Сб. "ОЛОВЯННОЕ СЕРДЦЕ"
* * *
С утра заорала по радио певица.
Ты тянешь из груды на стуле чулки.
Настала пора покурить и подмыться.
Настала пора умереть от тоски.
Бросается ветер на серые стены.
В дыму над балконом проплыли орлы.
Уже подступают опять перемены.
Уже наши лица сухи и белы.
Всё вымыто в блеск.
Всё уставлено в стопки.
В помаде стал ярким и жадным твой рот.
Уже в сапогах
(отказавшись от водки)
небрежным кивком завершаешь полёт.
А ветер всё бродит и бродит по крышам.
Прохладные листья летят через двор.
Орлы уплывают всё выше и выше.
И счастье,
как пот,
вытекает из пор.
* * *
Вкус древних строк на языке
йодист и золотист.
Седые руны на клинке,
что заменяет лист.
Перезасохшая трава
взлетает пылью в ад.
Голубоглазая сова
у сонноглазых врат.
Я здесь, у входа,
где рыжа
в солёном ветре ось.
Где, словно кровь,
на латах ржа,
распространённых врозь.
Как будто запахом вина
курится вверх мангал.
“Возьмите пику у окна” –
чуть шепчет астрагал.
“Возьмите меч за рукоять –
шептал какой-то тот. –
Не вспоминайте эту рать
семи забытых нот.
Не вспоминайте.
Латы там – средь запылённых крыс.
Возьмите шлем вон там, у рам,
за бесплюмажный мыс.”
Незакреплённые пески
ползут по стороне.
Возьмите свет за лепестки
на золотом окне.
Пусть ветер падает вперёд
под саксофонный звук.
Возьмите меч за тонкий лёд,
образовавший круг.
* * *
Прозрачный воздух.
Ветер южный.
Я, как всегда, навеселе.
И ведьма в рубище жемчужном
меня уносит на метле.
Она пьяна и козлонога,
вполне прилично молода.
Она так смотрит строго-строго,
когда я лезу ей туда.
Но путь далёк, а утро близко,
её тревожит звук трубы.
Она спешит,
нагнулась низко,
и ей сейчас не до борьбы.
И ей сейчас не до сомнений,
я вновь тянусь из-за спины
и раздвигаю ей колени,
совсем не чувствуя вины.
Она молчит и льнёт к ладони,
и нет уже во взгляде льда,
она уж дышит, словно стонет,
и ей уже не до стыда.
Не до стыда.
Летим в безбрежность,
раздвинув ноги над метлой,
и я ласкаю ей промежность
свободной правою рукой.
* * *
Замёрз проспект.
Он жёлто-чёрн.
Забила пыль крылами в лица.
И листья пальм накрыли дёрн,
напоминая черепицы.
Вот потеплели руки
там,
где тенью вниз уходит ворот.
Здесь так темно у чёрных рам,
кубами исчертивших город.
Ваш поцелуй пахнул слезой,
как чёрным снегом у перрона.
Запахло дымом
и грозой
полузазубренного звона.
Гремит асфальт у жёлтых фар.
Пройдёмте вдоль, взрыхляя листья.
Снимите ветер и нагар
с тех фонарей,
застывших в твисте.
У старых пальм на пальцах снег.
Пришёл фейрверк из тёмных окон.
Ложитесь вниз
лицом в проспект,
под бред-берет заправив локон.
А кукла смотрит из окна.
Запела трель взрыхлённой стали.
Пройдёмте вниз,
касаясь дна,
вдоль заострившейся спирали.
* * *
В Питманго идёт дождь.
Г. Г. Маркес.
Елозит дождь.
Куда-то делся свет.
По школьным классам разбежались шлюхи.
Слова любви,
похожие на бред.
Касанья губ,
почти как оплеухи.
Почти финал.
Мы знали об игре.
Мы не клялись друг другу в чём-то вечном.
Скамейка под каштаном во дворе.
Елозит дождь.
Рассвет похож на вечер.
Почти финал.
Почти объявлен рейс.
Елозит дождь, и ты всё смотришь мимо.
Елозит дождь.
Поют про эдельвейс.
Почти что – всё!
Почти забыто имя.
А дождь, как черви, ползает в крови.
Бетон похож на пол в ночном клозете.
Я так и не поклялся ей в любви.
Всё дождь и дождь
на всём
огромном свете.
* * *
Затухшие стоны, как ритмы фламенко,
они дуют ночь в кастаньеты колонн.
На диске – миньоны
(как мёрзлая пенка),
летящие прочь через ритм-Балатон.
Мы рядом!
Летите!
Хватайтесь за крылья.
Здесь холод и свет истекают грозой.
Здесь жёлтые нити танцуют над пылью,
подломленный след одевая слезой.
О, господи!
Где же
все те,
что из мрака
роняли осколки изломанных тел?
Оркестр на манеже, под клочьями лака,
цепляясь за колки,
ложится в прицел.
Так пойте ж фламенко у труб, трубадуры!
Прижмитесь губами к губам, трубачи!
Давайте ж, на стенку,
на высверк тонзуры,
где ветер под нами уплыл в бас-ключи.
А люди стоят, поднимая хрустально
остатки огня догоревших глазниц.
Здесь воздух,
как яд,
застывает кристально
как шпаги, звеня на решётках больниц.
Давайте ж!
Там ждут, упираясь в прохладу,
где ломкие лица кричат на ладах,
и чёрный салют,
вырастающий к аду,
как чёрная спица, играет на льдах.
* * *
Он смотрит внутрь.
Как в склепе, тихо в парке.
Он смотрит внутрь, упрятав в перья глаз.
Беззвучен март.
Скульптуры пьют из чарки.
У летней сцены мокнет контрабас.
Он смотрит внутрь, моргая белой плёнкой.
Как чёрный мозг, течёт из клюва кровь.
И ниткой снега,
тающей и тонкой,
беззвучный март ему рисует бровь.
“Э-э, отдыхай. –
ему сказал я пьяно. –
дрочи и пой,
и воду пей из луж…”
Как в склепе, в парке холодно и пряно.
Сквозь тонкий свет просвечивает глушь.
Он явно слышит – поднимает локти.
Качнулась ветвь, роняя снег и лёд.
Сжимая зад и напрягая когти,
он явно собирается в полёт.
Беззвучен март.
И в парке пахнет гнилью.
Глаза скульптур испиты и седы.
Он смотрит вверх и расправляет крылья
Над телом загнивающей воды.
“Эй, отдыхай!” –
мой крик потух в тумане.
Под низким небом тает чёрный снег.
Ряды ворон сидят на мёртвом кране.
В беседке тихо плачет человек.
А он летит, теряя кровь и перья.
Беззвучен март, как лужи у корней.
Холодные тяжёлые деревья
Роняют слёзы с согнутых ветвей.
* * *
Нас провожают неясные сны.
Нам что-то спели синицы.
Шорох иголок.
Порыв тишины.
К небу закинуты лица.
Небо,
качаясь,
нам шепчет:
“Бай-бай!”
Крутит маяк жёлтым глазом.
Медленный мах улетающих стай
там,
за туманным алмазом.
В чём-то клянёмся
с пожатием рук,
пьяно качаясь и веря.
Тихо.
По роще разносится звук
мимо бредущего зверя.
А в темноте полыхают жуки,
искрами рвущие лето.
Я с тёмных плит собираю куски
битого камнем портрета.
* * *
“Ваши пальцы пахнут ладаном.”
А. Вертинский.
Сегодня много синевы
и, как в кино, красиво.
Вы для леченья головы
мне предложили пиво.
У вас под юбкой чудный вид,
и солнцем пахнут пальцы.
Прислуга тихо материт
несносных постояльцев.
А море провожает нас,
оно шипит и стонет.
Сегодня мы в последний раз
слипались на балконе.
Я говорю вам, что люблю,
и сам же в это верю.
Уж ночь.
Мы тянемся к огню.
Внизу умолкли двери.
А море провожает нас.
Кричат и плачут птицы.
Я вам свой адрес напоказ
пишу на ягодицах.
Мы пьём и машем кораблю
и долго ждём ответа.
Я говорю вам, что люблю,
и сам же верю в это.
* * *
Мы забудем этот тёмный балкон,
этот ветер, полоскавший бельё.
Всё, что было,
так похоже на сон.
Всё, что было –
ни твоё, ни моё.
Это просто – слишком холоден пляж,
отчего-то захотелось любить.
Мы решили, что ты сразу же дашь.
Мы решили всё назавтра забыть.
Что ж ты смотришь,
напрягая лицо?
Прячешь губы в никотиновый свет?
Что ж ты крутишь на мизинце кольцо?
Пьёшь коньяк уже полтысячи лет?
Вот и гаснут на лимане огни.
Всё, что было –
так похоже на сон.
Мы забудем эти ночи и дни
через час,
как опустеет перрон.
* * *
Вот-вот войдёт к нам в сердце вечер.
Уже пора.
Девятый час.
Как быстро остывают плечи.
Как быстро день ушёл от нас.
Уже пора.
Темно в прихожей.
И разговор привычно строг.
Вот-вот,
меня коснувшись кожей,
перешагнёшь через порог.
Уже пора.
Дымит дорога.
И плачут снегом фонари.
И ты о чём-то просишь бога
и смотришь вверх…
секунды три.
* * *
Ручка на двери покрыта льдом.
Ноги скользят с крыльца.
Вёрткий,
усмешливый,
скользкий
дом
прячет черты лица.
Запах всё той же ночной зимы.
Вкрадчив и нежен луч.
Холод.
Всё та же
(как помним мы)
гладкость морозных куч.
Яблони тонут в сугробах.
Звон
рядом лежащих рельс.
Мёртвый,
огромный,
пустой
вагон
снова, как прежде, здесь.
Тёмен, уклончив и звонок пол.
Паром клубится дверь.
Ты улыбнулась, садясь за стол,
Глядя, как смотрит зверь.
“Вот и пришёл.
Где ты был два дня?”
Хлопья кружат во сне.
Лунный,
холодный напор огня
давит на череп мне.
* * *
Вот и уходит нега.
Чахнет и глохнет свет.
Было так много снега
только вчера в обед.
Было всё так прекрасно,
словно тогда,
весной.
Было совсем не ясно,
будешь ли ты со мной.
Вот и погасли взгляды,
снег превратился в муть,
стало совсем не надо
гладить под блузкой грудь.
Вот и слова поблёкли
(было так много слов).
Вот и навеки смолкли
звуки твоих шагов.
* * *
Я боюсь смотреть на коленкор –
там таятся когти телефона.
Там циан, как слёзы, в дырах пор
всё хранит аром от “Пуазона”.
Ты смеялась, падая вперёд,
и дышала в трубку сладким членом.
В микрофон проламывался лёд,
словно иглы, отлетая к стенам.
“Эй, хорош!” –
кричал я сквозь дыру,
леденяще дышащую в губы.
Твои щёки капали в Перу,
оползая,
обнажая зубы.
Вот твой смех взрывается в руке –
к потолку взлетает острый пластик.
(Там уже давно на потолке
чей-то мозг,
как разноцветный ластик).
“Э-ге-гей!!!” –
маячит сквозь эфир,
слепо льнущий к напряжённым скулам.
Твои груди падают на мир,
как шары детей, ласкаясь к мулам.
Мир молчит.
Он сбился в кучки рыб
в глубине поплывшего асфальта.
Слышен скрип неутолённых дыб
через туш джаз-бандовского альта.
А огонь всё ближе,
как фокстрот
в исполненьи шайки Розенблюма.
Слышен альт.
Дымится переплёт
кислотой французского парфюма.
* * *
Словно омут, бока.
Чёрный бархат тяжёл.
Комья крови на спицах колёс.
Лик в прозрачном окне то ли пьян, то ли зол,
щёки мокры от рвоты и слёз.
В этой тусклой карете темно от огня.
Пахнут серой загривки коней.
Кто-то белой рукой тянет к дверце меня,
ухмыляясь всё злей и пьяней.
Тяжек путь.
Под копытами чахнет трава.
Чей-то долгий доносится крик.
Словно пьяные сны, непонятны слова.
Как в бреду, изменяется лик.
“Мы куда?”
Лик молчит,
ухмыляясь и злясь.
Всё чернее, мокрее земля.
На кусты разлетается жидкая грязь.
На болота похожи поля.
На болота похожи просторы равнин.
От огня защипало в носу.
Набухает дождём голубой балдахин.
И туманы, как дымы, в лесу.
А карета взлетает с горбатой горы.
Мы летим сквозь прохладную мглу.
На глухие колодцы похожи дворы.
Кто-то,
скорчившись,
тих на углу.
И с земли долетают к нам воздух и плач.
Синеват и прозрачен простор.
И в окне, словно клякса, чернеющий грач
пялит вдаль немигающий взор.
* * *
Возле белых бортов шелестела вода.
Рыбы-птицы взлетали к луне.
Возле белых бортов шелестели года.
Чья-то тень шевелилась в волне.
Ты смотрела сквозь воду
туда, где темно.
Чья-то тень шевелилась внизу.
Стаи рыб уходили всё дальше на дно.
Стаи туч предвещали грозу.
Ты мне пела о страсти под шёпот сирен
и касалась рукой моих плеч.
Плыло небо.
По ветру летел мимо тлен.
У кормы была слабая течь.
“Это здесь. –
я шептал. –
Здесь мы были тогда.
Видишь, чайка сидит на волне?”
Возле белых бортов шелестела вода.
Чья-то тень шевелилась на дне.
И обмякшие вёсла стучали в борта.
Рыбы-птицы летели на свет.
И две капли,
как слёзы,
стекали со рта,
оставляя мерцающий след.
* * *
Уже на исходе четвёртый день
с тех пор, как я знаю вас.
И стало как будто немного лень
влюбляться за разом раз.
И вроде бы стал беспокойным свет
полночных огромных звёзд.
И вроде как будто чего-то нет,
наверное, слов и слёз.
Уже истончился в бокалах лёд,
и пепел покрыл стекло.
И мы уже знаем, что всё пройдёт,
как всё, что уже прошло.
И мы уже помним, который час,
в любой из моментов дня.
Уже на исходе ваш крик и пляс.
И время забыть меня.
* * *
Недогоревшие огни
блестят зрачками сквозь пластмассу.
Как мёрзнут руки в эти дни,
когда готовы бесы к плясу.
Как трудно дышится в дыму
неосязаемого утра.
У вас там пыль во всём дому,
как сладко пахнущая пудра.
Ложится снег на воротник,
туда,
где ярок след помады.
Недогоревший острый крик
блестит зрачком у колоннады.
И слой тумана на окне
похож на блёстки макияжа.
Как трудно дышится на дне
полуживого антуража.
Мне смотрит в спину бледный двор,
вздыхая лёгкими каштанов.
У вас шампанским пахнет вздор
и слышен плач кафе-шантанов.
Струна “Шанели” у ключиц
перекрывает мне дыханье.
Как вспышки, взгляды из бойниц,
немых свидетелей стенанья.
Уж след помады у плеча
почти совсем покрылся светом.
Недогоревшая свеча
глядит из ниши за портретом.
* * *
“…кровью смоют
со стен
плакаты духов и пудр”.
В. В. Маяковский.
Танго ветром мечется по залу.
В зеркалах, как вечно, дымный смог.
Мы плывём сквозь пьяный призрак бала.
Мы молчим, летя под потолок.
Ты руками лезешь мне под смокинг
и шуршишь ногами, где чулки.
Кто-то в крошках делает свой шопинг.
Кто-то в пенке мелет пустяки.
На твоих губах остатки снега
тихо тают,
превращаясь в дрянь.
Мы плывём сквозь пьяный призрак бега.
Возле кадки пляшут падеспань.
Оркестранты падают со стульев.
Нашу страсть оплакивает альт.
Сквозь толпу летит, вращаясь, пуля.
На стекле – плакаты ницц и мальт.
Вот и миг большого мордобоя.
Плачет альт. Счастливый бабий визг.
Плачет альт.
Мы трахаемся стоя
за углом, где чёрный обелиск.
Наконец-то время туалета.
Здесь так чисто! Здесь звучат стихи.
Сквозь окно приходит запах лета.
У берёз целуются лохи.
Мы плывём сквозь пьяный призрак танго.
В зеркалах – всё тот же пьяный гон.
Плачет альт.
Шалавы прутся с фланга.
В луже слёз мерцает саксофон.
* * *
Белый купол под чёрным сводом.
Море моет нечистый пляж.
Мы идём паровозным ходом.
Мы по ходу впадаем в раж.
Плечи скользки под тонкой майкой.
Грудь под пальцами, словно мяч.
Кто-то бродит по кромке стайкой.
Кто-то стайкой несётся вскачь.
Мы друг другу мурлычем ноты.
Мы трепещем, как два листа.
Мы идём через запах пота,
через арку чужого рта.
Как темно!
Как в одежде тесно!
Словно танец, движенья губ.
И мне очень ужасно лестно
целовать этот детский чуб.
Наконец-то свободно тело.
Я вдыхаю прохладный мрак.
Чёрный свод.
Под ногами бело.
На капоте сверкает лак.
И куда-то всё смотрят вязы.
И от моря на гальке слизь.
Кто-то шёл, оскользаясь, к лазу.
Чей-то голос просил: “Вернись!”
* * *
Холодный ветер от стеклянных волн.
Фаты медуз и злые крики чаек.
Какой-то шизик делает поклон
под трень-да-тринь поддельных балалаек.
Мы молча мёрзнем, сидя на скале.
Я временами вас целую в губы.
Букетик роз на теннисном столе,
где об края менты точили зубы.
И, поджимая ноги под себя,
мы пьём вино и тянемся в объятья.
И ветер нежно трогает тебя,
ведя ладонь за отвороты платья.
Плюётся небо струями воды.
Скрипят стволы бесценной местной рощи.
Твои соски от холода тверды.
И от воды ресницы стали жёстче.
А март всё так же сумрачен и зол.
Губам всё так же солоно и сыро.
Я в темноте кладу тебя на стол
в серёдке неприветливого мира.
И нас трясёт от пыла и тоски.
И ты кричишь беззвучно в рёве бури.
Вершины сосен делают круги
в сухом фонтане крошек хачапури
Ты шепчешь: “Это осень или март?!!!”
Ровней дыханье.
Тише бьётся сердце.
И медленно уносится азарт
сквозь ветки то-ли-тмина-то-ли-перца.
“Ах, значительно раньше,
чем ты можешь представить в бреду.
Был июнь. Я услышала баньши*.
Как-то резко стемнело в саду…”
Я молчу, задыхаясь от муки,
всё смотрю и смотрю в капюшон.
Ты бесплотно вплываешь мне в руки,
словно нежный мучительный сон.
“Не грусти”.
Губы пахнут морозом.
Бархатисты и сини глаза.
Чья-то тень наклоняется к розам.
Взмахом крыльев промчалась гроза.
И коснувшись меня поцелуем
(стало словно прохладно щеке),
закружилась, как кружатся струи
в замерзающей зимней реке…
Бьют часы окончание встречи.
Сквозь витраж полыхает луна.
Ты свой плащ надеваешь на плечи.
Осыпается снегом стена.
Я сказал: “Буду ждать”. Мы молчали,
чуть касаясь рукою руки.
Грудь болела от горькой печали.
От мороза ломило виски…
И затем я сидел в лунном свете,
Белым лбом прижимаясь к стеклу.
Под сосульками трахались дети.
Две свечи оплывали в углу
Было сыро. Бокал был расколот.
Плыл туман между чёрных свечей.
Замороженный сумрачный город
Был похож на куски кирпичей.
*Баньши – существо, предвещающее криком чью-либо смерть.
* * *
Скоро час твоего появленья.
Скоро полночь.
Так пусто вокруг.
Я гляжу на своё отраженье
Сквозь решётку стареющих рук.
Бьют часы,
словно падают камни.
Тянет холодом.
Пахнет землёй.
Ты заходишь сквозь серые ставни
спермовидной неясной струёй.
Белый саван.
Прозрачные руки.
Неотчётливый абрис лица.
В тишине – еле слышные звуки.
Кто-то плачет навзрыд у крыльца.
“Извини. –
голос тих, как обычно. –
Мы ведь тоже блюдём ритуал,
мы должны появляться прилично:
как на дьявольский шабаш и бал…
…Я скучала.”
“Я ждал тебя вечность –
всё считал эти фазы луны…”
В твоём взоре всё та же беспечность.
Чья-то тень, как всегда, у стены.
“Ты когда умерла?”
На одежде
появились кристаллики льда.
Ты висишь так же близко, как прежде.
Сквозь витраж полыхает звезда.
“Так когда?”
* * *
День сквозь ветви смотрит косо.
Пахнет тайной и тоской.
Ты похож на знак вопроса,
утомлённый ангел мой.
Ты устал.
Ты пьёшь, как лошадь,
что-то мелешь о судьбе.
Белый нимб свинцовой ношей
возлегает на тебе.
Ты о чём-то долго споришь,
что-то там талдычишь мне.
Ты икаешь, плачешь, соришь,
сидя задницей на пне.
“Ну, прикинь. –
ведёшь беседу. –
Ни просвета,
ни конца…
я за вас таскаю беды!!!
Во нашли, бля, огольца.
И ни счастья, ни финала,
только вечность, как петля…”
День сквозь ветви смотрит шало.
Тихо крутится Земля.
Тихо брешут волки с кручи.
Тянет дымом из краёв.
Ангел возится,
как куча
очень белых муравьёв.
Он рыдает.
Хлещет пиво.
Ищет мятые рубли.
День сквозь ветви смотрит криво.
Тянет дымом из дали.
* * *
Уже стало меньше жары и счастья.
Слабей и прозрачней небесный свод.
И злые коты не кричат от страсти.
И злым соловьям не хватает нот.
Мы мёрзнем ночами и льнём друг к другу.
Похож на рыданья собачий лай.
Ты снова проснулась, крича с испугу.
И мир не похож, не похож на май.
Из завтра струится холодный шорох.
Я грею дыханьем твой мёртвый взгляд.
Ночные созданья клубятся в норах.
Прозрачные лица танцуют в лад.
А с неба несутся, сверкая, искры
и чертят, как бритвой, пути сквозь мглу.
Мы шарим пол-блюза в чужом регистре.
И кто-то так тихо живёт в углу.
И тающий крик долетел из чащи.
Сверкает алмазом в графине кир.
Мы шарим пол-блюза, ломая хрящи
И, кажется,
меньше и меньше мир.
А темень всё глуше, и нет ответа.
И травы похожи на тёмный снег.
Уже стало меньше на свете лета.
Уже начинается зимний век.
* * *
Мы бежим по краю завтрашнего дня.
Мы бежим по краю ледяного ската.
Нам туда –
на голос белого коня.
Нам туда –
на звуки снежного стаккато.
Мы бежим по краю возле самых звёзд.
И от дальних сосен к нам несутся звуки.
Мы бежим по краю в окруженьи грёз.
Серебрятся мачты.
Очень быстры руки.
Это вечер долог.
Эта ночь – как миг.
Я не мог напиться скользким поцелуем.
По соседним крышам разносился крик.
Мы бежим по краю,
плача и танцуя.
А под нами город.
А над нами ночь.
И от дальних сосен к нам несётся эхо.
Мы бежим по краю
сквозь антенны
прочь
по замёрзшим скатам,
в обрамленьи смеха.
Мы бежим,
и руки смёрзлись на бегу.
Мы бежим,
роняя
вниз
кусочки света.
И на очень тихом дальнем берегу
кто-то смотрит в небо,
ожидая лета.
* * *
Блестят,
словно бритвы,
края паутины.
Плывёт над деревьями дым.
Тугие озёра под плёнками тины
назначены нам,
молодым.
Мы входим,
дрожа,
в непрозрачную воду,
стараясь не делать волну.
Нам шепчут,
пылясь,
полумёртвые своды,
ведя нас по вязкому дну.
Беззвучно кричат, надрываются души.
Из зарослей смотрят грибы.
Огромное солнце нам гладит и сушит
тяжёлые потные лбы.
А шёпот ведёт нас куда-то к проёму.
Чуть слышно стучит барабан.
И тёплую, сладкую, злую истому
с болот навевает туман.
А плоские листья доходят до шеи.
Всё мягче становится дно.
И ломкая песня невидимой феи
чуть греет,
как греет вино.
* * *
Сквозь серый мрак на дне оврага…
Сквозь близкий лес и дух смолы…
Шаги во тьме звучат, как сага.
Молчат и высятся стволы.
Ты мне дыханьем греешь тело.
Молчат и высятся цветы.
И тонким голосом запела
чужая боль из темноты.
Мы здесь одни, как в старом доме.
Блестит асфальт.
Как тонок крик!
Внизу,
на медленном пароме,
поют,
плывя на материк.
А ты во тьме пылаешь жаром
и смотришь в небо сквозь меня.
Изгибы ног сочатся паром
от неутешного огня.
Среди стволов остыли звуки.
В высоком небе тает свет.
Дрожит от сладости и муки
твой сине-белый силуэт.
И поднимая дыбом перья,
косятся с веток соловьи.
И тонкий крик ночного зверя
похож на песню о любви.
* * *
Дракон мне дышит в спину льдом и зноем.
От чёрных искр со стен сползает мох.
Плывёт асфальт, сочась тяжёлым гноем.
Плывёт земля, творя переполох.
Мне нет пути назад, в пространство света.
Буграми туч клубится горизонт.
Летит дракон.
Земля во тьме нагрета.
Сквозь мёртвый пляж уносит ветром зонт.
Он здесь.
С клыков, горя, слетает влага.
Огромна тень подъятых в небо крыл.
Сползает плоть с земли под гнётом шага.
Сползает свет с летящих мимо рыл.
Он дышит рядом, разевая пасти.
Он косит глаз туда, откуда звук.
Я вижу зев неясной скользкой масти.
Я слышу скрип обутых в когти рук.
И нет пути туда, назад,
в пространство,
где были дни похожими на снег.
Мне нет пути сквозь белое убранство
январских
стройных
бархатистых рек.
Он здесь.
Он ждёт, когда я дрогну взглядом.
Дымится лёд у голубых ноздрей.
Он из гниющих пор сочится ядом.
Он собирает воинство зверей.
Один лишь миг стоит меж ним и мною.
Плывёт огонь.
Кричат из темноты.
Клубится мир дождём и сединою.
Глаза зеркал огромны и пусты.
* * *
У ветра вкус недамского вина,
того,
что спит в прохладном мраке глины.
У ветра гладкость зимнего окна
под нежной плотью штор из крепдешина.
Холодный пляж блестит под сапогом.
У маяка прибой бушует пеной.
Мы снова здесь,
где оголтелый гром
воды
не обещает перемены.
Здесь ветер в каплях,
словно в жемчугах,
и нас опять, крича, узнали чайки.
Холодный пляж блестит на сапогах.
И сосны в тёмном шепчут те же байки.
И ночь, как вата, падает из гор
тугим, непроницаемым объятьем.
Холодный пляж,
как бархатный ковёр,
горит огнём под воспалённым платьем.
Пейзаж
Они ему суют полтинник в руку.
Бежит толпа по замкнутому кругу.
И рыжую свалявшуюся суку
зачем-то все пинают по соскам.
Полна ментов дорога к Ближней Даче.
В руках – кульки тюремной передачи.
И похоронный звук чужого плача
весьма по вкусу проходящим нам.
В удавке стен великие равнины.
И женщины потеют в магазинах.
И умирают окуни в корзинах.
Торгуют душами на улице Арбат.
Чужой навоз клюют, толкаясь, птицы.
Чего-то ждут и увядают лица…
Ах, как безлюдно здесь,
где пигалица
всё ищет путь
ни прямо, ни назад.
* * *
Ну, вот и шанс коснуться этих рук.
Пропеть дерьмо под видом серенады.
Сегодня я
как самый лучший друг
был удостоен пристального взгляда.
Подать манто.
Лакею дать на чай.
Я, как артист, умело корчу лица.
И между делом,
как бы невзначай,
беру её почти за ягодицы…
Мы завершаем праздник на полу
мужского общежитского сортира.
С укором мышь слоняется в углу,
как чья-то заблудившаяся лира.
И мне так жаль, что я тут насорил.
Смешным и глупым кажется всё дело.
Но этот взор по-прежнему так мил.
И, так сказать,
безо всего
всё тело…
Всё хорошо, мадам!
Не надо слёз!
Мы поимели просто чудный вечер.
Здесь нет дерьма (я слышу запах роз).
Ах-ах, мадам,
у вас такие плечи.
И я опять касаюсь тёплых губ,
лапшой с песнями ей лаская сердце.
И я не буду на прощанье груб.
Где экипаж?
Я сам открою дверцу.
* * *
“И вот увидели под собой пустоту,
бескрайнюю, как опрокинутые небеса”.
Уильям Блейк
Стоял апрель и пели люди.
Плескались флаги над страной.
Дымилась дрянь на белом блюде
Тогда,
приснившейся весной.
Ты помнишь?
Это было раньше
той драки,
где мне дали в глаз:
мы уходили в лес всё дальше,
и вой машин вдали не гас.
Была земля в дерьме и пыли,
скрипели ветки без листвы,
автомобили выли, выли…,
и ты мне говорила “вы”.
Потом пила дрянное пиво,
стонала в голос невпопад…
Не говори, что ты счастливой
была тогда,
сто лет назад,
что было всё тогда иначе:
смешнее – драки,
чище – блуд…,
всё, как тогда – и пьём, и плачем,
и те же ветры к сердцу льнут,
всё так же мчат по стенам пятна,
и ты танцуешь в неглиже…,
и нас никто не ждёт обратно,
и ночь сверкает на ноже.
1986 – 1996 гг.
* * *
У нежных слов всё тот же нежный пульс.
По зеркалам всё так же льются слёзы.
Мы входим в ночь,
где нерасцветший блюз
среди стекла нам заменяет розы.
Всё тот же звон молчит на пятаке,
храня огонь неутомлённой неги.
Мы ждали дня на пахнущем песке,
как на чужом перемещённом снеге.
Вот-вот сосуд взойдёт из темноты,
и к нам пойдут тугие волны страсти.
Всё тот же зной у золотой черты
при окончаньи получёрной масти.
Пойдёмте в дом,
где ночь и купорос
роняют вверх седые капли всхлипа.
Всё тот же стон полузабытых роз
под топором полуживого скрипа.
Уже огонь у белого в углу.
Уже горят,
почти как шпаги,
грани.
Всё та же кровь на глиняном полу
под топором тысячелетней дряни.
Не отходите в свет из тёплых рук.
Возьмите всплеск заполыхавших вскриков
По куполам вот-вот достигнет звук
с далёких слёз не долетевших бликов.
Как прежде чист эфир у белых врат.
Всё те же Те нам преподносят чарки.
Всё тот же плач,
не приглашённый в ад
летит под свод стеклянно-чёрной арки.
* * *
Издалека приходит ливень,
кружа, как толстая юла.
Он бесконечен и противен.
Такие, блин, у нас дела.
У нас дожди. И всюду лужи.
В бриллиантах слёз блестит рояль.
И ливень мечется и кружит,
как серебристая вуаль.
У нас дожди. И всюду серо.
И кто-то шарит в ля-минор…
Она читает мне Бодлера
у мокрых утомлённых штор.
Она всё время пишет строки
на неожиданных местах…
У нас дожди.
И волооки
цветы в мерцающих кустах.
У нас не кончилось всё это.
У нас дожди и тишина.
Она читает мне поэта
у затемнённого окна.
А капля падает на плечи,
как ком коричневой земли…
У нас дожди. И всюду вечер.
И что-то ищут корабли.
Прости – уже пора прощаться.
Я зря нарушил твой покой.
У нас дожди.
И ночи длятся,
как стон рояля над рекой.
Пока-пока.
Мне смотрят в очи
сквозь ночь тяжёлые цветы.
У нас дожди.
И всюду ночи
от темноты до темноты.
* * *
Кричали и плакали трубы.
Был мокр и тяжёл волнорез.
Был ветер.
Ты мазала губы
и молча смотрела сквозь лес.
“Клико!” –
говорили мне люди.
“Ням-ням!” –
предлагали, смеясь.
На мёртвом сверкающем блюде
лежала как будто бы грязь.
Гремели,
как цепи,
цепочки,
и голуби грелись в золе.
Прибой,
словно белые строчки,
слегка отражался в стекле.
И, вяло кусая за ухо,
я мёрз,
примостившись в углу.
Был ветер.
И не было сухо.
И голуби грели золу.
А трубы звенели,
как слёзы
звенят,
ударяясь о жесть.
Ты зябко сжимала мимозы.
Был ветер.
И пикало шесть.
* * *
Мы вновь встаём в ледяную рань.
И полный месяц по цвету беж.
Ты вновь на окнах рисуешь лань.
Ты снова феном мне сушишь плешь.
Толкаясь, бесы мне шепчут: “Ну!”.
Ты пьёшь из рюмок следы слюны.
Мы просыпаемся.
По окну
как чёрный лёд, проползают сны.
Косым зигзагом ползёт к нам день.
Уже заметна на стёклах вязь.
Ты примеряешь на горло тень.
Ты примеряешь на душу грязь.
Всё ярче, ярче плюющий свет.
Всё меньше, меньше во рту тепла.
Холодный ветер.
Сто тысяч лет.
Всё глубже, глубже проём угла.
Ласкаясь, руки нас тянут вдаль.
И взгляд, как пламя, по цвету рыж.
На чьём-то лике,
как сеть, вуаль.
Немытой феей танцует мышь.
А время каплет, стекаясь в дрянь.
А день всё ближе, слипаясь в смерть.
А демон пляшет,
как пляшет лань.
На чьём-то лике вуаль, как сеть.
* * *
Уже давно оплыла сигарета
в твоей руке.
В тени не видно глаз.
Роняют плоть цветы чужого лета.
Здесь жрут и пьют,
и здесь не знают нас.
Прекрасный день.
Твои истёрты локти.
Клубится рой крутых буржуйских шлюх.
Ты жрёшь банан,
свои кусая ногти.
Я жру банан,
теряя злость и нюх.
Мы жрём бананы.
Пьём из банок пиво.
Вершим любовь без судорог в душе.
Ты так юна,
пристойна
и блудлива.
Теплей мочи в бокалах “Ив Роше”.
А у ментов сияют нимбом пряжки.
Я жру банан,
твою сжимая грудь.
Я пью вино,
твои сжимая ляжки.
Прекрасный день:
вода,
тоска и муть.
* * *
Плывёт под ноги гладь,
как тонкий лёд над топью.
Синеют зеркала огромных чёрных стен.
Вершины дальних гор – как в древней крови копья.
Скользит,
вихрясь у ног,
бесплотный снежный тлен.
Далёк и скользок путь.
Во мраке мёрзнут ноги.
И эхо от шагов похоже на набат.
И чей-то тонкий крик несётся по дороге,
ломаясь и звеня, как льдистый водопад.
А путь, как шпага, прям,
и крик скользит над гладким.
И от шагов
внизу всё чаще слышен звон.
И ветер с дальних гор не делается сладким.
И жёлтые глаза глядят со всех сторон.
Здесь нет нигде конца.
Никто не ждёт у двери.
И скрип скользящих ног, как бритвой, ранит слух.
Из-за прозрачных стен глазеют жёлтым звери.
Скользит по зеркалам бесплотный снежный пух.
* * *
Горит закат. Зелёным пахнет буря.
Летит туман из солнечных садов.
Походкой крыс, глаза от ветра щуря,
под звуки труб переползаем ров.
Твои глаза во тьме сверкают снегом.
Ты шепчешь чушь, протискиваясь в ночь.
И наклонясь к упавшим вниз телегам,
кому-то там пытаешься помочь.
“Какая ночь!” - я начинаю речи. –
“Она, наверно, создана для нас…”
Движеньем крысы, гибко горбя плечи,
идёшь ко мне, сверкая снегом глаз.
“Сто тысяч лет мечтали мы о чуде.
Сегодня ночь, когда нас примут Там…”
Я, не расслышав, лапаю ей груди,
таща к осенним высохшим кустам.
Мы трёмся в мраке, лёжа в чём-то мягком.
Всё туже плоть летящей с неба тьмы.
Бормочет кот, склоняясь к толстым ряхам.
Из пустоты доносятся псалмы.
Она, спеша, меня целует в горло,
всё шепчет текст, похожий на родник.
Ряды смерчей , как голубые свёрла,
грызут огонь, нам заглушая крик.
“Ну всё, вперёд! – она кричит сквозь ветер. –
Нас ждут в мирах, где свет не так тяжёл.
Где город тих.
Где вечно пляшут дети.
Где манна с неба падает на стол…”
Я ржу, как конь, и ей ласкаю ноги,
целую ком нетвёрдых нежных губ…
И стая сов
в безумстве и тревоге
летит молчком сквозь облетелый дуб.
* * *
Пароходный крик у раскрытых створ.
К нам в лучах идут через стены люди.
Нам квартет сирен исполняет вздор,
среди юных волн омывая груди.
Мельтешенье слов среди чёрных барж.
Эй, слабайте нам и псалмы, и оды.
Нам трубят из рук пароходный марш
оркестранты рыб голубой породы.
Все узлы у мачт солоны на вкус.
Алюминиев опьянённый леер.
Нам сикстет сирен исполняет блюз.
Эскадрилья солнц раскрывает веер.
Такелаж и сеть из акульих жил.
Эй, слабайте туш в стетотени меди.
Вот взорвался луч возле острых крыл.
Вот джаз-банд сирен с воспитаньем леди.
Эй, слабайте же негритянский соул.
Отогрейте плоть саксофонной клеммы…
Мы уходим вверх,
не взглянув на мол,
под прощальный вихрь шестиструнной темы.
* * *
Мы вечно бредём возле кромки прибоя.
И наши ступни чуть уходят в песок.
Мы вечно бредём
и желаем покоя.
И бледные волны шуршат возле ног.
И волны шуршат,
словно мёртвые кисти.
И с плеч осыпается белая соль.
Мы вечно бредём, наступая на листья,
и ветер несёт их по линии вдоль.
Мы вечно лежим
и я глажу вам ноги
и мазь для загара втираю вам в зад.
И в вечной,
пропахшей любовью берлоге,
глаза репродукций таращатся в ад.
А солнце всё там же.
И пьяны все гости.
И бродят вдоль кромки такие,
как мы.
А волны шуршат,
словно мёртвые кости.
А волны шуршат,
словно ветер зимы.
А пальмы с усилием машут крылами
И рвутся зачем-то за чайками вдаль.
Пылает закат.
Небо тает над нами.
Летит над асфальтом цыганская шаль.
* * *
– Смотри, толстый, смотри внимательно:
это – люди!
из фильма “Про Красную Шапочку”.
Мы сходим по трапу на остров,
хватаясь за трубки перил.
Деревья длиннющи и остры.
И воздух прозрачен и мил.
Вокруг завоняло шампанским.
К воде полетела фольга.
И говор казался испанским.
И что-то гнала пустельга.
Мы вязли в тени кипариса,
хватая друг друга за грудь.
На пляже объедками риса
кидались сквозь пьяную муть.
Ты мне говорила о главном
и гладила сохнущий шёлк.
И было движение плавным,
как вдаль уходящий песок.
И запахи плыли над морем
и таяли в мутной дали.
И словно объятые горем,
стояли в воде корабли.