в дыму.

***

Почти светло.
И ветер пьян.
И ветер тепл над темным лазом.
Там, на воде, стоит туман
за тишиной,
за перелазом.

По веткам сломанной ветлы,
как капли слез,
стекают звуки.
Вот ты,
откинувшись в стволы,
мне изгибаешь тело в руки.

Почти светло.
Ты пахнешь льдом.
И вкус колен мне сводит сердце.
Восход.
И ветер входит в дом,
как руки, раскрывая дверцы.

И в вышину взлетает зонд,
ломая звезды в свет над брегом.
Стоит туман,
где горизонт,
у теплых сосен пахнет снегом.

***

У шеи пахнут локоны чужим и сладким светом.
И ветер поднимается из отворенных губ.
Уже тепло под розами,
опять,
как прошлым летом,
и заклубились полночи у распаленных клумб.

Вблизи лица
взвихряются
и пахнут мылом руки.
Ах, как тепло, где сходятся у горла струи скул.
И острый запах воздуха,
переходящий в звуки,
уж лег вуалью пылево на опустевший стул.

Прозрачными,
призвездными
у глаз мерцают вскрики.
Из правой кисти веером раскрылась в небо ночь.
И нас с прохладным шепотом почти касаясь,
лики,
приподнимаясь в тополи,
уже взлетают прочь.

А возле губ колотятся,
вспухая туго,
вены.
Ты что-то шепчешь,
инево у губ рождая вздох.
Уже тепло от холода.
И ты,
толкая стены,
приподнимаешь голову из звездопадных крох.

***

Ну, вот и все.
Ее уж больше нет.
Ее духи почти остыли в бризе.
Ну, вот добил свой шейк кордебалет,
росинки слез дробя на парадизе.

Вот вжарил тенор фразу отходной.
Спрямился хор у черных строк реестра.
И плач духов –
как ветер,
за спиной
сквозь темноту согбенного маэстро.

Ну, вот и все.
Как гулко меж рядов.
Кричат,
кричат,
как души мертвых,
скрипки.
Нам, как обычно, не хватило слов
у лифтных шахт,
где испражненья липки.

Сегодня тихо возле теплых стен.
Ну, вот и все.
Я в мрак роняю ноты.
И пахнет воздух,
словно пахнет тлен,
почти
перекрывая запах пота.

Ну…
Вот…
Духи.
Играют.
Слышен бас.
(От ваших рук, горя, сжималась кожа).
Ну, вот…
И все…
Ну, вот забыли нас
в пространстве рукоплещущие ложи.

***

Переходящие из мглы проходят вдоль.
Течет вода по обнаженным лицам,
по скулам скал…
к ним прислонился тролль,
смотря на нас,
идущих по страницам.

Пуховка тучи
здесь,
у наших рук.
Растет туман из подходящих ближе.
Давай смотреть через погасший звук,
слегка напоминавший о Париже.

Отверстья рыл воняют плотью слез.
Вот-вот сосна сломается под небом.
Идущие,
намокшие у рос
попеременно в пасти пахнут хлебом.

Гора седа.
Гора сломалась вниз.
Блестят клинки вцветающей породы.
И пыль.
И пыль летит, как птицы,
из
когда-то целовавших небосводы.

Скрутились жилы, сникшие у стен.
Вода сыра и тонко пахнет гнилью.
Давай же,
обними нас, гобелен,
как тонкий саван, подлетев над пылью.

***

Перрон наклоняется над переходом.
И гибкий цемент захрустел в темноте.
Мы падаем в небо из брошенным годом,
кинжалами роз зацветавшем в кусте.

Полет полусвета, направленный мимо.
Полет все пылает на зареве
вдаль.
Он к нам наклоняется в руки из дыма,
пургой овевая нагретую даль.

Перрон.
Карагач.
На песке караваны.
Запекшись,
на кактусах стынет закат.
Блестят солончаки,
взлетая в барханы,
слегка наклоненные ветром назад.

Порушенный тракт.
Он истек этой пылью.
Кричит,
ускользая,
из тени койот.
Идя караваном за призрачной былью,
сова замолкает на линиях нот.

Перрон.
Он застыл у рассвета, расссвета.
Поземкою соль забивается в нас.
Сентябрь.
Оркестранты,
исполнив нам лето,
танцуют в тени леденистых террас.

***

Дождь пролетает рваными кусками
вдоль черных ослепительных колонн.
Дождь черным ветром пахнет над песками
у пустоты,
переходящей в звон.

Бетон промок до самой сердцевины.
Гудят щиты при отраженьи слез.
И черный слон,
соскальзывая с глины,
почти совсем уходит из мимоз.

А черный слон топочет по обломкам
расколотых полузамерзших луж.
Приходит пена к взворошенным кромкам
под завершенный похоронный туш.

И холодеют,
распрямлены,
кроны.
Они остры в закате возле скал.
Проходит дождь кусками сквозь колонны,
роняя кровь в миллионолетний бал.

Здесь выспренно у талого прохода.
Н весь рябит алмазами воды.
И тонкий лист отброшенного года
летит наверх вдоль голубой иглы.

А дождь все ходит,
падая на листья
сквозь отраженный запах хризантем,
Как тонок лед на брошенной баллисте,
нетеплый дождь роняющей на шлем.

***

Паровоз сочится ржавым дымом.
Струны звонки в желтых пальцах шпал.
Я утоп снегу за пилигримом,
в том сугробе,
завершившем бал.

Пьян гусляр, лабающий на гусле.
Армонисты –
эх-ей-ей-ей-ей!!!
На пути,
как на иссхошем русле,
легок пух умерших тополей.

По сугробу прошагади роты,
пробивая наст на черноте.
Запевала,
запевая ноты,
белокрыл на брошенном листе.

А квартет все круче и пьянее.
Шире шаг –
по шпалам на звезду.
Воздух льдист,
все злей,
все солонее
у звезды на отлетевшем льду.

Путь вперед
Нас обнимают ночи.
Шпалы так… неподходящи нам.
Теплый юг.
Он нас целует в очи,
из огня склоняясь к поездам.

***

Простенок дрожит под порывами Юга.
В руках цикламены,
как льдинки из гор.
Мы ходим в траве в окончании луга,
из полночи в ночь погружая наш взор.

Твой голос затих после первого раза.
Как быстро оттаяли линии ног.
И след власяницы
на линиях таза
тончее и мягче от копчика вбок.

Туманы затихли, слипаясь на ветках.
И дышит травою вода на ноже.
И ржавое небо
на ржавых каретках
звенит,
рассыпаясь по ржавой меже.

Погасли напевы о брошенном цирке.
Во тьме колыхнулось,
как тень,
шапито.
Пора.
Мы уходим под песню об Ирке
вдвоем завернувшись в седое пальто.

Вдвоем.
Воздух нежен от запаха крови.
Уже зазвенела,
ломаясь,
трава.
Бубенчики.
Рев.
Я целую вас в брови,
как льдинки,
как слезы,
роняя слова.

***

По столикам у входа
под тонкий вскрик удода
под веер брызг у брода
она заводит пляс
в кордебалете света,
в прозрачный запах лета,
где ночь
и где допета
не видящая нас.

Приставленные к ноте,
вспотевшие на взлете
на тонкий голос плоти
летят меж неб и лун.
Ну,
вот –
уже прохожий,
уже вода под кожей,
и кто-то с грустной рожей
испепелен у струн.

Нас проводили эти
в тот свет в кордебалете.
Ну, что ж так плачут дети
у голубой луны?
Уж вот она,
все шире
на догоревшем пире.
Уж вот огонь
на лире
в огне у пелены.

«Прощайте!» –
крикнул кто-то,
вспотевший от полета,
и запах звезд и пота
овеял лапы пальм.
Уже не слышно света.
Как тонок запах лета!
И плач кордебалета
не долетает к нам.

Вставай –
уж полночи!
Ах,
как прохладны очи!
И вот –
уж крик короче
и тонкорунней тень.
Уже запели скрипки.
Уж бедра в свете липки.
Уже у входа зыбки
слова родивших день.

***

Из воды выходят дети.
Паутинки – словно плети.
Кто там дышит возле пустоты?
Громыхнуло возле света.
Вот уже она допета,
где сентябрь,
где высохли цветы.

Очень душно у баркаса.
Словно вихрь, полет пегаса.
Отдохните,
прислонясь к стене.
Нам не так уж долго стало.
Нас уже осталось мало
на окне,
на ледяном окне.

Плачьте хлопьями тумана.
Все темно!
Ах-ах, как рано!
Ветер бел над выпрямленьем рук.
Дайте колокол из ночи.
Вот запели что есть мочи,
опадая сединой на плуг.

Больно.
Больно.
Поцелуи.
На воде вздохнули буи.
Ах, как сыро
при спряленьи ввысь!
Бросьте руки вдоль лопаты.
Как туман,
над топью фаты.
И кричит,
и рвет и плачет рысь.

Балахон.
Снимите сети.
Из воды выходят дети.
Эй,
вы,
там,
у тополей на дне!
Уж снега и вишни люты.
Паутинки.
Путы.
Путы.
Что за свет на золотом окне?

Ветер выдохнул у ивы.
В глубине намокли гривы.
Пол-луны.
Пол освещенья плеч.
Холодит ступни осока.
И,
как топь,
у сосен око.

Эй,
вы,
там,
не оброните меч!

***

Меж острых шпилей туча, как гора.
Меж траекторий снега пахнут ветки.
Мы через свет уходим из двора
на зов остроугольной кастаньетки.

Мы здесь,
у глыб заброшенного льда.
Нас кто-то тянет через ветер руку.
И острая пахучая звезда
через пространство наклонилась к звуку.

Не слышно дальних оголтелых муз.
Завяли вишни в положеньи круга.
Вот мы допели раскаленный блюз,
багрово-пылью приходящий с юга.

У карагача падает огонь.
Как неуемны расцветанья лета.
Тугой табун.
В галоп летящий конь
ломает лед над индевелой кетой.

Из веток,
как из струн,
течет вода.
Как горы –
тучи на воде в просвете.
Мы здесь,
у глыб заброшенного льда,
совсем не позабывшего о лете.

Промеж домов,
как роза,
острый глаз.
Мы переходим в «ля» на инструменте.
Как тонок иней на обломках ваз,
расколотых на медном монументе.

А листья кружат, согревая даль.
Кричат коты у отворенной крови.
И горьким ядем пахнущий миндаль
почти совсем испепелился в зове.

***

Вдруг закричала дико птица.
И в нас истаяла вода.
Вставайте вверх,
склоняясь в лица
не повернувшихся сюда.

Вставайте ветром у прохода.
Как многие забыли нас!
Как многие лежат у входа
в окоченевший пара фраз.

По ходу
выломаны гальки
на отклонившейся стене
и карандашный штрих на кальке,
как след слезы на волокне.

К нам наклоняются из верха
последние
из алтаря.
Как –
Ах! –
как больно возле смеха,
у плах расплеснутого зря!

Закат молчит под переборы
и пахнет холодом вода.
Последние!
Склоните взоры
вдоль изогнувшегося льда.

А ветер тих у постамента.
А ветер падает к тебе.
И землянисто-сладка лента
на деревянном коробе.

***

По холоду воды,
по ослепленью утра –
эй-эй, держите фланги –
мы снова входим в даль,
пересекая льды,
на запах перламутра,
ровняя строй фаланги,
у гард целуя сталь.

Сквозь стороны,
в огонь,
ломаясь,
смотрят вьюги.
Вот отразились стоны от облетелых глыб.
Храпит и бьется конь.
И кто-то,
шаря фуги
и плача возле кроны,
перезавис у дыб.

По преломленью дня в росе на хризантеме,
По отражению в пространстве красных вин
к нам тянутся с огня
вон те,
в крови и креме,
к переплетению в полуосенний клин.

Давайте –
за других!
Уже нагрелась кружка.
Давайте же –
за левых полузабытых нас.
А вечер дик и тих.
И в шлеме наша шлюшка
под кровь и плач в припевах
подхватывает бас.

Ну вот –
светите нам,
стоящие у входа!
Эй,
запевайте слева,
дождавшиеся нас!
И ночь,
взлетая с рам в луну у перехода,
перегорает в древо
по вскрик на третий раз.

***
А.Н.Вертинскому
посвящается
Посторонний пассат завихрился у сцены.
Эй, Пьерро,
заряжайте на льдине «квадрат».
Здесь,
под снегом и днем,
возле запаха пены
расширяется вверх расцыетающий ад.

Приобнявшие нас подтолкнули нас в спины.
Мы восходим
по хвое,
по звездам
и льду.
Эй, Пьерро,
тверже плечи, танцуя у льдины,
где пассаты и пыль предвещают беду.

А объятья все туже.
Все тише от снега.
Все изысканный бал,
покидающий нас.
И заброшенный блюз,
задыхаясь от бега,
кровью слез вытекает на струны террас.

А по старым костям шелестят экипажи.
Пахнет снегом и пылью «Нюи-де-Ноэль».
Посерев под фокстрот, провожают нас пляжи,
нежно крыльями волн обнимая апрель.

***

Нам было темно в ожидании света,
когда зацветали смятения птиц.
Нам было темно в отлетании лета
в взвихрениях пыли,
взвихряемой с лиц.

Твой голос был тих,
растворяясь в просторе.
Касания рук были туже и злей.
Нам было темно в зацветании моря,
в движении вверх золотых кораблей.

Здесь лед на воде.
Он звенит при муссоне
И губы так белы
в огне,
как с негу.
И черный закат,
растворившийся в лоне,
почти зарожден на другом берегу.

Заводят квартеты все снова и снова.
Держитесь за мачту.
взлетая к звезде.
Нам было темно в ожидании слова
в слепом
раскаленном
смятенном дожде.

И дождь все скорей устремляется в руки.
Подайте мне грудь через веер воды.
Приходит огонь,
задыхаясь от муки,
на белой воде обнимая следы

***
Ирине Ивановой,
студентке 5-го курса ф-та экономики
Башкирского госуниверситета.
Тропа в снегу, как нитка света.
Там за углом вас ждет сентябрь.
Там за углом почти что лето
в цветах,
летящих на янтарь.

Не надо!
Ну!
Смотрите прямо!
Не надо падать взглядом в тень.
Вот отступила влево яма,
открыв дорогу на сирень.

Сугробы туги возле сосен.
Я здесь.
А вы – смотрите вдаль!
Уже почти пропело восемь
под сладко пахнущий миндаль.

Почти темно при расцветаньи.
И снег сиренев у угла.
Как больно шарить на баяне
у побледневшего ствола.

От клавиш холод, как от льдинок.
Вот ты качнулась в свете фар.
Вот дрогнул свет у половинок
сугробов,
источивших пар.

Как жаль – уже!
Там свет и лето.
Там –
за углом,
где где-то – вы.
Баян потух.
И все допето
у синевы,
у синевы.

***
Слева прозрачно у пыли на раме.
Скручены листья домашних цветов.
Все.
Нам пора.
Мы идем фонарями
в сопровожденьи смотрящих котов.

Осень у стен согревается,
дышит.
Камни нагреты в порывах луны.
Здесь кружит бал возле неба на крыше,
где музыканты от лета пьяны.

Хожены тропы меж труб и созвездий.
Пыль осыпается.
Сломана жесть.
Темный фейрверк вылетающих лезвий
тянется в звон,
исполняющий шесть.

Вот он пришел,
отгибаясь в перила.
Фрак.
Пол-аккорда у трепетных рук.
Пляшут.
Поют.
Очень скользко от ила
при завершеньи игольчатых мук.

Пол наклонился, сверкая на лампе.
Бабочки грудью стучатся в стекло.
Гаснущий день,
искажаясь в эстампе,
возле бетона встает на крыло.

***

Возле неба рушатся дожди.
Мир сомкнулся стеклами на стенах.
Кто же там так хрупок впереди
на седых затепленных коленах?

Жестче холод.
Высятся стволы.
Ой, мороз,
он звонок возле лика.
Кто зовет меня,
крича из мглы
ломаную ноту базилика?

Что же ты? Не наклоняйся вбок.
Вот… сейчас… и мы шагнем в пространство.
Мы… сейчас… почти пришли из строк,
выходя на белый след из пьянства.

Мы уже…
Пусть сыпется в ногах.
Ели плачут хлопьями из свода.
На тропе,
как на чужих богах,
звонок иней в острой раме входа.

А меж стен все так же тонок он –
он,
у крон удерживавший пламя.
Он молчит в огне среди ворон,
оплетенный острым солнцем в раме.

***

Был день.
Было холодно к маю.
Сирени.
Полеты шмелей.
Я спал,
дошептав «баю-баю»,
в пуху у седых тополей.

Светили пульсары.
Сияли
прохожие маски витрин.
Нас гладили сферами дали,
теряясь за запахом вин.

«Ну, что ж ты?» – мне выдохнул кто-то
под шею,
под вену у плеч.
И запах невзрослого пота
удушливо скомкал мне речь.

А волосы пахнут туманом.
Пушок.
Он щекочет мне глаз.
И тих
изогнувшийся станом
над ломкими лапами ваз.

А щеки пропахли жасмином
у розовой кожицы губ.
Был день.
Пролетали по спинам
лучи,
опадая под дуб.

И было…
Был день.
Было сладко
от тела, скользнувшего в рот,
и в бедрах прохладно и гладко
скользить,
устремляясь…
вот-вот…

***

Вокруг осей вращаются поля,
скользя водой по стенкам электрички.
Здесь за окном так выпукла земля
при освещеньи отсыревшей спички.

Мы долго падаем в сентябрь из сентября,
летя прохладностью распахнутых туманов.
Кружит вода.
Вращаются поля
под отстраненный оклик пеликанов.

Вода течет по стеклам,
возле рам,
наискосок,
противореча ходу.
И тонкий дождь,
взлетающий из ям,
алмазно-чист,
роняет в небо воду.

По электричке прыгают куски
почти совсем иссохшего тумана.
И тенор рельс все выше
от тоски
забытого намокшего баяна.

Он все звучит.
Он все поет шансон
под звон стекла,
взвихренного дождями,
и наш,
забытый,
тот «Дом Периньон»
алмазно-чист в переплетенной яме.

***

Прости, мой свет, что было душно,
что было красно в пустоте.
Ночь накренялась,
снежно-вьюжно
теряя лики на кресте.

Прости.
Я ослабел на третьей
атаке с фланга через строй.
Прости.
Не помни о поэте,
угасшем,
не докончив бой.

Вода была туга от крови.
Летели птицы на тела.
Поэт угас на этом слове
у раскаленного стола.

Поэт поник.
Поэт…
Простите.
Ах,
смотрят павшие из тьмы.
Они глядят,
рыдая: «Спите!»,
ненаклоненны и прямы.

***

Инструментарий забытого ветра.
Взвизгнул металлом взлетающий прочь.
Взвизгнула птица.
И ветер над фетром
рвет и листает опавшую ночь.

Инструментальные партии слева.
Блюз.
Он забыт
там
где шорох и кровь.
Пахнущая возле гнутого Ева
вдоль плоскостей вылетает на новь.

Им-м-мхум-м-мотэп…
Нам прохладно,
прохладно.
Падает серп сквозь огонь и стекло.
Им-м-мхум-м-мотэп…
Расцветавшие стадно
вдоль плоскостей наклоняют чело.

Запах песка неуютен в проходе.
Слышен у пальм, где плавление,
зов.
Этот песок!!!
И звезда в небосводе
продолговата,
роняясь на ров.

Нам кто-то-гонит далекие звуки.
Пахнет песком затевающий пляс.
Им-м-мхум-м-мотэп!
Запевайте про муки
неотстраненных,
не знающих нас.

***

Вблизи шоссе горит огонь,
просачиваясь через рамы.
Вблизи кювета вой и вонь,
порывы ветра,
снег и ямы.

Мы провалились по кадык
в трескучий наст, гудящий гулом.
И очень слышен чей-то крик
за очень длинным гулким дулом.

Я из тебя рождаю стон,
из существа,
из недр,
из тела.
Я уж затер тебя в гудрон
черней смолы, белее мела.

И жарко бедрам и рукам
на отклоненном книзу горле.
Плывет огонь в квадраты рам,
нам исполняя блюз о вздоре.

Согрейся.
Снег остыл во мгле.
И чистой кровью пахнет лоно.
Мы отражаемся в пиле,
недоутратившей ползвона.

В руках асфальт крошится в пух.
Согрейся.
Ляг изгибом в руки.

Тракт.
Мельтешенье белых мух
прохладно залетает в брюки.

***

Полуобнявший ветер полукруга.
Кто там у двери? Стороньтесь под аккорд.
Летучья мышь,
прохладная с испуга,
раскрыв крыла,
уходит румбом «норд».

Взлетает вихрь
забытого, как плачи.
Так неуемны звезды возле глаз.
И вдоль бордюра,
тонки и незрячи,
опять идут отринувшие нас.

Твой драндулет,
о, господи,
у ветра.
Здесь запах дыма сладок и тяжел.
И Он,
как гриф, взлетая с полуметра.
Роняет грязь на полустертый мол.

Роняет воздух тучи… тучи… тучи…
Запахло криком у намокших трав.
Мы входим вверх,
скользя ногами с кручи,
у оброненных,
обостренных глав.

И выкрик тих у неживого прямо.
Вот ваш аккорд.
Давайте,
сплюньте вверх.
Как тонко пахнет хвоей пилорама,
не наточа о лунный свет лемех.

***

По прохожему сквозь стекла
протекает ночь,
по бетонному,
где блекла
устремленность прочь.

Нас не вызволили прямо
те,
что пели нас.
Что-то холодно,
где яма
заряжает бас.

По рассветному закату
потекли не те.
Ну,
давай.
склонитесь к чату
здесь,
на бересте.

А по крови бродят искры.
А в надбровьи боль.
В мраке клавиша сквозь регистры
пролетает моль.

Нам недолго оставаться
без огня и роз.

Что-то холод,
где паяцы
потекли у лоз.

Что-то холод…
это воздух.
Ну,
вдохните в грудь.
Вот сквозь лед уходят в отдых
те,
что знают путь.

***

Не ходят руки по наклону
наискосок сквозь лед цветов.
Не ходят вееры по звону
недооттаявших кустов.

На почве вихрятся породы
навеки брошенных тенет.
Они так близко,
небосводы
недооттаявших планет.

Зрачки остры под грузом ночи.
Качнулись тени в стороне.
Мы от касанья тела жестче
сжимаем кожу на спине.

Мелькнувший взгляд с киноэкрана.
Как всхлипы, шепот в темноте.
Сегодня очень-очень рано
для засыпавших на кресте.

Передний звук все глуше… глуше…
И шорох стих у мертых волн.
И погрузившаяся в души
недвижна в небе возле крон.

А плес упруг под ветром Юга.
А воздух сладок на воде.
Мы отклоняемся от круга.
Мы растворяемся…
везде.

***

Взгляд багров из сияния сзади.
Руки тонки в полночном луче.
Мы танцуем на тающей глади,
согревая ладонь на плече.

Нам протянуты руки и ветки
темных ив,
изогнувшихся в пруд.
Как темно в освещенной беседке
в кольцах лоз,
словно дышащих пут.

Ах, ладонь.
Она бледна и сладка.
Платье розово – факел в реке.
Как темна под луною палатка
на другой,
отстраненной строке.

А луна изгибается к спинам,
обнаженным,
дымящимся в куст.
Ах, как розово пахнет жасмином
мягкий венчик согревшихся уст.

***

Протяжный крик из тишины
Под старым вязом пыльно.
Мы входим в небо со стены,
на юго-юг от Вильно.

От острых сабель на стволе
роняет солнце тени.
Уже пошел парад-але,
ломая вверх ступени.

Под мокрым снегом тает дерн.
Под мокрым небом шпили.
Подай мне руку из ворон
под звон,
под дили-дили.

Подай мне взор из пустоты,
где повернулись ели.
Мы перейдем с тобой на «ты»,
уже теряясь в теле.

Зубчаты стены на горе.
А снег шершав и болен.
Подай мне губы здесь,
в дыре,
в тени у колоколен.

В тени у тени пахнет зной
чужим летящим снегом.
Чуть тише.
Там,
за пеленой,
уже стоят над брегом.

***

Мы устали от туч,
пролетающих мимо.
Ветер жарок при вдохе вдоль гибких лиан.
Закругленный Восток в закруглениях дыма
накреняется в свете,
прохладен и пьян.

Лужи вскинули вверх каплевидные струи.
Мы качаемся в зеркале неба и фар.
Мы ложимся наверх,
на склоненные буи,
на склоненные вниз,
в исказившийся жар.

Небо сдвинулось вбок.
Небо, небо у трюма.
Вот повернута Дева на Юго-Восток.
Вот смятение скал
отвлеченно-угрюмо
осыпает слезу.
отклоненную вбок.

Порох пахнет грозой через острые щели.
Мы танцуем на пике, спрямленной в зенит.
Искаженный закат,
выпрямляясь на теле,
зацветает водой у плакучих ракит.

***

Переломанный свет в хрустале на излете.
Темен-темен прохожий вдоль ветра на дне.
Растворившийся звук,
он все выше на йоте,
завершающем час в покосившемся дне.

Никого.
Воздух холоден.
Клены покаты.
Я во тьму наклоняюсь из веток и птиц.
Мне замерзшие пальцы овеяв,
закаты,
все роняют жемчужины в когти ресниц.

Переменчивый дождь.
Воздух холоден.
Реки.
Горизонт накренился, касаясь крыла.
Серповидная ночь мне ложится на веки,
зарождая узор в искривленьях стекла.

Ночи тонут во льду.
Очень жарко при шаге.
Гэй, маэстро,
мы плачем, сгорая в снегу.
На прозрачный росе,
затвердевшей на шпаге,
подлетевшая пыль искажает дугу.

Воздух холоден.
Ветер.
Как шелковы травы.
Иней пряно запел в позабытой дуде.
Обнимая,
стволы отраженной дубравы
все теплей и теплей в загустевшей воде.

***

После прошлого дня потеплела погода.
Эй, вы, эти не те,
поднимите закат.
Загустевшие льды предпоследнего года
вам из крика кричат,
отгибаясь назад.

Ветер ветрено чист.
Нам от холода душно.
Эй, прохожие вниз,
прикоснитесь к воде.
Этот запах воды переменчиво-вьюжно
испражняется вверх переплясом в слюде.

Искаженные клены в подрамнике гибки.
Ах, как выпуклы листья, смятенные в даль.
У истаявших рук зацветавшие скрипки
исполняют этюд, зацветающий в сталь.

В горле пляшет вода, измененная в льдинки.
Ах, как хрипло, когда мы заводим «акбар».
Из ушедшего ветра глядящие инки
нам на лица,
на слезы
роняют нагар.

***

Проходят ходики в стене,
роняя пыль из глины.
Струятся всполохи в вине
у нежной картины.

А стенах тень,
как на стволе,
замшелом и согнутом.
Ну, вот и вечер на сооле,
уже согбенном к путам.

Кровать замолкла под капель,
под звон на белой жести.
Не заходить, метродотель –
мы наконец-то вместе.

Мы наконец-то,
где камин
разбрасывает лица,
уходим в темный запах вин
на скриплой половице.

Так серебристы на полу
ничьи,
ненаши слезы.
Так ослепительны в углу
замерзшие березы.

Коснись меня у паутин,
свисающих с заката.
Пора.
Мы входим в запах вин,
танцующих стаккато.

***

Холод ветрен,
сломанный со шпилей.
Вздох дрожит в сопровожденьи стен.
И заведший танец в полумиле
дует блюз в заледеневший фен.

Пешеходы, подходите ближе.
Так тепло от ваших острых глаз.
Так тепло
под песню о Париже
вспоминать о позабытых нас.

Мостовые рушатся из света.
Мостовые.
Звон на кирпиче.
Это город.
Это вечер.
Это
капли слез мерцают на свече.

Капли крови,
слез
на темных плитах.
След застыл на мраморном пути.
Запах вин,
забытых и допитых,
остывает вечером к пяти.

***

Из ночи тянется вода.
Ну, бля, зачем же нас сюда?
Пылают окна, падая вперед.
И мы теряемся среди
полей,
где мечутся дожди,
у кленов обволакивая лед.

Ну, что ж ты,
вышедший из нас,
под звездопадом водишь пляс?
Зачем,
зачем,
зачем у окон зверь?
И шорох крыс по плинтусам.
Из прохода входит Сам,
за нами нас нам посылая в дверь.

По штукатурке у воды
под сладким запахом беды
стекают пальцы кровью по ладам.
А кто-то что-то нам поет.
А кто-то падает вперед,
за нами нас ведя по проводам.

Под плач допели тополя.
Уже почем у вас?
Земля
нам все целует ноги у пластов.
А воздух клонится наверх.
И острым потом пахнет мех
среди стальных заржавленных листов.

На почве город.
На воде
горит закат.
Где небо?
Где?!
Мне кто-то дышит в руки из огней.
Мне так тепло при входе в даль,
где дождь,
как бледная вуаль,
у приглушенных черных ликов дней.

***
Лариса!
Стало тише к ночи.
И к десяти запахла пыль.
Лариса!
Вечер падал в очи
сквозь изогнувшийся ковыль.

От слез и губ опухли веки.
О слез и губ.
От слез и губ.
На посторонней дискотеке
роились марши медных труб.

На посторонней…
На прохожей…
Рассветы мечутся у глаз.
Лучи рассветов,
словно вожжи,
нам обволакивают нас.

Нам кровь стекает на карету,
крича о павших у огня.
Лариса.
Мы склонились к лету
из напряженного коня.

Невесел выход из бурана.
Замерзли слезы здесь, у глыб.
Сегодня очень-очень рано
для вылезающих из дыб.

Сегодня вечер возле мыса,
перенапрягавшегося в мрак.
Как тонок голос –
ах, Лариса! –
у пустоты, где тонок лак.

***

Вороны тихи возле белых туч.
Запел свисток отброшенного дыма.
Вороны молча плвчут в небо с круч
в седых штрихах полуживого грима.

Так мокры тропы между снежных гор.
Зацвел огонь.
Зацвел буран на лете.
И тонким вихрем поднимаясь,
сор
ложится вниз,
где вдруг устали дети.

Среди домов,
среди трамвайных спин
летит пурга,
роняя хлопья книзу.
И тонкий голос застекленных вин
заводит марш,
вершающий репризу.

В сугробе сыро, словно на воде.
Эх, тонок луч!
И он не греет кожу.
Эх, сколько неба
в небе на гряде!
Эх, сколько!
Сколько!!
Сколько!!!
Сколько, боже!!!!

Неясно при проходе сквозь туман.
Теплы огни, похожие на взгляды.
Проходит день
(он неприлично пьян)
через клинки заржавленной ограды.

“Простите!” – кто-то крикнул из ворот.
Замок провис над холодом и ветром.
Седой маэстро,
зажимая рот,
идет в пурге,
прихрамывая гетром.

***

Награды стары.
Нам кричат из низа.
Пила звенит на голубой стене.
Не надо петь.
роняясь из карниза,
как капли слез,
рубиновых в огне.

Тропа гудит, чуть упираясь в крыши.
Хоть кто-нибудь,
подайте же нам блюз.
Нам тяжело, когда мы входим выше
по лепесткам неразрозненных бус.

У стен смола,
прозрачна,
желта,
липка.
Стволы молчат,
звеня сплетеньем вен.
Она вот здесь.
Она вздохнула,
скрипка,
у неживых полуутихших стен.

А дом все тих
в слезах, как каплях грима.
Из луж глядит,
роняя вспышки,
створ.
И мертвый блюз
в сопровожденьи дыма
уходит вниз,
в поникший к небу взор.

***

Не забывшие нас,
вы так холодно-строги.
Вы стоите у рук.
остывающих в тьме.
Расцветает расвет промеж вас на пороге,
выводя промеж роз на закат на корме.

Я вам веером солнц овеваю уходы.
Через вечер и ночь у могил,
у берез.
Не забывшие нас,
Обопритесь на своды
промеж снов,
промеж острых наполненных роз.

Здесь так ветрено,
здесь, где седы плащаницы,
где закат,
где уходит из неба вода.
Не забывшие!
Пойте под ветер и лица,
не чужих,
не забытых,
смотрящих из льда.

Посторонний закат напрягается телом.
И вдали далеко – все, что падает вниз.
Мы склоняемся в вас,
перечеркнутых мелом,
обронившихся вверх в переменчивый бриз.

Зацветает фонарь возле гулкого неба.
Зацветает крещендо из ливней и лиц.
Не забывшие нас в теплом запахе хлеба
облетают на руки седых пигалиц.

А по сколоку ветра съезжаются очи.
И так душно во тьме возле сломанных льдин.
Не забывшие нас!
Вот уж ночи короче,
зацветающие в теплых венах картин.

***

По лицам прохожих стекает туман.
Нам бело в его переменчивой ласке.
По лицам колонн.
По смотрящим из ванн.
По спицам отброшенной детской коляски.

Прохожие ходят,
роняя слезу
с удавок у шей,
с долгополого гроба.
Так тихо.
И мы отпеваем грозу,
скрываясь в оркестре, рыдающем в оба.

И нет перехода у арок, у стен.
Сквозь трубки газет бесы целятся с крыши.
Как тихо.
И призрачный вздох цикламен
сквозь мох цоколей продирается выше.

По лицам, как фарам, стекает вода.
Ах, госполи, руки пропахли помадой.
Вот утро.
И ветер несет холода,
Почти не согретые в мраке прохладой.

Ах, господи.
Ветер.
Как холодно.
Эй!
Не стойте в дожде,
обнимающем лампы.
Здесь холодно в ветре.
Здесь грустно, ей-ей,
где сетью морщин смотрят в руки эстампы.

А он,
превратившийся в воду туман
все липнет к рукам возле клиньев помады.
Крутя посиневшими пальцами кран,
Бубнит,
копошась,
темнота у ограды.

***

Здесь все обман.
Здесь искаженны
накал и пляс слепых дождей.
Здесь у бордюров хриплы клены
в тугих объятиях людей.

Сквозь стук ветвей
и роз, что алы,
глядят заброшенные сны.
Здесь все не так.
Здесь гулки залы,
забытые у тишины.

Прохладен оброненный ветер.
Стройна вода у скользких скал.
Здесь,
словно тени,
чьи-то дети,
и хрупок свет,
и вечен бал.

* * *

В руке огонь, как острый факел.
И смотрят в небо из стены.
Танцует дождь на черном лаке
над искривленьем глубины.

На тонких пальцах розов иней.
И слышен звук из прежних нас.
Здесь пахнет светом на перине
у истончающихся ваз.

А стены скользки у прохода.
А ветры рыхлы возле рук.
Здесь все обман у перехода,
нам составляющего круг.

***
Устали ветры возле гор
бросать пыльцу чужого мира.
И утомлен твой нежный взор,
слезу роняющий на лиру.

Мне неуютно возле скал,
где ты, как ветер, бродишь тенью.
И пахнет мускусом наш бал,
предрасположенный к паденью.

Снимите туфли с белых ног.
Я вам ступни согрею гоном.
Держите ритм,
вращаясь вбок
над опрокинутом муссоном.

Мне неуютно на воде,
где свет луны уходит книзу,
где стон и плеск,
где небо,
где
ряды острог вплывают в Пизу.

У пустоты взрастает снег.
Он потеплел под наши плачи.
Мне неуютно возле рек,
что неизогнуты и зрячи.

Проходят руки по груди.
Паромщик вновь заводит ноту.
Мне неуютно впереди
вступать на павшую пехоту.

Подайте что-нибудь во тьму.
Мне чуть теплей от вас,
от вздоха.
Упали звезды на корму
из промелькнувшего всполоха.

И кто-то тянется ко мне,
уже почти истекший кровью.
Эй вы,
идущий по волне,
взметните оду над любовью.

***

Он был похож на тот рисунок в цвете,
где были пестры рои острых пчел.
Он – силуэт того огня в просвете
меж пристанционных закопченных сел.

На нем, смеясь, клубятся дымом кошки.
Сквозь ветер строф искрятся иглы клемм.
Вдоль поездов,
где шарят вальсы ложки,
из губ, как вздох, взлетает пыль поэм.

В смятенье дня острятся грани окон.
Все холодней на шпиле,
на игле.
Стеклянно острый паутинный локон
так серебрист узором на стволе.

Он бросил нас,
как потемневших женщин.
Ну, где же солнце в белизне ночей?
Он бросил нас.
Он,
удаляясь,
меньше
в перекрещенье бета-гамм-лучей.

А нам кричат, что мы его забыли,
что мы… того,
уже совсем не те.
Его лицо
в изображенье пыли
танцует плач на золотом кресте.

***

Я вас люблю,
чего же боле?
Я пью, я пью из вас туман.
Мне снова холодно от боли
при поцелуе в кардиган.

У вас румяна, словно слезы.
Как долго мы у этих лиц!

К нам прижимаются березы
с усталым запахом столиц.

А в темноте заводят песни
не те,
не знающие нас.
Как долго мы у этих лестниц
под перепляс,
под перепляс.

– Как ты жила?
Как остры плечи!
Как там она?
Как та?
Как тот?
Ты, как и прежде, гонишь речи,
переступая под фокстрот.

И льется холод из тумана
у цоколей,
у бледных рук.
И ты,
как прежде,
пьешь из крана
все с тем же выраженьем мук.

Ну вот.
Пройдемте вдоль вагона
на ржавый дым через закат.
Вот вы опять,
у перегона
целуясь,
клонитесь назад.

И так шемящ ваш запах пудры,
сплетенный с дымом и травой.
И тонок абрис глокой куздры,
что вновь, как нимб, над головой.

А свет слепящ на белом круге.
А банда-блюз заводит “блю…”

Ах, постаревшие подруги!
Я вас по-прежнему люблю.

***

Половинка луны у скривлённой антенны.
Здесь по-летнему гулко в начале зари.
Мы, как тени от искр, забредаем под стены,
где не смотрят на нас из дворов фонари.

По бордюру идут полусонные кошки.
Осторожно, вот здесь – переход над водой.
Дай мне в руки погреть неживые ладошки
у стены, где огонь,
где он тонок, седой.

Вот он пал из-за штор, раскаляясь багрово.
Стены сдвинулись ближе, и стих полонез.
Вот и время… опять…
вот и время…
вот – снова
чуть сгустился из мглы неосёдланный бес.

Ветер дёрнулся.
Стихли, ссыхаясь, этюды.
Эта ночь так безмолвна под мёртвым окном.
Луч,
как выдох,
сломился над краем посуды,
переполненной алым кровавым вином.

***

По мостовым проходят люди,
роняя капли пота с тел.
На мостовых,
молясь о чуде,
нам пишут блюз, кромсая мел.

От зноя холодно под солнцем,
когда так режущ пыльный всплеск.
Я вас дождался под оконцем
на мостовых, где блюз и блеск.

Вас долго не было…
так… долго…
Уже спеклась в сугроб трава.
Был лёд и зной.
И хрипло-волгло
часы всё били-били два.

А я всё падал тенью к боку
под ваше тело в свете ламп.
Я вас дождался, светлооку,
назло чужим ухмылкам рамп.

А люди шли туда отсюда.
сквозь день, удушливый, как ночь.
А люди шли навек из чуда
по мостовым куда-то прочь.

***

Город плакал мне молнией в руку,
еле слышными трелями птиц.
Город шёл,
подчинившийся звуку,
по ступенькам расколотых лиц.

Город сер и удушливо-влажен.
Он мой плач промокает, как ром.
Он мне лик отмывает от сажи
загустевшим грудным молоком.

Он мне стелется в голени пылью.
Он кричит лепестками листвы.
Он молчит,
где как будто застыли
сотни окон за криком совы.

А по городу цокают кони,
изменяясь глазами в дождях…

Пыль осела,
согревшись на склоне,
там, где галки в седых проводах.

***

Очень шершав с оборота подсолнух.
Очень,
как грива,
мохната вода.
Надо забыть, вылетая на волнах,
тех,
что когда-то ходили сюда.

Пляжи безлюдны, как старые залы.
Падает чайка, спрямляя крыла.
Вот и закат.
Вот и слёзы,
так алы,
чёрной смолой у подножья ствола.

Как же здесь холодно, если так лунно!
Шелест и шелест от пены и мглы.
К ночи волна,
словно чёрная дюна,
падает в небо,
спрямляя углы.

А на песке не остался след тела.
Пляж остывает, твердея теплом.
Надо забыть…

Холодало.
И пела
в небе луна,
искривясь под веслом.

***

Нам дождь пропел последние пол-руны.
Тепла и скользка в радуге сирень.
На этих лужах мы водили шхуны
у алтаря,
когда кончался день.

Держись за локоть, падая с бордюра.
Ах, жаром солнца дышит кожа ран.
Я у пупка,
где шелушилась шкура,
располагал морщинистый баян.

Ах, музыканты,
как же мы вас ждали!
Стончилась скрипка возле локтя в дым.
Как вас зовут?
И холод гас в бокале,
уже давно казавшемся седым.

И нас совсем не видели витрины.
Вот тень упала косо от стены.
Как руль тяжёл –
наверно, сплыли шины,
пока мы были нежны и пьяны…

…На ваших веках стало пыльно.
Краны
издалека несли нам горсти звёзд.
Стыл натюрморт.
И соль вплывала в раны,
в ладонь воды под заржавевший гвоздь.

***

Поклон глубок,
и тонки ветки.
Плакуча ива, словно ночь.
Я на коре оставил метки,
которые не превозмочь.

Здесь у ствола почти не видно
меня,
смотрящего из тьмы.
Вон там синица,
ей обидно,
что уж разрушены столы.

Столы поникли.
Ветер тает.
И остр, и тёрпок запах груш.
И только дождь,
плакуч,
листает
уснувшие страницы душ.

Уснувшие,
безвинно-гладки,
страницы душ на пустоте.
Плакуча ива.
Груши сладки.
И я не виден в темноте.

***

Сегодня тише, чем всё время было.
Сегодня ты не та, что ты вчера.
Как сладок твой усталый запах мыла,
издалека донёсшийся с двора.

А ну-ка сжарь, маэстро, туш ей в спину!
Спина так хрупка
там,
где дождь стояч.
Ты шла,
в тот дождь вжимаясь, как в перину,
где твой остался древний тёплый плач.

По лужам рябью пролетают тучи.
След затянулся выпуклой водой.
След так прозрачен,
он намного лучше,
чем та, что ты
под мраком и звездой.

Дождём смыт запах – это только мыло!
Сегодня тише –
тише, чем тогда.
Стояла ночь.
Собака молча выла,
где на свету так выпукла вода.

***

За нами гора – очень тёплое тело.
Прижмёмся спиной, согреваясь у скал.
Вот странная птица так тонко допела,
где серый ольховник прозрачен и мал.

Мы здесь не бывали с прошедшего века.
Давайте омоем запястья в росе,
где скрывшийся взгляд
с напряжением стэка
мелькнул на речной искажённой косе.

Пройдите по камням.
Пройдите.
Пройдите.
Сегодня не нас приобнимет река.
Сегодня мы снова…

Здесь звёзды в зените.
Здесь тысячи лет пахнет влагой песка.

Пройдите, не бойтесь,
держитесь за лунный
прямой, обжигающий, призрачный луч.
Твой голос вибрирующ,
звонкий и струнный,
когда отражён от согревших нас круч.

А камни под пятками скользки и мшисты.
Ручей обжигает слезой и огнём.
Вот наша полянка.
здесь гулко и чисто,
как тем отпадавшим затерянным днём.

А руки так гладки от соли и пыли.
А мгла так огромна.
Так ночь холодна.
Мы снова…

…И снова мы в звёздах и иле
ныряем сквозь небо,
не знавшее дна.

***
Любит? Не любит? Я руки ломаю.
В. Маяковский.

Балкон пропах чужим нагретым луком.
Мы затаились, прячась под стеной.
Мы под огнём,
что плыл с беззвучным звуком
ломали пальцы,
складывая в строй.

Как было больно!
Нам кричали птицы.
Они горласто падали со звёзд.
Здесь, у стены, я еле видел лица –
твоё и наше
в чёрном нимбе слёз.

Балкон кренится от пугливой страсти.
Ну, вот… я кончил.
Тише! Тише! Ну!
Мы рвали пальцы на четыре масти,
рядами лиц роняя их к окну.

У вас пропахла чьим-то луком кожа.
Прозрачно небо, словно чёрный лёд.
Мы затаились в положеньи лёжа
здесь, у стены, где кончился заход.

Стихает небо.
Вязкий запах лука.
Мы утопаем в крике и бреду…

Идёт огонь с беззвучным звуком звука
сюда
по опрокинутому льду.

***

Походка так неумолима.
Вы проходили, словно тень.
Вы проходили мимо… мимо…
где у реки кончался день.

Вы проходили…
эй, маэстро,
она… скажите…
вот она!
За вами падали с оркестра
седые льдинки из вина.

Ну, вот закат.
Эх, ну и слёзы!
Они так пресны… как туман.
Они так…
Боже…
Розы… розы…
И вот я трезв, и ветер пьян.

За вами воздух тих и влажен.
Здесь пустота.
Здесь ночь и свет.
Песок застыл у кромки пляжа,
вполне похожего на бред.

А вас уж нет в вуали пыли.
Вы что-то чуть сказали… чуть…
Вы проходили, проходили,
чуть просветив сквозь блузку грудь.

За вами пыль взлетала пудрой,
вам золотя закат и плач.
И в ночь вода смотрела мудро
на горсти звёзд, летящих вскачь.

***

Потерянная песня так прохладна.
Вот этот луч на вас был, как на льду.
Я говорил…
Вы говорили: “Ладно”,
смотря наверх,
на ветер и звезду.

Позёмка вздулась линиями снега.
Позёмка пылью выпрыгнула к нам.
Мы задыхались от любви, как бега.
меж этих стен,
как меж оконных рам.

Там так прозрачно…
так прозрачно было.
Звенела песня в небе, как в стекле.
Вы на пурге,
как на трясине ила,
почти умолкли, сдвинувшись во мгле.

А я всё шёл, перебирая лужи.
Они звенели струнами… водой…

Она прохладна,
эта песня в стуже,
так остро-свеже пахнувшей бедой.

Проход.
И снег.
Он обвевает ночи.
Ты так сверкала в небе, как во льду.
Ты говорила что-то что есть мочи,
смотря наверх,
на ветер и звезду.

***

Всё перевёрнуто, словно в бинокле,
если смотреть вон оттуда
сюда.
Осень так гулка.
И окна намокли
там, где дожди,
где вода и вода.

Города нет в перевёрнутом мире.
Небо в ногах очень серо… скользит.
Я из окна в полумёртвой квартире,
как в объективы, смотрел вам в зенит.

Там перевёрнуто небо,
ах, небо!
Ты опрокинулась с башни, как луч.
Я, чуть остыв в тёплом запахе хлеба,
к этим ногам дотянулся из туч.

Вот – я беру,
ну, стеки в мои руки.
Падай из города в небо
ко мне.
Как же теплы твои белые брюки
на отстранённой чужой стороне.

Как ты игольчата взглядом, плечами.
Плечи, как вазы, изогнуты вниз.
Я дотянулся из неба лучами
к свешенным косам в пространство и бриз.

Небо так рыхло, и мокро под низом.
Мир,
перевёрнутый,
смотрит из мглы.
Я здесь один.
Я взлетаю к карнизам,
свешенным вверх лепестками в углы.

***

Ты здесь опять напрасно снова.
Зачем я помню привкус рук?
Ты не сказала мне ни слова,
когда угас на юге Юг.

Твой ал парик.
Он пахнет краской.
Он пахнет холодом от слёз.
Я под лицом – под вашей маской –
искал солёный вкус мимоз.

Как ты стройна!
Я помню это
все эти годы на окне.
Тогда почти кончалось лето
почти что сразу по весне.

Тогда был день почти к закату.
И ты мне пела у стены.
И пыль, и снег вплывали в плату
из непрозрачной стороны.

И пыль.
И снег.
И пели что-то
все те, что шли туда… туда…
У ваших плеч был привкус пота,
когда у рук был привкус льда.

Вы так прохладны.
Я остыну
тяжёлом лбом у детских скул.
Вы очень тихи.
Греет спину
накрытый пледом белый стул.

***

Корона солнца пахнет ацетоном.
Твой лак остыл под вечер на заре.
Мы на стекле,
растаявшем со звоном,
почти допели лето в ноябре.

Темнеет рано.
Стены так же тёплы.
В асфальте тени тонут меж теней.
Тебя,
как песню,
отражали стёкла,
звеня под ритм кентавров и коней.

Давай проводим эту ночь к рассвету.
Уже пора забыть о вкусе слёз.
Мы поклонились перед ночью лету
в том гробовом венке увядших звёзд.

Порывы ветра в нас бросают пепел,
как будто слёзы,
книзу с фонаря.
Проход назад был полумёртв и светел,
когда ты мне договорила: “Зря”.

Как душен город.
Как проходы гулки.
В нас ветер брызжет каплями с берёз.
Я тени струн наматывал на втулки,
почти забыв к рассвету привкус слёз.

***

Ты постарела и пахнешь жасмином.
Пальцы прозрачны на фоне сосны.
Здесь мы читали,
чуть кланяясь винам,
наши чужие потухшие сны.
Шубка запахнута прямо на шее.
Взгляд остановлен – он видит меня?

С чёрных морей приходя,
суховеи
чёрный песок нам несут из огня.
Вот он, огонь.
Он так жарок и близок.
Прячьте ладонью ресничную туш.

Мы на мечах выполняли репризу
под кастаньеты хромающих душ.

Здесь нам левей.
Не споткнитесь на бусах.
Бусы шершавы на ощупь, как свет…

Пепел, как снег, чуть сломался на музах
при продвиженьи из холода в бред.

***

Ты быстро меня забыла,
танцуя лучом в плечах.
Ты плыла… и снова плыла
затем
на чужих свечах.

Твой абрис морозен, тонок.
Он пляшет в дверях огнём.
Он в бездне среди воронок
всё пляшет,
скривляясь в гром.

По городу мы шагали,
когда ты была лишь тень.
Мне к вам,
в ваши крылья шали,
склоняться так было лень.

А волосы пахли мёдом
на матовой коже плеч.
Откуда вы были родом? –
шептал я у алых свеч.

И тень просквозилась миртом
у самого края скал.
Вы пахли,
как мёдом,
литром
той водки,
когда был бал.

Вы долго смотрели мимо,
когда я ещё здесь был.
Как горек был запах дыма.
Как быстро я вас забыл.

***

Покрыты туманом
так тонко
асфальты.
Вы шапочку носите чуть набекрень.
Нас возле подъезда овеяли альты,
когда завершался у холода день.

Трава была блёклой под тяжестью мрака.
Мы руки меж трав омывали в снегу.
У выпуклых губок был привкус тонака
на мимо мелькнувшем чужом берегу.

Река затаилась за спинами сосен.
Мелькнули парады у вспученных туч.
Уже электричка протикала восемь
под падавший сверху раздробленный луч.

Тебя звали тихим забывшимся словом.
Под шапочкой брови смотрели вразлёт.
Я вам показался излишне суровым,
когда наклонялся, целуя вас в рот.

По шпалам прошли искажённые тени.
Вот здесь,
у фонтана,
трава молода.
Я трогал во мгле золотые колени,
когда замерзала на веках вода.

У тёмных ворот,
где кончались заборы,
ты падала влево чуть боком вперёд.
Уже оставались за городом горы,
когда я нагнулся,
целуя вас в рот.

У щёк тонок ветер, похожий на слёзы.
Мы с криком молчали,
когда была ночь.
Уже подступали по низу морозы,
чуть грея вам руки, простёртые прочь.

***

Укороченный день всё короче, короче.
Зимний ветер всё ближе во мгле тополей.
Вы всё тише и тише становитесь к ночи,
приходящей назад из угасших полей.

Ваш забыт “Сигнатюр” через годы и годы.
Ты качалась, как пальма, на белом ветру.
Нам всю осень всегда не бывало погоды
у седого окна поутру, поутру.

Я тебя позабыл на бездонные сутки.
Где ж ты тонкой тропинкой уходишь на свет?
На холодной руке доцвели незабудки
вон тогда
там
у скоса скосившихся лет.

Я всё ждал.
Я всё ждал.
Снова, снова здесь зимы.
Снег, мелькая, ложится из ветра сюда.
Ты смотрела из мглы через тополи мимо,
где на тонкой тропинке застыла вода.

Ты не там.
Полстолетья.
Проносятся птицы.
Я уже позабыл эти линии рук…

Наши были теплы,
запрокинувшись,
лица,
просветясь через ночь
под отброшенный звук.

***

На нас ложится тенью снег.
Он так похож на саван ярко.
Он всё кружит,
смягчая бег
чужих скульптур в проходе парка.

На подувядших облаках
так угловаты, резки тени.
Ты нынче рано в сапогах
среди рыдающей сирени.

Асфальт скользит под каблуком,
где крошка снега мягка-мягка.
Луна так остра над виском.
И к десяти забыта сказка.

А ты идёшь из дали в даль.
И снег взвихряется по следу.
Я наклонялся вам в вуаль
в почти законченную среду.

А снег летит промеж ресниц,
роняя вниз на щёки иней.
И тихо от безмолвья птиц
на замерзающей перине.

***

Тебя не видно с этажа
там,
в темноте почти у света.
Ты ела дольки дней с ножа,
так и не дав на всё ответа.
Вам было восемнадцать лет.

Ну, ладно,
эй,
эй-эй, карету!

О, Господи,
тебя уж нет
вот к этому другому лету.

В подъезде холодно к пяти
утра,
когда не ходят тучи.

Я говорил, мол, не грусти
и раздвигал во мраке сучья.

Вон ты
вон там
на пелене
за замигавшим светофором.
Твой росчерк тонок на окне,
где ты опять мелькнула взором.

Ну, вот и всё в который раз.
Не слышно холода и утра.
В ту осень искры возле глаз
имели привкус перламутра.

И темнота плотнеет к дню.
И по дворам проходят дети.
Мы наклоняемся к огню,
так одиноки на паркете.

***

Как ваш ребёнок?
Он подрос?
Надеюсь, было быстро-быстро…

Мне в руки вновь
из тонких слёз,
сверкая,
вылетают искры.

Надеюсь, девочка?
Да-да –
мы подрастём:
она,
мы с нею.
Не наклонятесь же сюда –
я не хочу ласкать вам шею.

Вокзал так сед и пыльно груб.
Да-да, я жду вас с дочкой с рейса…

Я тосковал по вкусу губ.
Я так рыдал…
Ну, смейся, смейся.

Простор прохладен в вышине.
Прости.
Пора – я вылетаю.
Ты часто снилась мне во сне.
Ты родила, я знаю, знаю.

Я завтра встречу вас двоих.

Давайте, Боже, ну же вмажем.
Я завтра, Боже, встречу их.
Светает.
Клён за диким пляжем.

Сегодня солнце, как тогда –
тогда,
когда кончалось лето.
Ты зря звонишь ко мне сюда.
Ты зря напомнила про это.

А август тих и утомлён,
Он как бы тот, что годом прежде…

На берегу седеет клён
в совсем обтрёпанной одежде.

***

Над нами день становится темнее.
Я провожу вас дальше сквозь леса.
За нами искривляются аллеи,
где в глубине чуть слышны голоса.

Ты ухмылялась неостановимо.
Был на губах вкус утра и беды.
У вас веснушки в промежутках грима
слегка светлей от ночи и воды.

Мы во дворах теряемся, как кошки,
Стволы деревьев так шершавы в днях.
У вас так неухожены ладошки,
что так заметно к вечеру в огнях.

На веках дождь ужасно неподвижен.
Ты зря так смотришь дулами зрачков.
Не подходи.
Не приближайся ближе
меж чёрных туч, как чёрных берегов.

Шакшинский тракт сегодня мокр и ярок.
На фонарях взметнулся птичий след.
На лужах дождь всё пишет без помарок.
На лужах ночь,
похожая на свет.

Асфальт так гулок.
Он мне дует в спину
дождём
и мраком, пахнущим дождём.
Шакшинский тракт,
вытягиваясь длинно,
мне тянет руку с возгласом “Пойдём!”

***

Осень сыплет тюльпаны с гранита.
Здесь безлюдно –
здесь,
в арке у ив.
Дождь летит на умытые плиты
ледяных, словно лёд, мостовых.

Здесь мы были вчера.
Здесь темнело.
Стены пахнут всё тем же теплом.
Я снежинки всё слизывал с тела,
наклоняясь к тебе напролом.

Стены мокры.
Летят ближе тени.
Здесь так пусто.
Здесь –
в арке у тьмы,
здесь,
где я вас хватал за колени
под закат на исходе зимы.

Под закат,
под мороз
на исходе
искромётных ноябрьских стен.
Здесь теплее.
Здесь –
в арке,
в проходе,
где слышнее дыхание вен.

***

Я вас обидел той далёкой ночью?
Я уходил меж стен по стороне.
Тогда
в последний раз
я вас воочью
почти увидел тенью на стене.

Вы были слишком юны
там,
в апреле.
Вы так устали.
Был на пальцах лёд.
Я засыпал в огне на вашем теле,
вот так и встретив лето и восход.

Вы так прохладны грудью к утру были.
Танцуйте же!
Танцуйте под закат!
Мы там,
на мостовых,
в взвихреньях пыли
не отвечали окликам назад.

Ты подросла.
Ты стала выше ростом.
Зачем вам стрижка оттеняет лоб?
У двухэтажек было так всё просто,
где танцевала ночь у знака “stop”.

Закат остался позади на трассе.
Щека шершава, жжёная луной.
Я замерзаю в этом старом классе,
где за окном ты пела под стеной.

Ну, ладно.
Ну, подай мне руку в зиму.
Рука тепла от солнца, где апрель.
Я очень часто забываю имя,
бредя углом,
где так же тиха ель.

А трасса мёрзнет, раскалённа светом.
Она пустынна на подъёме вверх.
Тогда был май.
Тогда случилось лето,
когда вон там меж стен погас твой смех.

***

Темно –
здесь тёмные аллеи.
Читайте Бунина мне вслух.
Я целовал у вашей шеи
ключицы
ночью после двух.

Здесь, у кустов, сыры зарницы
почти наметившиеся.
И в нас так строго смотрят птицы,
под утро хрипло голося.

Зачем ты руку прячешь к телу,
сжимая плечи вниз… и вниз?
Ты помнишь –
мы там к чистотелу
под Мендельсона прокрались?

И был рассвет на вас,
на лете,
почти как белая фата.
Вы так и сгинули в рассвете,
пока я досчитал до ста.

А тропка узенька и длинна.
Аллея мягка и смугла.
Я у скульптуры Буратино
смотрел вам в спину из угла.

И замолчали, плача, птицы,
смотря наверх
и мимо,
в вас,
и нам слезой омыли лица,
пока я досчитал до “раз”

***

В тенях,
как в медленной воде,
ты мутно-тала.
Я не искал тебя везде,
когда светало.

Через сугробы ходит свет
в воде и неге.
Тебя давно уж больше нет
на чёрном снеге.

Я по следам туда-сюда
ходил вдоль бала.
Я так и не услышал “да”,
когда светало.

А ночь валилась с берегов,
как будто с ночи.
И ты не слышала шагов,
прижмурив очи.

Сосульки падают, звеня,
на мостовые.
Вы не забудете меня,
склоняя выю.

А ночь всё смотрит,
смотрит вслед
туда
из ночи.
За вашей тенью ходит свет,
прижмурив очи.

***

Всё было так… впустую
здесь,
на ребре окна.
Волна тянулась к бую
из берега,
из дна.

Здесь, на реке, не видно
ни неба, ни земли.
Мне было так обидно
в том иле, как в пыли.

Проходит мимо катер,
вздымая волны в нас.
Вас облепляло платье,
налипшее на вас.

И ветер тянет пылью
с мостов
и тропок вниз.
У вас глаза, как крылья,
прижмуренные из…

…из вас,
из полусклона
тех вееров у скал.
Нам крикнул крик вагона,
так гаснущ,
мягок,
мал.

И вот – так серо-серо!.
Песок слежался…
Мда-а!
Я вам на грудь сомбреро
расположил сюда.

А ночь тонула в иле
у самого огня.
Не продохнуть от пыли
здесь,
на верхушке пня.

Не продохнуть,
не видно
тех плачей на заре…
Мне было так обидно
Старееть на фонаре.

***

Последний бордюр уж обледенел
над самым обрывом вниз.
Ты мне говорила, мол, я хотел,
мол, это был мой каприз.

Ты мне говорила,
когда мы там
летели через восход.
И мы замерзали, когда там к нам
склонялись сквозь небосвод.

Вот этот,
не видишь?,
он в белом весь
на гибких тугих крылах.
Уже это утро,
пробило шесть
беззвучно на тех часах.

Они там, где стрелки, все наши,
те,
кого мы любили там.
Бордюр остывает на высоте.
он, бел, наклонился к нам…

Наверное, холодно?
ближе сядь.
На облаке сыро, да.
На облаке так же безлюдно, блядь,
и ходят туда-сюда.

А небо беззвёздно, как в пелене
чужого, как небо, сна.
О, Боже, как холодно здесь, на дне,
у самого, Боже, дна.

***

Нас не видят из полуокна,
перечёркнутого фонарём.
Нас не видят,
где мы в чреве сна
тело солнца на руки берём.

В этом теле тепло в глубине
шаровитой округлой звезды.
Нас не видно,
когда мы во сне
обнимаем на солнце сады.

Свет нас гасит, от мглы заслоня.
Нас не видно, мы талы и злы.
Ты в огне не узнаешь меня
до последнего всплеска золы.

А пока здесь не видно им нас.
Здесь огонь –
он похож на балет.
Он танцует.
И плачет у глаз
тот
всё тот же чужой менуэт.

Солнце ало, как чёрный порог.
Мы скользим, всё хватаясь за верх.
Это солнце не видно из строк,
полусписанных с ночи, эх-эх.

Солнце – вот,
вот зашло за зарю.
Темень ближе.
Чернее углы.
Я иду через свет к фонарю
из огня, как объятия мглы.

***

Дорога сверкает под ночью.
От пуха пуржится и лёд.
Мне блюз,
завершившийся к ночи,
сорвал, словно голос, аккорд.

Пространство на трассе огромно.
Как тяжек мой путь по шоссе.
И только вода
неуёмно
блестит на седом колесе.

Скользнули, как молнии, искры.
Звук сник.
Пахнет небом.
Темно.
И ёлки,
безмолвны и быстры,
вкололись сквозь небо, как дно.

Обочина пахнет закатом.
И пыль тонко-хрустка в ногах.
И кто-то,
склонившийся к латам,
чуть виден в чужих берегах.

А ночь умерла, как уснула.
А моль всё касается щёк…

Я прыгал сквозь небо со стула,
к губам прижимая восток.

***

Неровный путь в засохшей глине.
Пылает солнце.
Пляшет бред.
Здесь,
вон, в тени,
как взгляд в трясине,
беззвучно утопает свет.

Вот – шаг, и всё застыло.
Пусто.
Звенит.
Безлюдно в пустоте.
И всё опять мертво от хруста
на покосившемся листе.

А небеса так тесны сбоку.
В губах смерзается мороз.
Я прикасался телом к оку,
такому скользкому от слёз.

И так безлюдно на равнине,
не то замёрзшей?.. или… нет?
Я спотыкался в этой глине,
из пустоты идя на свет.

А глыбы пялились под ноги,
пылая плачем из огня.
Они, возможно, были – боги
на пустоте среди меня.

***

Неровно небо, серое от боли.
Пришёл октябрь через костяшки пней.
И дождь так мокр от запаха магнолий,
как тонкий свет, летящих с Пиреней.

Прохладно пальцам
здесь,
под листопадом.
Тропа желта, кленова и сыра.
Я пригревался к тени где-то рядом
у пожилого мёртвого двора.

Он мне засыпал плечи мокрым мраком,
октябрь,
чужой,
почти забывший нас на высоте
за брошенным бараком,
что до сих пор хранит тепло от вас.

Нахохлен город тучами в тумане.
От стен, как снега, пахнет синевой.
Здесь никого.
Октябрь.
И на Коране
всё тот же дождь, как ноту, тянет вой.

Пицунда

Мне листья тянутся к щекам,
здесь, в тишине,
где ночь и прело.
Здесь тянет холодом из рам
с чуть уловимым вкусом мела.

Чуть дёрнул ветер сквозь бамбук.
И у корней всегда так сыро.
В лагуне день, как в круге рук,
освободившихся от мира.

В лагуне пусто, как в стекле.
Я что-то шарю среди пены.
Я руки выпачкал в золе
у клумб,
где мёртвы цикламены.

Я шарил в миртах, как в аду,
Ища опять того…
чего-то.
Я вас искал,
где какаду
так тих в засохших каплях пота.

Уже безлюдно в тех местах.
И от безмолвья мёрзнут руки.
Я руки выпачках в цветах
на отстранившемся бамбуке.

А между листьев стон и свет.
Луна огромна возле моря.
Тебя давно уж больше нет
вон там,
где холодно от горя.

***

Тепло в руке,
обнявшей меня сбоку.
Ты словно здесь, как будто как тогда,
где день,
мохнат,
сникает к водостоку
из не тобой согревшегося льда.

Глаза заносит снегом, словно плёнкой.
Они так чёрны,
гасясь белым вне.
Ты словно здесь,
мелькнувшая сторонкой
на потеплевшей чёрной стороне.

Прохладу крылья навевают в щёки
от то ли галок,
то ли просто птиц,
и мы всё так мертвы на водостоке,
так незаметны в мельтешеньи лиц.

А мы всё так.
А мы все бродим, бродим.
Морозны стены
в окнах, как в слюде.
Удушлив пар на нас,
на хороводе,
почти образовавшемся везде.

***

Закат в балкон пылает красным.
Ах, как здесь жарко одному!
Здесь так и было всё напрасным
в увядшем небе, как в дыму.

С перил взлетают батальоны
под август постаревших мух.
Я здесь лет сто жрал макароны,
почти не вынося их дух.

К полуночи слегка темнее
и никого среди окон.
Я помню,
как ты мне на шею
перегибалась сквозь балкон.

Я помню:
холодно на ветре,
летящем в снежной крошке с крыш,
бездонно небо в полуметре
от заострённых кверху лыж.

И здесь всё так же тёмны стены,
чуть-чуть темнее, чем вода.
Закат так красен у антенны,
чуть наклонившейся сюда.

***

У вас серебристо от слёз на скулах
здесь,
в сумерках
возле забытых лип.
Я в ваших глазах,
словно в чёрных дулах,
почти что увидел чуть слышный всхлип.

Ты тонко мелькнула среди пространства
таких неисхоженных площадей…
Тебе исполнялось
в удавке пьянства
почти восемнадцать
под хор блядей.

Здесь,
возле окна,
нас всего лишь двое.
Припев докричали
те гости к ним.
Ну вот…
мы так быстренько…
здесь и стоя,
укутавшись в белый и чёрный грим.

Ребрист и невыраженн подоконник.
Стекло на окне зарастает льдом.
Значительно слаще,
как свет,
крыжовник
из этой руки,
обнимавшей дом.

Кричат за дверями,
танцуя рядом,
они –
уж почти что не наши,
эх!
Ты тихо уснула за пятым рядом,
стекая слезинками снизу вверх.

***

Ты всё вблизи неясна и блестяща
в фольге дождей,
сверкающих к зиме.
Ты по ночам являться стала чаще
в почти замёрзшей этой кутерьме.

Лифт громыхнул, закрыв тебя дверями.
Так пусто, вот, сто лет на этаже.
Я долго видел призрак над краями
в тумане слёз, как в чёрном неглиже.

Прожжён диван под белой сигаретой.
В окне так стылы окна на горе.
Ну вот и след за канувшей каретой
в таком чужом,
расколотом дворе.

А ты скользила,
гладка белой кожей.
Тебя не видно больше у двора.
Ты не была заметна за прохожей,
идя,
где начинается гора.

***

Просвет не светел в пустоте,
где окна гулки в лунном свете.
Луч искажённн,
как на кресте,
на неотсвеченном просвете.
Дома тяжёлы от песка,
от туч,
сползающих под ноги.

Был острым холод у виска
вот здесь,
на брошенной дороге
среди домов, смотрящих вдаль
пустыми зенками без света.

Ну, вот –
я кончил пастораль
у освещённого просвета
такой обгрызенной луной
над тополями выше крыши.

Дворы так гулки за спиной,
когда вокруг намного тише.
И здесь в песке и щебне мрак
так мягок, бархатист и влажен.

Мы – под горой почти овраг
во мгле,
как в обнимавшей саже.

***

Так душно в тучах,
словно в снеге,
таком вот…
рыхлом
возле звёзд.
Я здесь так долго на ночлеге
всё грел вблизи груди мороз.

Здесь небо ярко, словно ваза,
здесь тишина, как где-то там.
Здесь ночь мне греет область таза
под отдалённый цокот лам.

Я затаён за облаками
вблизи созвездия Стрельца.
Я вниз,
в просвет,
тянусь руками
с тяжёлой тяжестью свинца.

А свет с земли выходит в небо,
всё не дотягиваясь к нам….

Я никогда там больше не был,
где тишина…
как где-то там.

***

Иглами окон зачёркнута даль.
Дальше – конец возле мглы, как у стенки.
К ночи простор вдруг пахнул, как миндаль,
мраком, как пледом, ложась на коленки.

Он, как сугроб, мне согрел бёдра мглой.
Ветер удушлив,
недвижим в коленях.
Ночь очень странно,
как горькой золой,
пахнет миндалем в умерших сиренях.

Глыбы домов так невидимы, так!
Эта бесшумна река…
или тело.
Эта стена так похожа на мрак,
непроницаемо тиха и бела.

Вот.
Этот шаг словно канул в песке.
Глохнут парады на жёлтой ладони.
Ночь так сыра на беззвучной реке,
словно ребёнок, плывя на баллоне.

***

Стало чёрно под рассвет.
Очень-очень чёрно стало.
Очень глухо, как в костре от золы.
Солнце падает в паркет
на рассвете,
если мало
тела света, где все сыры стволы.

Пар выходит из низин.
Пар набряк у ног туманом.
Вот умолкла, словно канув, сова.
Стая туч,
как птичий клин,
всё жива за тем бурьяном,
где мы долго засыпали у рва.

Вот и утро.
Вот и меч
от Востока кверху, кверху.
А на ёлках стало ало у круч.
В хвойной одури прилечь,
принакрывшись тяжким эхом,
глухо-влажно-неуёмным у туч.

Я допел тебе слова,
всё ища тебя руками
чуть под утро возле схода с зарниц.
Вот умолкла в свет сова,
за дубы держась носками
жёлтых лап,
как жёлтых сморщенных лиц.

***

В руках цветов,
как в синеве,
почти обнявшей нас крылами,
в огне,
как в небе на траве,
перевернувшейся за снами,
вот в этом всём,
как в долгом сне,
вот в этом –
пахнущем гнильцою
я пыль вздымаю на столе,
настолько схожую с пыльцою.

Мне из угла всё тянет длань
какой-то сумрачный и строгий.
Он хоронится за герань
вон –
на окне, как на пороге –
как на пороге через синь,
в окно ко мне смотрящей гнило.

Я из окна сникал в полынь
с таким тяжёлом духом ила.
А синь всё пялилась в окно,
перевернувшись книзу солнцем.
Я спал
и гладил телом дно
за этим сколотым оконцем.

***

На нас уже никто не смотрит слева
на перелёте от Полярной в Юг.
У нас в ногах тепло от подогрева
неслышно тёплых тянущихся рук.

Пространство снизу чуть слегка бездонно,
где окна лиц так жёлты и теплы.
Я так…
с трудом,
не удержась от звона,
сквозь перигей сникал дождём в столы.

А там так холод вязок возле литра.
Глаза глядят из верха через мглу.
А там
свечой засохшая палитра
так разноцветна слева на углу.

И мы одни у неба, как камина.
Оно мелькнуло мимо, как огнём.
И стаи губ
у рук,
как пахнут вина,
чуть пахли светом сверху за дождём.

***

Здесь очень тихо на дороге
у перевёрнутой сосны.
Здесь у тебя замёрзли ноги
в воде,
как в свете от луны.

Мы здесь молчим,
намокнув в белом
тумане.
К утру вдалеке
я согревался вашим телом
на увлажнившемся песке.

Здесь горы так, ах, молчаливы.
И ты молчишь под песню вод.
Мы отстранялись от крапивы,
минуя первый поворот.

И этот мох так тёпл,
где стены,
где отрицательный уклон.
Ты согревалась в теле пены,
через пространство глядя вон.

И горы в холоде молчали,
нас принимая в лоно,
в тень.
Был свет похож на запах стали
вон там, где ночью ходит день.

***

Твои глаза мне снятся с дна
совсем чужого к ночи неба.
Ты там совсем, совсем одна,
где чуть поодаль дряхла Геба.

Там снег летит, как перья, вниз
с твоих таких прозрачных крыльев.
Ты искры слёз,
ложась на бриз,
ссыпала в свет пыльцой и пылью.

В ногах зацвёл грозой буран.
Извилист путь беззвучных молний.
Здесь одиноко у полян,
где молчаливы колокольни.

Где ты одна, совсем одна
всё смотришь, смотришь, смотришь…
Боже!
И твой анфас вблизи окна
мне, как и прежде, корчит рожи.

А небо выпукло назад
в твой след,
перечертивший своды.
угрюм и тёпл, и ал закат
за всплеском молний с непогоды.

***

Неровный свет в осколках чёрной вазы.
Была портьера влажна у лица.
Здесь,
у окна,
рассвет кончался сразу
на острой кисти с функцией резца.

Ты что-то пела,
перемазав краской
щеку левее этих тёплых губ.
Я твой висок под шёлковой повязкой
всё целовал в пейзажах гваделуп.

Стояло утро,
нам не грея руки.
Уж на холсте чуть просветился зной.
Уже чуть слышны в недрах джунглей звуки
над левой
с краю рамы
стороной.

Ты всё смотрела мимо, мимо, мимо.
Ты что-то пела,
наклоняясь в холст
на отстранённый голос пиллигрима,
с угла пересекавшего погост.

А ночь лежала влажно, как портьера,
мне охлаждая холодом лицо,
а свет был ломок в вазе под сомбреро,
полями обозначившем кольцо…

А ты молчала, чуть шурша кистями
по небу,
как чужому полотну.
Рождался день на отдалённой яме,
забыв тебя,
склонённую к окну.

***

Деревья голы у минарета.
Здесь рядом трасса из Бирска в нас.
Здесь мы стояли у края лета
вблизи стеклянных фонарных глаз.

Здесь, как и прежде, тот дух бензина.
На тротуарах закат в пыли.
Здесь в повороте всё та же глина,
где мы скользили под “тру-ли-ли”.

От листьев пахнет чуть слышно мёртвым.
Снег обнимает следы водой.
И ветром Юга,
дождливо-спёртым,
всё тянет сзади
за чередой
огней и дыма у перехода,
где расплываются фонари…

Тебя напомнила мне погода
туманом сникшая у двери.

***

Тропа звенит почти во сне
седыми клавишами льдинок.
Тропа теряется на дне
бездонно омутных пластинок.

Она ведёт меня, ведёт,
тропа,
где фонари и стены…

здесь остро кровью пахнет лёд
и тяжек гул застывшей пены.
Застывший розовым закат.
И ночь за иглами направо…

…Он не пришёл сюда,
назад,
где ледениста переправа.
Где свет
и ветер,
и январь,
и где заносит пеплом веки…

Как свеже снегом пахнет гарь
на письменах о человеке.

***

На темноте стоят дожди, как струны.
Они так ярки – словно чёрный свет.
На темноте так неподвижны луны
на протяженьи тех миллионов лет.

Здесь так темно с прошедшего полгода.
Здесь звёзды пахнут горько, как миндаль.
Мы здесь так ждали чёрного восхода,
спрямляя руки вниз на магистраль.

Качнулся ливень, изогнувшись влево.
От черноты пахнуло прелым в нас.
Здесь, на проходе через лужи в древо
нам кто-то вжарил отражённый джаз…

Сентябрь шумит дождями возле сосен.
Ковёр пружинит хвойным телом внутрь.
Здесь,
на исходе,
отбивает восемь,
когда исходят полуливни утр.

Здесь тихо к ночи.
Вот и стихли струи.
На темноте не видно темноты…

Мы имя тьмы упомянули всуе,
когда почти что высохли цветы.

***

Лучи в стекле наклонны
похоже на клинки.
Нас овевали клёны,
не видные с реки.

За нами что-то пели.
Как жарко под закат!
Как жарко пахнут ели
Вот здесь,
где свет и ад.

Лучи в реке продольны.
Лучи видны… видны…
Здесь как-то… посторонни,
как свет, стальные сны.

Карета катит с юга,
кренясь на полусмех.
Как солона подпруга
при поцелуе вверх.

А ветер пахнет… пахнет…
лучами на воде.
А ветер к ночи чахнет
зловонием везде.

***

На нас глядели через окна лампы,
Когда был кончен путь по мостовым.
К нам прислонялись, словно льдины, вампы
на перекрёстке, уводящем в дым.

Вокруг был снег, похожий на туманы.
Он налипал на свет, как на стекло.
Я целовал на вашем сердце раны,
ладонью справа обхватив крыло.

Замёрзли свечи на седом восходе.
Скользили кошки лапами в снегу.
Мы обнимались в вымерзшей природе
всё там же, на вчерашнем берегу.

На вашей шее было пресно, льдисто.
Был так упруг ваш поцелуй мне в рот.
Ваш снег звенел похоже на монисто,
ссыпаясь крошкой вниз на небосвод.

***

Вы, словно тень, в проходе кверху.
Вы там – на фоне неба – тень.
Вы так прозрачны слева к эху
на перекрёстке набекрень.

Туман касается проёма
прозрачных улиц,
словно стёкл.
Туман молчит у перелома,
когда твой призрак жёлто-блёкл.

Ты смотришь светом, как глазами,
из опустевшего двора.
Ты истекаешь голосами,
рыдавшими тогда… вчера.

И ты всё так же так… прозрачна.
И губы пахнут миндалём.

Мы разместились так удачно –
почти в полустояк вдвоём.

А город рушится на ноги,
обломком губ целуя взлом.
Вы так прозрачны на дороге,
пересекающей проём.

***

На холод вверх,
на зов,
на холод,
холод.
Вот он обжёг мне пламенем лицо.
Здесь,
между звёзд,
почти что свод расколот,
склонив обломок в ноги, как крыльцо.

Здесь космос чёрн.
Лучи в лицо дождями.
Спрямляют взор сидящие с боков.
Я бросил взгляд под ноги на Майями
меж еле видных тонких берегов.

А небосвод осколками так режущ.
Пролёт так чёрен в космос,
в глубину.
На третий шаг на лик налипла свежесть,
как на окно, склонённое к окну.

Прохладно.
Чисто.
Рвано солнце с краю.
Над перигеем так прозрачна тень.
Я горстку льда,
как сбившуюся стаю,
у тёплых губ поймал на входе в день.

***

Не слышен голос из пространства.
Уже затихла к ночи ночь.
Мы запивали гегельянство
стаканом из последних мочь.

Горела Южная, где Север,
где колыхнулось небо льдом.
Ты опрокинулась на клевер,
в мрак обойдя по кругу дом.

Храпели кони.
Пахло сталью.
И был медовым привкус уст.

Они забыли нас за далью,
где у горы кончался куст.
Они смотрели из продольной,
почти завшивевшей скалы.

Ты мне слегка шепгнула: «Больно»,
чуть изогнувшись из золы.
И пахло золотом с пространства,
так… переполненного мглой.

Они нас ждут,
закончив пьянство,
за перегревшейся скалой.

* * *

Охлаждённый рассвет тёрпок вкусом магнолий.
Вот и ветер коснулся сникающих век.
Мы сегодня прохладны от привкуса боли,
где нас в ночь провожает подтаявший снег.

Туго шарфом кружит,
леденясь ко мне,
вьюга.
Мокрый ветер,
он полон, как звёздами, слёз.
Я к тебе обращался по кличке «Подруга»,
уходя через небо, как чёрный мороз.

Вот ты сникла во мгле,
остывающей сзади.
Чернь смеётся дождями, как плачем,
из льда.
Пахнет горьким миндаль в остывающем яде,
где молчат, перечерчены сном, города.

Ты шагнула назад, расплескав звездопады.
Вот истаяли лики, рыдавшие в нас.
Обнимая дождём, вас ласкали наяды,
пролетавшие мимо на ваш Малояз.

* * *

Холода подступают снизу –
Там,
где темень среди воды,
где над чёрным,
снимая ризу,
нам шептали из лебеды.

Тянет, тянет с щелей позёмкой.
Снег по полу от сквозняка.
Этим плачем,
как белой плёнкой,
заслоняемся от зрачка

под шаги из пространства в угол –
здесь нас ждут, шелестя, часы,
здесь прохладно от плача пугал,
опрокинутых на весы.

Плащ-палатка повязкой прела.
Перегнулась струна на штрих.
Очень страшно вблизи у тела,
непрозрачного возле них.

А пружины скрипят под ночью.
Тихо-тихо, когда рассвет.
Вот – пора,
мы видны воочью
через холод,
сквозь тень и свет.

* * *

Взгляд вдоль асфальта прямо.
Там пустота в окне.
Вот – возле мглы
с полграмма
мы засыпаем в дне.

Дальний проход ненужен
между столбов и дня.
День вдоль июня вьюжен,
помнящий про меня.

Ну-ка пол-шага…
Холод.
Вдоль мостовых рассвет.
Вход, как всегда, расколот
на эти много лет.

Чёрным пылают кошки,
плача слезами вниз.
Эти снега,
как крошки,
сыпятся на карниз.

Вход.
Тонки стены.
Взвизгнул
крик не забытых в нас.
Так неуёмны тризны,
дёрнувшиеся в пляс.

Так всё темно и длинно
Вдоль полумёртвых…
бля…
Ночь возле ветра чинна,
Падающая, пыля.

* * *

Черноглазая ночь ароматна и горька.
Тёплый вкус амазонок на белых конях.
«Здесь темно», – мне шепнул, наклонясь над ней, Борька,
истончившийся в льдинку в прохладных огнях.

Как шершава рука, светом стёкшая с кожи,
от мечей –
там мозоли, как слёзы камней.
Как нам тесно у неба на солнечном ложе,
Согревающем край золотых Пиреней.

Чёрный ветер со звёзд, уходящих за гребни.
Конь храпит, омывая слюной удила.
Борька плакал росой, поклонившись последний
в медноногие тени в углу у угла.

Пахнет прелым от сёдел.
Молчат перегоны.
Обжигающ провалами взгляд со спины.
Кони пахнут золой,
вылетая на кроны
из направленной вне неродной стороны.

* * *

Последний день перед уходом в старость.
Нас ждут фиалки, тени и гробы.
Ну,
под ноктюрн,
а ну,
исполним ярость,
когда поют мембранами дубы.

Проход в траве беззвучен,
словно маски
уставших тигров возле тополей.
Вот завершилось пол-ноктюрна сказки,
нерастворимой в ветре из полей.

Пыльца летит с цветов, как пыль с созвездий.
Встречают нас под трубы и под свет.
Как режущ блеск на меди возле лезвий,
кричащих в небо плач из кастаньет.

чужих костей,
уже спрямлённых к встрече.
Блестят ажурным выстрелы из дул.
Ссыхались дни –
как догорали свечи,
когда рассвет всё дул и дул, и дул.

* * *

Пароход, загудевший к свету,
приходящему из-за туч.
Мы уже поклонились лету,
когда он выплывал на ключ.

Вот сирена от бака взвыла.
Ты шепнула: «Ну вот и всё».
Ночь косыми дождями стыла,
налипала на то да сё.

Уж ударили в нас закаты
алым-алым,
как горстью звёзд.
Зазвенели,
как снег и латы,
нас не ждущие под мороз.

Пароход всё ломает льдины
вдоль фарватера между стен.
Крики сов холодны и длинны
в тонких трубках уснувших вен.

Чёрен вход сквозь чужие грёзы.
Ночь колышется шторой туч.
Ночь огнём окаймляет слёзы,
натекающие на луч.

И бураны чисты и липки.
И – взлетаем из неба мы.
Уж к закату запели скрипки
из востока,
из кутерьмы.

* * *

Наполнен день давно умершим светом.
80-й.
Здесь июнь в окне.
Мы вылетали в это небо летом
на лепестке,
как лубочном коне.

Подай мне руку, покачнувшись пьяно,
когда я вверх тянусь через простор.
Здесь облака,
как белые бурьяны,
цветут цветами у тяжёлых гор.

Внизу струна пути наверх сквозь поле.
Кричат орлы, касаясь нас крылом…
Мы так и стихли в запахе магнолий,
перевалив в закат за перелом.

Прохлада.
Чайки.
Боль струной – так тонка.
И в нас молчат оставленные там.
В твоём крыле –
том, слева –
перепонка
чуть розовата на просвет у рам.

А бок Земли так тяжек,
закрывая
последний крик из солнечного дня.
молчала вверх, нас покидая, стая,
когда ты пролетала сквозь меня.

* * *

Половинчатый вкус макароны.
Вот и всё!
Мы уходим от нас.
Очень остры,
как выстрелы,
кроны
фонарей,
собиравшихся в пляс.

Ночь качается стенами мрака –
словно вальс на асфальте,
как дне.
Вкус щеки ускользающ от лака,
осыпающегося на окне.

Вход на небо закрыт небесами.
Плачут дети среди Близнецов.
Мы шагаем из ветра за нами,
Облетая на чашах весов.

А проулки сжимаются снизу.
Вот и выход на мрак во дворе.
Ты всегда подчинялась капризу,
выходя из шестнадцатой в «ре».

Стих оркестр.
Вот и луны так лунны.
Гулко плакать у ветра из дна.
Мне так больно,
где мечутся струны,
поникая на ветер из сна.

А по пальцам бредут пешеходы.
Как здесь ветрено возле воды.

Были тени высокой породы
у согревшейся вверх борозды.

* * *

Фаэтоны кричат огнями,
и здесь холодно в пустоте.
Эти кони седы по пьяне,
содрогаясь, как на кресте.

Звон копыт по асфальту дыма.
Искажаются стены вверх.
Вновь пролётка минула мимо
на льняной серебристый смех.

Вход в пространство звенит покоем.
Выход кончился возле звёзд.
Фаэтоны.
Мы этим строем
прошуршим вдоль замёрзших рос.

А стена холодна и длинна,
мостовая меж звёзд, как тракт.
Как легко уходить от дыма
в темноту на четвёртый акт.

Свет и темень
Здесь космос уже.
Плачут ангелы у комет.
Мы по Солнцу,
как чёрной луже,
вырываемся к вам на свет.

И на звёздах черны могилы,
вдруг заплакавшие о нас.
Стук безмолвен.
Копыта стылы,
так беззвучны сквозь плексиглас.

* * *

Холод сбоку,
с полей,
ароматен.
Электричка замедлила ход.
Этот снег не особо приятен,
если смотришь, не щурясь, в восход.

Белоснежны и пыльны бураны.
Тянет светом меж острых столбов.
Нам пора возвращаться на раны
вдоль сугробов,
как сморщенных лбов.

Здесь была шагом дальше лощина –
там был снег сладковат от воды.
Ах, сугроб –
он всё так же
от дыма
тёплых снов,
неподвижен, как льды.

Тропка узка, сто сдавлена тенью,
как удавкой,
под серый закат.
Мы там шли из воды к отраженью
нас от нас на буран-перекат.

Электричка качается мимо.
Вот и кончилось небо в снегу…
…Ты шептала цитаты из Рима,
вылетая из мглы на бегу.

И я слизывал льдинки с ресницы
в верхнем веке на правом глазу.
Окна шли в поездах вереницей
через снег,
как чужую слезу.

* * *

Река черна – и здесь стремнины.
Здесь влажны камни в пене, как в фате.
И старый город
голосом Марины
шепнул мне в спину дождь на пустоте.

Ах, рвёт река,
молча,
меня на ветер.
От глыб озноб,
что смотрят с дальних дуг.
Мы здесь с тобой терялись на паркете
меж тополей,
теплеющих от рук.

Скала.
Бурлит.
Левее – перекаты.
Пахнули травы холодом в лицо.
Седой Урал всё вылезал на скаты
через закат, как чёрное крыльцо.

Всё глубже, глубже после рёва ветра.
Глядят из зада те, что сникли там.
До мокрой гальки меньше километра
через пороги, рёв и тарарам.

Ну, вот… и всё!
Сейчас осядет тина.
Пылает солнце в небе, как в воде.
Она молчит у края крепдешина,
опавшего на лужу на звезде.

* * *
Разнообразные не те.
Белла Ахмадуллина
Проходят люди вдоль перрона
так незаметны в темноте.
Чужие люди у вагона –
все те, которые не те.

Молчат гудки на сходе ночи.
И нам так тесно здесь, внутри.
Не закрывай тенями очи,
когда огни, как пустыри,

где люди шаркают ногами,
дыша дымами и огнём.
Безлюдно.
Тени за столами,
уже облёванными днём.

Мелькнула птица так бесшумно –
и там пригнулась – ах-ах-ах!
Ты промолчала –
это умно –
не замешавшись в тенорах.

А небо гнётся книзу мглою –
оно вот-вот задавит нас.
Мы пили водку под алоэ,
когда перрон всё гас и гас.

А в стенах ветер, словно шорох,
и словно искры, тени мух…

Перроны пахли, словно порох,
не вынося себя на дух.

Автореквием
(когда-нибудь пригодится)

Ничтожна ночь, что наших отпевает.
Заборы сдвинуты, как стены, по бокам.
Здесь за спиной нас никого не знают.
Прощай, прощай.
Парам, парам, пам, пам.

Ну, вот открыто прямо между сосен.
Дыши, январь, нам в спину зноем дня.
Мы ничего по-прежнему не просим.
Ну, отпевай.
Ну, отпевай меня.

Из мёртвых луж взлетают эскадрильи
упавших звёзд,
как слёзы тех, кто был.
Мы вас опять,
зачем-зачем?,
простили.

Не говори.
Ведь я не говорил.

А слёзы хватки,
словно осы роем.
И вот –
застыло то, что позади.
Я ухожу –
надеюсь, что героем! –
твой поцелуй сжимая на груди.