Князь Расуль Ягудин

6 ГЛАВА

СОДОМ

​

​

Дамаск имел привычку всегда напевать за работой, что при его мрачной профессии выглядело довольно необычно, и именно поэтому он, напевая, всегда воровато оглядывался, опасаясь, что его пение услышит кто-либо из безутешных или даже счастливых родственников всех этих трупов, коими был забит у него весь многоярусный холодильник, и один из которых в весьма непотребном виде лежал сейчас прямо перед ним на разделочном, как Дамаск его называл, столе. Напевал Дамаск и сейчас – он, строго говоря, едва завидев этот несовершеннолетний труп с разрубленным какой-то острой дрянью черепом и сохранившимся во всей своей юной красоте совершенно целым телом, сразу начал напевать, машинально снимая таким образом внутреннее напряжение и ужас пополам с жалостью – чувства, которые он впервые испытал ещё студентом, когда впервые вошёл в патологоанатомическую, именно в тот самый момент, прямо на пороге, он вдруг запел, стараясь скрыть от окружающих охватившую его дрожь и изображая этакого развеселого пацана-раздолбая, и стараясь не смотреть в сразу ставшие очень пристальными и подозрительными глаза преподавателя – так Дамаск и не перестал напевать, копаясь в трупах на протяжении всех этих двадцати лет. 
Дамаск где-то слышал или читал, что самые весёлые люди в мире – гробовщики. Гробовщиком он не был и насчёт них ничего не мог сказать, но то, что он, патологоанатом, совсем даже не весёлый человек, он знал точно, и его пение было здесь, вопреки всеобщему мнению, ни при чём, а что касается всеобщего мнения, то он никогда не старался его опровергнуть, и потому репутация записного весельчака, способного сохранять прекрасное настроение над любым мёртвым человеческим телом, так за ним и сохранилась, и никто, кроме него самого, даже среди самых близких ему людей, не знал, какой болью и горечью горит его душа, когда он смотрит в мёртвые и потухшие человеческие глаза – а в глаза Дамаск перед началом работы заглядывал всегда – заглядывал, вообще-то, согласно инструкции, для первичного диагностирования смерти, дабы не начать вскрывать живого, но при этом он никогда не мог заставить себя воспринимать мёртвые человеческие глаза как обычные мёртвые физиологические органы, и всегда с мучительной, разрывающей сердце болью искал в них хотя бы остаточный проблеск разума и Божественной души, уже навсегда и безнадёжно покинувших человеческое тело. 
Дамаск раздражённо поморщился и, привычно и воровато оглянувшись, заглянул мёртвой малолетке в глаза. Глаза были полуоткрыты, и в узком разрезе век виднелись глазные яблоки, неровно покрытые коркой засохшей крови. Разруб пришёлся ей сверху точно в середину черепа, в темя, и дальше проходил чуть косо и заканчивался в полусантиметре от правой брови, и поэтому правое глазное яблоко было залито кровью сильней – оно, фактически, было едва видно под кровяной коркой, уже спёкшейся и начавшей шелушиться, готовясь опадать плотными тёмно-багровыми чешуйками по щеке. Глаза были совершенно пустыми и бездыханными и производили жуткое впечатление из-за стеклистого блеска просвечивающих сквозь корку крови белков. Дамаск поморщился ещё сильнее и невольно взглянул на молодую крепкую грудь с заледеневшим розовым левым соском – правый сосок был не виден, поскольку кровавый поток достиг и его, и Дамаск сразу подумал, что при жизни грудь девушки была для её возраста довольно велика и, возможно, тяжёлыми набрякшими округлостями свисала чуть вниз – лишь смерть, внезапная и страшная, ужала её, остудив дыханием бесконечности и пустоты, отчего два белых холмика груди приобрели вид аккуратный и эстетичный. 
“Проникновенье наше по планете…” – замурлыкал Дамаск, стараясь заглушить поселившуюся в самой глубине его сердца боль, и, вздохнув, потянул скальпель из ряда аккуратно разложенных на белой ткани, словно ложки и вилки в ресторане на салфетке, сверкающих хирургических инструментов. Он воровато оглянулся ещё раз и, никого за спиной не обнаружив, аккуратно расположил обтянутые резиновой перчаткой большой и указательный пальцы свободной от скальпеля руки чуть ниже ямочки под самым горлом с едва проступающим сквозь молочно-белую кожу из-за безвольно запрокинутой назад головы кадыком. Он начал продольный разрез вскрытия именно из этой точки, осторожно и с лёгким треском прорезав кожу, подкожный слой и мышцы насквозь меж своих пальцев, аккуратно прижимающих кожу в самом верху груди. 
“…Особенно заметно вдалеке…” – пропел он вторую половину фразы, продолжая взбадривать себя и преодолевая усталость и грусть в душе. 
– Любишь песенки Расуля Ягудина? – спросил его женский голос прямо за спиной, настолько близко, что его обдало дыханием спиртного, перекрывшего даже вездесущий запах медицинского спирта и формалина. 
Многолетний опыт и профессиональная выдержка взяли своё. Дамаск не дёрнулся и не запнулся, он даже не пошевелился телом, продолжая ровненько и чистенько, точно по прямой линии проводить аккуратный продольный разрез, сразу забагровевший свернувшейся кровью под расходящимися краями вспоротой мёртвой кожи. 
– Это не песенка Расуля Ягудина, – холодно ответил он. – Это одна из лучших сатирических вещей Владимира Семёновича Высоцкого, мархум, был такой поэт и композитор, исполнитель собственных песен очень много лет назад. Другое дело, что его песни исполнялись часто и охотно самыми разными людьми, Расулем Ягудиным в том числе, – Дамаск закончил разрез над самым лобком с треугольником прозрачных и шелковистых светлых волос и, обернувшись, внимательно взглянул в глаза Рае, слегка сморщив лоб над верхним краем медицинской марлевой маски. – Я секунду назад оборачивался, – сказал он. – Прозектёрская была пуста. Ты откуда здесь взялась, здесь ведь не дискотека, сюда посторонним, вообще-то, вход очень строго запрещён, тем более в стельку пьяным, таким, как ты, Рая. 
Рая тяжёло вздохнула, вновь обдав его волной перегара, и, взглянув на обнажённое тело с длинным красным разрезом от горла до лобка, с содроганием отвернулась, невольно поправляя за спиной в длинных, инкрустированных серебром ножнах свой неизменный двуручный меч, без которого, как почему-то и совершенно неожиданно подумал Дамаск, её невозможно стало представить на протяжении последней пары миллионов лет. 
Она помолчала, прежде чем ответить. 
– Я в щёлку просочилась… как тень, – объяснила она, наконец, чуть заплетающимся языком. 
– А-а-а-а-а-а-а, – небрежно отмахнулся Дамаск рукой в резиновой перчатке, аккуратно и крепко сжимающей скальпель у самого закруглённого острия, и с грохотом бросил скальпель на сверкающий поднос. – Не столь важно, как ты сюда пролезла, сколь, зачем, – И он слегка склонился над подносом и замурлыкал: “В общественном парижском туалете..”, выбирая себе инструмент для следующего действия. 
– За помощью, – лаконично объяснила за его спиной Рая, и Дамаск вдруг с удивлением услышал за спиной глубокий глоток. Он резко повернулся и успел заметить, как Рая прячет за пазуху круглый и плоский металлический предмет, сразу затерявшийся под просторным пальто на высокой молодой груди. 
– Тебе здесь, что, рюмочная? – резко и с неподдельной враждебностью крикнул он. – А ну, уматывай отсюда, пьяница. 
Рая вздохнула и сделала небольшой шажок в сторону от разъярённого врача. 
– Ну, не могу же при таком зрелище, – тут она мотнула головой, как лошадь, в сторону разрезанного вдоль сверху донизу девичьего тела, – даже не глотнуть. 
– Вот потому-то, кроме всего прочего, сюда и воспрещён вход посторонним лицам, – уже чуть тише, остывая, пробурчал Дамаск и выудил из ровных рядов на салфетке какую-то очередную сверкающую дрянь. – Так что давай-давай, вали отсюда, шевели поршнями, не десять раз же мне повторять одно и тоже. 
– Я за помощью пришла, – напомнила Рая, заплетаясь языком чуть сильнее, чем прежде. 
– У меня тут не скорая психиатрическая помощь, – холодно ответил Дамаск. – За такого рода помощью обращайся к Расулю Ягудину, это же он у нас психиатр-самоучка. 
Рая неожиданно и вполне трезво… ну… или… почти трезво… улыбнулась. 
– Будем надеяться, что до этого не дойдёт, – сформулировала она свой природный оптимизм. – А сейчас мне нужна помощь, которую Расуль Ягудин оказать не сможет. 
– Не сомневаюсь, – кивнул головой Дамаск и склонился с блестящим предметом в руке над разрезанным трупом. – По части вскрытия он далеко не ас. Он, по-моему, даже не выносит вида трупов, так что, когда помрёшь, приходи лучше за помощью ко мне. 
– Верно, – обрадованно кивнула Рая головой. – Вот я и пришла. Наконец-то ты понял, – Она облегчённо вздохнула и снова полезла за пазуху за фляжкой. 
Дамаск так и замер, застыл в неподвижности в склонённом положении над трупом, сразу став похожим на редкий кадр из какого-нибудь фильма про маньяка-эстета, балующегося расчленёнкой и при этом питающего патологическую страсть к чистоте и порядку и в одежде, и в прозектёрской. 
“Так, – ошеломлённо подумал Дамаск, почувствовав, что его нижнее бельё сразу приплипло к покрывшемуся ледяным потом телу. – Последняя фраза что-то означает. Она означает какую-то жуткую мерзость, настолько жуткую, что я просто не хочу о ней слышать”. 
– Я тебе сказал – уматывай, – сразу охрипшим голосом повторил он. – Мне совсем не интересно вести пьяные разговоры с тронутыми шалавками с городских окраин, как та, кстати, что сейчас лежит прямо передо мной с открытыми нашим взорам кишками. 
– Мне открывать кишки не надо, – согласилась Рая. – И, вообще, я хотела бы пожить ещё лет пятьдесят, а лучше сто, но прямо сейчас, сегодня, мне необходимо умереть. 
“Шизофрения, – холодно констатировал Дамаск. – Оно, конечно, Расуль Ягудин утверждал, что такой болезни вообще не существует, что это просто словечко, придуманное, как палочка-выручалочка, специально для необъяснимых или заказанных случаев, но здесь я другого слова просто не подберу – шизофрения и всё, с каким-то нюансом наподобие мазохистско-некрофильской сексуальной ориентации или чего-нибудь в этом роде”. Дамаск чувствовал, что весь дрожит и больше всего боялся, что Рая, которую он помнил ещё совсем маленькой и которую он по просьбе родителей не раз приводил домой из черниковского детского сада, заметит эту почти не контролируемую им дрожь. 
– Может, ты всё-таки повернёшься и выслушаешь меня, – неожиданно почти трезвым голосом сказала Рая у него за спиной, – вместо того, чтобы, стоя задом, скрипеть там мозгами, подбирая мне подходящий психиатрический диагноз, – и от её спокойного, такого привычного голоса Дамаск вдруг ощутил громадное облегчение, поняв, что если кто и страдает психическим заболеванием, так это он сам – чем-то навроде паранойи с искажённым восприятием и неадекватными мышлением. И ещё он понял, что Рая не пришла бы к нему в столь непотребном виде просто так – она, вообще, была пьяна впервые на его памяти за все множество лет знакомства. 
Он повернулся медленно и нехотя и, упорно избегая смотреть Рае в глаза, аккуратно положил на край разделочного стола свой инструмент. Рая вздохнула и тоже отвела от него взгляд, доставая флягу из-за пазухи в очередной раз. Дамаск молчал и терпеливо ждал, не отрывая взгляда от пары расстегнутых пуговиц на животе её кофточки, где сквозь разрез виднелась впадина свежего молодого пупка. Рая сделала ещё один щедрый глоток и от этого глотка почему-то вопреки всем законам природы не опьянела ещё больше, а, наоборот, слегка протрезвела. Она сделал глубокий вдох ещё раз и на миг задержала дыхание внутри себя, и затем, выдыхая, немножко поёрзала подошвами по блестящему холодному кафелю на полу. 
– Можешь уделить мне пять минут? – наконец, с видимым усилием спросила она. 
– Время пошло, – ровным и бесцветным голосом ответил ей Дамаск, всё так же глядя на её пупок. 
Рая попыталась поймать его упрямо опущенный книзу взгляд, но тут же поняла, что ей это не удастся. 
– Мне надо войти в состояние клинической смерти, – внезапно, словно с разгону бросившись в ледяную воду, сказала она. 
Дамаск всё так же молчал и даже не пошевелился, он лишь слегка двинул глазными яблоками в глазных впадинах, измеряя взглядом расстояние между ним и Раей, словно прикидывая, насколько быстро эта сумасшедшая сможет до него допрыгнуть, если всё-таки ни с того ни сего решится на него наброситься с тесаком или циркулярной пилой под мышкой. 
– Ну, что ты молчишь? – злобно спросила его Рая. – Я, что, не ясно выразилась? Мне надо войти в состояние клинической смерти. 
Дамаск, наконец, чуть пошевелился и разомкнул губы, собираясь что-то сказать, и его губы, размыкаясь, издали сухой причмокивающий звук, и от этого звука он сам брезгливо поморщился и вновь плотно закрыл рот, словно передумав говорить. 
Рая подождала немного и продолжила сама, всё так же безуспешно пытаясь поймать его взгляд: 
– На пару минут, – сказала она. – Я где-то слышала или читала, что несколько минут клинической смерти не оставляют никаких последствий для здоровья. 
Дамаск чуть заметно покачал головой при этих словах, но опять промолчал и ничего не ответил. Рая опять вздохнула и опять отхлебнула из металлического горлышка, слегка звякнув зубами о края. 
– За пару минут я, наверное, успею, – неуверенно сказала она… 
– С чего ты взяла, что это, вообще, возможно и выполнимо? – вдруг задал Дамаск вопрос, когда повисшее молчание уже стало раздавливать их обоих под собой, словно холодная свинцовая плита. 
Рая вдруг улыбнулась своей обычной полудетской улыбкой, и от этой улыбки сердце мучительной нежностью и болью заныло у Дамаска в груди. 
– А я как-то старое кино смотрела, – объяснила она. – Там толпа студентов-придурков вводила друг друга поочерёдно в состояние клинической смерти якобы для эксперимента, а на самом деле – потому что дураки. 
– Это самое умное, что ты сказала за сегодня, – согласился Дамаск, – и ты такая же дура, как и они. 
Рая неожиданно посерьёзнела лицом и с сожалением убрала фляжку в карман. 
– Ты думаешь, меня саму радует такая необходимость? – угрюмо спросила она. – Да у меня внутри всё дрожит от ужаса. 
И Дамаск, внимательно взглянув в её необычно бледное лицо, вдруг почему-то ей сразу и безоговорочно поверил – девочка была действительно охвачена ужасом – ужасом и одновременно яростной неукротимой решимостью, против которой бессильны слова и увещевания. 
– Ты сказала, что успеешь за пару минут. Что ты имеешь в виду? – сам не зная почему, решился он всё-таки на продолжение разговора с сумасшедшей малолеткой. 
Рая отвернулась и пробурчала: 
– Что имею, то и введу. 
– Прекрати пошлить, – оборвал её Дамаск. – Если ты забыла, то я тебе напомню – ты здесь без приглашения, и никто не просил тебя начинать этот идиотский разговор. Так что давай – я жду ответов на все свои вопросы, и не вздумай попытаться соврать хоть в одной запятой. 
Рая мрачно повернулась обратно к Дамаску лицом и машинально вновь полезла за фляжкой, но тут же одумалась и не стала её доставать. 
– Мне нужно поговорить с Богом, – внезапно выпалила она. Дамаск молчал и смотрел ей теперь уже в лицо прежним неподвижным взором. 
– С кем? – наконец, спросил он её на всякий случай. 
– С Богом! – жёстко и однозначно повторила Рая. – С тем самым! Который один и един. Я думаю, пары минут на том свете мне хватит для разговора, тем более, что ТАМ субъективное время должно удлиниться, все выжившие после клинической смерти, утверждают, что им показалось, будто прошло очень много времени. 
– Тааааак, – протянул Дамаск. – И какие, интересно знать, вопросы и проблемы ты намерена с Ним обсудить? 
Теперь уже Рая долго молчала и неподвижно смотрела совершенно трезвым сумрачным взором ему в глаза. 
– А ты посмотри на вот это, – ответила она, наконец, – посмотри на то, что лежит сейчас перед тобой, разрезанное твоим скальпелем от горла до анального отверстия, как и полагается разрезать дохлую рыбу перед тем, как начать её потрошить. Тебе, что, нужны ещё какие-нибудь объяснения? На пальцах? 
Однако тирада девушки не произвела на Дамаска ни малейшего впечатления. 
– Так о чём ты хотела бы поговорить с Богом? – снова спросил он после паузы, ничем не аргументируя свою настойчивость. – И прежде чем опять начать словесно испражняться, напомни сама себе, что в данный момент и в данном месте именно я являюсь у Бога секретарём и именно от меня зависит, попадёшь ли ты к Нему на приём. Так что давай, поднапрягись и постарайся меня убедить. 
– Постараюсь, – согласилась Рая. – Мне тоже не хочется проделывать всю процедуру самой – во-первых, я не имею представления, как это делается, а во-вторых, слишком велик риск не вернуться. А мне нужно вернуться обязательно – я ведь и ТУДА-то иду, что узнать, что происходит ЗДЕСЬ и как можно всё поправить. Так ты поможешь, Дамаск-агай? Кстати, что за имя у тебя такое… странное, о чём думали твои родители, когда называли тебя так? 
– Не заговаривай мне зубы, девочка, – холодно ответил Дамаск. – А “Дамаск” – это не имя, а кличка, переделанное из “Демис” – был такой певец в молодости моих родителей, вообще же я – Дамир, – Говоря всё это, он вдруг с удивлением понял, что втянулся – вернее, позволил себя втянуть в страшный сюрреалистический разговор какой-то сопливой девчонке. – И не пугай меня, – отвердел он голосом, спеша восстановить репутацию. – Сама она это сделает, тьфу! Каким способом? Утопившись, что ли? Давай, рассказывай. И чтоб всё как на духу. 
Рая всё-таки выудила из-за пазухи фляжку в очередной раз и сделал очередной глоток, объём которого с лихвой покрыл все её потери от кратковременного воздержания. 
– Хороший бальзам, – сказала она, явно не спеша начинать свое повествование. – “Агидель”, башкирский национальный бальзам, настоенный на самых разных хрен знает каких травах. Меня к нему Расуль Ягудин приучил, ну… то есть не приучил, а подсказал, что нет лучше средства от простуды, – Рая завинтила крышечку фляжки и бережно вновь пристроила плоский корпус у себя на груди так, чтобы ровно и мощно стучащее молодое сердце колотилось в его металлическкий бок. – Я как-то болела, а Расуль меня подвозил, и он, в общем, притормозил на Коммунистической, там напротив Авиационного есть дерьмовый магазинчик, вот оттуда Расуль и выволок мне чекушку бальзама и коробку конфет, чтобы я лечилась и не забывала закусывать. Он, кстати, предупредил, чтобы я была поосторожнее – этот бальзам, говорит, жутко коварная вещь… хмммм-да, что есть, то есть, действительно, жутко коварная… 
Дамаск слушал её, не прерывая, и терпеливо ждал, когда она соберётся с духом, чтобы начать говорить о главном, о том, ради чего она сюда пришла. 
И Рая поняла, чего он ждёт. Она медленно опустила руку к поясу и прикоснулась к странному, невероятно архаичному кожаному футляру светло-коричневого цвета с толстым обрубленным носом, окружённым металлической полосой, на плоском поросячьем пятачке которого было выдавлено какое-то непонятное слово пятёркой латинских букв. 
– Это фотоаппарат, – объяснила она всё двумя словами. 
Это утверждение было настолько неожиданным и странным, что Дамаск на миг даже забыл о причудливости и противоестественности всего сегодняшнего разговора. “Эта ни на что не похожая аляповатая штука, вся состоящая из углов – фотоаппарат? – в полном обалдении подумал он. – На хрен. Вполне возможно, если учитывать то, насколько эта штука на фотоаппарат не похожа – так называемое доказательство от противного и отвратительного”. 
Рая внимательно вгляделась в его ошеломлённые глаза и улыбнулась. 
– Не удивляйся, – сказала она. – Это фотоаппарат и, притом, хороший, намного лучше нынешнего новомодного дерьма в обтекаемых мыльных футлярах из дешёвого пластика. Здесь, как видишь, футляр, по крайней мере, из натуральной кожи – очень много лет назад, в Советском Союзе, все фотоаппараты имели такие футляры, а этот аппарат к тому же считался лучшим из лучших – так называемый “Зенит”, может, слышал? 
“Да ни черта я ни о каких советских фотоаппаратах не слышал” – раздражённо подумал Дамаск, но промолчал, заметив лишь про себя и лично для себя, что помалкивать и не отвечать на вопросы за последние полчаса прочно вошло у него в привычку. 
Рая ещё раз погладила по жёлтому кожаному футляру, бережно и осторожно. 
– Здесь аждаха, – негромко произнесла она ещё два слова, и эти два слова двумя оглушительными бомбами взорвались в ушах Дамаска, прочно заложив их плёнкой воздушной волны. Господи, ну, конечно, подумал Дамаск, ощущая себя так, словно из него вынули все внутренности, оставив на их месте ваккумную полость, бездонную и бесконечную, словно чёрная ледяная вселенная вокруг Земли. Ну, конечно, Господи, фотоаппарат “Зенит” – последняя гробница аждахи, куда её заточили семеро ведунов более чем сорок лет назад – последний из ведунов, Ральф, по слухам, погиб в сражении с нечистью не так уж давно, будучи старцем под семьдесят лет – видимо, не так уж он был стар, если нашёл в себе силы погибнуть в бою вместо того, чтобы тихо и мирно умереть в постели, ну, конечно, Господи, семеро ведунов, остановивших нашествие сорок лет назад, семеро ведунов, имена которых до сих пор хранят многочисленные легенды, Рита и Гуля – мать и дочь, Ральф, Ходжа, Дина, Март и, конечно же, Малай, Господи, Господи, Господи, и конечно же Малай – самый юный из всех ведунов, он и погиб раньше всех, в том страшном ночном бою с оборотнем один на один, когда остальные ведуны не успели прийти к нему на помощь, он погиб первым, не успев состариться и так и оставшись Малаем – мальчиком – для всех, ну, конечно, Господи, как он мог забыть легенды о святом круге ведунов-смертников, они вышли всемером в страшные заледенелые Уральские горы, хранящие свои тайны миллионы лет, и там приняли почти безнадёжный бой с аждахой – как им удалось её скрутить и уложить под крышку фотоаппарата, до сих пор остаётся самой загадочной и захватывающей тайной на всём протяжении новой истории Башкортостана, тайной, никем не раскрытой до сих пор, а сами ведуны хранили тайну свято и так и ушли из этого мира, никому её не рассказав, ну, конечно, Господи, фотоаппарат с дурацким названием, которое никто так и не смог запомнить, и лишь сейчас он, Дамаск, это название вдруг узнал – фотоаппарат называется “Зенит”. Господи, Господи, Господи, ну, конечно, именно в нём, в фотоаппарате под дурацким и непривычным для слуха названием “Зенит”, под чёрной рифлёной задней стенкой, намотанная вместо плёнки на бобины, упрямо ждёт своего часа аждаха… Расуль Ягудин написал об этой истории роман “Полная луна” сразу после всех событий и долгие годы утверждал, что роман представляет из себя чистейшей воды личные домыслы и догадки, и лишь однажды, будучи очень-очень пьян, Расуль как-то ляпнул ему, Дамаску, на ушко, что роман “Полная луна” абсолютно документален и повествует о событиях, произошедших в действительности, от начала до конца, полностью и целиком, и не содержит в себе ни единой запятой авторского домысла. Совсем. 
Дамаск приподнял правую полу халата и вытер мокрый лоб над марлевой повязкой, закрывающей нижнюю половину его лица. Так вот, значит, какая она, знаменитая гробница аждахи, о которой слагались детские сказки, песни и легенды в бессчётном количестве на протяжении последних сорока лет. Знаменитый, многократно описанный фотоаппарат “Зенит” в знаменитом, многократно описанном жёлтом кожаном футляре с пятью буквами, выдавленными на тупом, словно обрубленном носу. “Красивый аппарат, – вдруг подумал Дамаск и вытер мокрый лоб полой халата ещё раз, – красивый и даже очень. Мне очень нравится. Не то что вся эта дребедень с плоскими мордами наподобие “Кодака” или “Фуджи”… 
Под марлевой повязкой было невыносимо жарко и душно, и мучительно хотелось её снять. 
– Какого хрена ты разгуливаешь по городу с этой долбанной аждахой на поясе? – тихим и страшным голосом спросил Дамаск. 
– Затем, что её некуда больше деть, – отрезала Рая. – Как раз об этом я и хотела с тобой поговорить. Что-то происходит в городе.. но… вот, что именно? 
– Я, что, должен ответить на этот тупой вопрос? – всё таким же тихим и всё таким же страшным голосом спросил её Дамаск. – Я, что, должен, вообще, о чём-то разговаривать с сумасшедшей маньячкой, которая вот так вот запросто таскает возле собственной промежности смерть всего человечества? Ты, вообще, соображаешь или нет? ТЫ ЖЕ НОСИШЬ НА ПОЯСЕ АЖДАХУ. 
– Я всё соображаю, – устало ответила ему Рая. – Я лучше всех и уж во всяком случае лучше тебя понимаю, насколько это глупо и опасно – болтаться по городу с возможностью власти над всем миром на поясе, даже если мир станет дохл. Но я просто не знаю, что делать, я ведь не случайно к тебе пришла. То, что происходит вокруг, попросту выше моего понимания. Весь мир как будто темнеет и темнеет, стремительно затапливаемый темнотой, словно смолистой битумной массой. Вот мы уже облеплены ею с головы до ног и не можем ступить в этом месиве даже шагу… а в мире вроде как бы по-прежнему всё спокойно и хорошо – люди ходят на работу, сношаются и жрут, нянчат детей и курят сигареты. Оглянись, Дамаск, мы имеем все признаки нового нашествия тьмы… признаки нашествия без самого нашествия. Что за муть, чёрт побери? Обычно нечисть, наоборот, старалась подготовить нашествие втайне, лелея спокойствие среди людей до последнего мига. А тут… Нет, внешне, конечно, полная благодать, только вот в мире вокруг как будто всё становится темнее… темнее и душнее, и это как-то даже не скрывают ни от кого, чёрное битумное месиво уже покрыло нас с головой, и мы беспомощно барахтаемся в нём, как червячки в томате, думая, что живём полноценной жизнью – а это всегда самый главный признак нашествия, когда тяжёлой, словно свинцовой массой что-то затапливает душу и мозг, парализуя энергию и волю и оставляя силы лишь для примитивного физиологического дерьма – для траха, например. Но где же само нашествие? Люди становятся всё глупее и злее, как бывает всегда при нашествии тьмы, а сама тьма чего-то выжидает, и только разум и душа человечества медленно гаснут под этой необъятной трясиной наползающей тяжёлой смолы. Почти не видно ни чертей, ни призраков, никакие инкубы не трахают девочек по ночам, ни один оборотень, после того, последнего, которого ценой собственной жизни сумел завалить Малай, не выходил больше ночью на лунную охотничью тропу. Только иногда, очень редко, нам, семерым ведунам, приходится вступать в ночные бои с нечистью, но эти схватки представляют из себя совершенно ничтожный процент в потоке событий и общей картины не меняют и не проясняют. Но ведь что-то же вокруг происходит, я это чувствую всей душой, что-то неладно, что-то не так, что-то шевелится громадным нечеловеческим телом под слоем этой полужидкой мглы – но… что? Дамаск, что, вообще, на хрен, вокруг происходит? Объясни мне. Успокой меня. Скажи, что у меня паранойя и что в окружающем мире всё хорошо. 
Дамаск уже давно стоял отвернувшись и неподвижно смотрел в кафельную стену позади себя. 
– Почему ты мне задаёшь все эти вопросы? – наконец, тускло спросил он. – По-твоему, я в состоянии на них ответить? 
Рая покачала головой, как будто Дамаск, всё так же стоящий к ней спиной, мог это увидеть. 
– Я знаю, что тебе ответы на эти вопросы известны не больше, чем мне, – ответила она. – Но есть некто, кто на все вопросы мне сможет ответить сразу, сполна и без обиняков. 
Дамаск сразу понял и снова надолго замолчал. 
– А вдруг Он не захочет на твои вопросы отвечать и, вообще, не выпустит тебя обратно? – задал он внезапный и чрезвычайно резонный вопрос. 
Рая слегка улыбнулась и погладила твёрдый бок фляжки под пальто на левой груди. 
– Для меня будет достаточно и такого ответа, – ответила она. – А остаться там, у Него – что может быть прекрасней… хотя, конечно, не хотелось бы оставлять друзей одних против всего ада, вдруг пришедшего сюда. Как бы то ни было, риск, в том числе смертельный – нормальная составляющая часть жизни любого святого бойца. Зато мы точно знаем, что погибаем за человечество и Аллаха. Прямо по Хайнлайну: “Я не знаю лучшей доли”. Так как – ты поможешь, Дамаск? 
И Дамаск кивнул головой раньше, чем хоть одна связная мысль появилась у него в голове. Он кивнул головой, он согласился, не успев ни о чём подумать, но сразу же после того как кивнул, он как следует подумал и вдруг со всей отчётливостью понял, что это сегодняшнее согласие – самое лучшее и мудрое решение из всех, что он когда-либо принимал на протяжении всей своей жизни. Он вновь повернулся к Рае лицом и – вновь кивнув головой, на сей раз решительно и твёрдо – улыбнулся, глядя ей прямо в глаза. 
– Хорошо, девочка, – мягко подтвердил он своё согласие словесно. – Я помогу тебе. То, о чём ты только что говорила, я давно замечал и сам – на такие мысли наводит даже характер поступающих трупов – посмотри вот, к примеру, на эту несовершеннолетнюю девочку – зарублена!!! Господи Боже, офигеть, посмотри, ведь её же кто-то зарубил... БОЖЕ!!! Никогда раньше такого не было – а ведь ты присутствуешь только при одном таком трупе – знала бы ты, сколько их сейчас! 
– Я знаю, сколько их сейчас, Дамаск, – мягко ответила Рая. – Я, вообще, знаю намного больше, чем ты подозреваешь. Потому-то я иду на то, при одной мысли о чём мне сразу хочется ещё немного выпить. Чин-чин, Дамаск, – на сей раз она сделала такой глоток, что глаза Дамаска над белой марлевой маской отвердели и стали пристальными, как дула двуствольного пулемёта, и он непроизвольно сделал маленький шажок к ней, намереваясь оказаться не слишком далеко, когда девочке понадобится экстренная медицинская помощь. 
– Не пались, Дамаск, – сразу всё поняв, важно сказала Рая и слегка покачнулась. – Как любит гнать Расуль Ягудин, мы, онанисты, народ плечистый. Мне какая-то долбанная фляжка башкирского бальзама ваще по фигу. 
– Не “по фигу”, а “по фиг”, – холодно поправил её Дамаск и снова отошёл назад. – Иди домой и как следует выспись перед первой в своей жизни смертью. Вечером, часам к шести, когда всё начальство уже отвалит, подгребай сюда – ты хотела, чтобы я тебя убил во имя Его, и я сделаю это, независимо от того, оживёшь ты потом или нет, – и он снова повернулся к распоротому его скальпелем сверху донизу трупу, давая понять, что уже всё сказал и больше ничего говорить не намерен. 

Холодное осеннее солнце висело низко и потому слепило красным раскалённым светом глаза, и Рая напряжённо щурилась, ровно в шесть вечера подходя к серому двухэтажному моргу на мрачно знаменитой среди уфимцев улице Цветочной. Здесь, на сером асфальте перед входной дверью в здание, окружённое густым кольцом кустарника и деревьев, почти полностью глушащих непрерывный гул автомобильной нитки, соединяющей Черниковку с Уфой, она почувствовала секундное облегчение, когда длинная сплошная тень от лесопосадок накрыла её, словно чёрное прохладное одеяло, с головой, давая отдых уставшим от слепящего света глазам, – она глубоко и облегчённо вздохнула и открыла, наконец-то, глаза во всю ширину, с наслаждением ощущая, как расслабляются и расходятся утомлённые мышцы лица… и даже негромкий голос Зеллы, раздавшийся из кустов, вновь испортил ей настроение не сразу, а лишь через секунду, когда Рая окончательно вникла в факт её присутствия здесь. 
– Хоть бы уж накрасилась и причесалась, – недовольно сказала Зелла, неподвижно стоя в самой чёрной и глубокой из теней среди кустов, в которой её голос звучал почему-то гулко, как в пустой мертвецкой: пустой, без мертвецов. – Надо было прихорошиться, всё-таки свидание с Богом. 
Рая выругалась про себя и, повернувшись, шагнула внутрь кустов, пригибаясь, чтобы не зацепить о сучья волосы и не поранить кожу. Она несколько мгновений смотрела в упор в мягкие, отливающие здесь, в темноте, поглощающим свет бархатом Зеллины глаза и, наконец, сказала, поворачиваясь, чтобы продолжить свой путь: 
– Иди домой, Зелла. Я заскочу к тебе в гости через пару часов. Даю слово. 
– Ага, – подтвердила Зелла. – Ты заскочишь к мне в гости через пару часов. В виде трупа. И на левом, по-моему, глазу у тебя будет сидеть, покачиваясь, большая зелёная муха. 
– Только не пытайся меня убедить, что ты читала раннего Шолохова, – огрызнулась Рая, и её каблуки звонко защёлкали по асфальтовой мостовой, когда она вышла из кустов снова на свет Божий. – Наверняка, опять у Расуля Ягудина нахваталась фраз и цитат. 
– Точно! – радостно завопила Зелла. – У Расуля Ягудина всего, в том числе фраз и цитат. Впрочем, физиологические достоинства и недостатки Расуля мы обсудим чуть позже, а пока я хотела бы знать, приготовила ли ты и для меня саркофаг. 
Рая повернулась так резко, что Зелла, шедшая за ней следом, едва не врезалась носом прямо в её нос. 
– Ты что несёшь, долбанушка? – недобро спросила Рая и напрягла сразу побледневшее лицо. 
– Только не пугай меня, – тихо попросила её Зелла. – Я слишком люблю тебя для этого. Не смей меня пугать. 
– Ты пойдёшь домой и будешь ждать меня там, – не смягчившись тоном ни на йоту, предупредила её Рая и коснулась узкой ладонью рукояти меча за своей спиной. 
Зелла некоторое время молчала и с горьким укором смотрела подруге в глаза. 
– Неужели до этого дойдёт? – так же тихо спросила она непонятно кого и тоже взялась за отполированную, захватанную рукоять своего оружия, похожего на оружие Раи настолько, что можно было подумать, что её меч – не более чем отражение в зеркале меча Раи… или, наоборот, меч Раи является отражением в зеркале её меча. 
Рая ничего не ответила и лишь мягко вышагнула вперёд правой ногой, и незаметно перенесла на неё вес своего тела. 
– Иди домой, – повторила она и круговым движением привычно повела правым плечом, избавляя его от некоторой застойности мышц и жил. 
– Заткнись, – вежливо посоветовала ей Зелла и, распределяя массу корпуса как можно более равномерно, стиснула зубы так, что на её щеках, под нежной кожей девичьего лица небольшими холмиками вздулись каменные желваки. 
– Вы ещё подеритесь, горячие башкирские девушки, – посоветовал им обеим Дамаск, стоя в открытых дверях морга. – То-то будет радости для тех, силой против кого наделил вас Всевышний. Рая, нам пора. 
Рая бросила последний режущий взгляд на подругу и, поворачиваясь к моргу, выпустила из руки словно набухшую и набрякшую в её руке похоже на мужской член рукоять меча, отчего рукоять чуть качнулась, освобождаясь, туго и гибко, и вновь выпрямилась, вновь чуть косо нацелившись красным набалдашником в небеса.. 
– Стерва!!! – в бешенстве крикнула ей в спину Зелла, в её голосе послышались слёзы, но Рая больше даже не повернулась к ней лицом, уходя, и лишь острые крылья её лопаток, как от удара в спину, на миг дёрнулись и проступили острым углами сквозь кожу и одежду, оттопыривая куртку под мечом на спине. 
– Красивая девушка, – каким-то странным, слегка недовольным и сварливым тоном сказал Дамаск, впуская Раю внутрь, и по этому безошибочному признаку Рая поняла, что Зелла ему действительно по-настоящему понравилась. 
– Да, – подтвердила она. – И к тому же годится тебе в дочери, а ведь это как раз то, что тебе и всем прочим старым пердунам-педофилам надо, не правда ли, Дамаск-агай? Хочешь, кстати, познакомлю? Она тебе даст, могу поручиться. Она любит вот таких вот немолодых умников-интеллигентов наподобие тебя или Расуля Ягудина. 
– Ложись, – с какими-то удивительно двусмысленными интонациями вместо ответа сказал ей Дамаск и откинул простыню с длинного, покрытого зелёной резиной топчана среди мёртвых кафельных стен, сверкающих холодом и белизной, и лишь сейчас, взглянув на этот зелёный, словно несвежий человеческий труп, топчан, Рая вдруг поняла, что шутки кончились и до того, на что она решилась, остался лишь один шаг, и она содрогнулась в душе от того, на что она решилась, и подсознательно поёрзала спиной под ножнами, чтобы почувствовать успокаивающе твёрдое и стройное тело своего меча. 
– Не будем тянуть время, – охрипшим и предательски задрожавшим голосом сказала она и одним решительным движением перекинула через голову ремень ножен – теперь меч, ранее висевший за её спиной наискосок, перечёркивая слева направо и сверху вниз длинной тонкой полосой её стройную фигуру, повис на одном плече, и Рая, ложась на спину и вытянувшись всем телом на топчане, аккуратно уложила его вдоль правого бока так, чтобы нетрудно было ухватить его правой рукой в один миг. 
– Он тебе там не понадобится, – обыденным тоном сказал Дамаск, накрывая её лицо прозрачной и горбатой пластиковой дрянью. И Рая успела ему ответить, прежде чем сомкнуть внезапно налившиеся свинцом веки: 
– Не убирай его, Дамаск-агай. Пожалуйста. 

Рая стояла в кромешной тьме на краю страшно глубокого колодца и на самом его дне чуть слышно мерцала белая точка света, словно далёкая и еле-еле видная сквозь бездонную черноту космоса звезда, и Рая, глядя на неё вниз под ноги, подумала, что даже за миллионы лет ей не долететь до этой страшно далёкой крошки света – она как раз с этой мыслью упала в колодезный зев, когда его округлые края вдруг расширились, словно внезапно зевнувший рот, и выскользнули из-под её ног, и Рая вмиг оказалась среди гладких и бесконечных стен, охватывающих её непостижимо огромным, как сам космос, кольцом, и не очень удивилась, вдруг поняв, что этот долбанный колодец в действительности никакой не колодец, а просто очень большая труба, и по этой трубе Рая понеслась с безумной скоростью среди антрацитово чёрных и словно отполированных стен к бесконечно далёкому и стремительно летящему ей навстречу тёплому сиянию, согревающему ей сердце даже с такого бесконечного расстояния, рвущемуся к ней с противоположного, выходного конца трубы, и Рая, глядя вперёд, в пылающий ей в лицо и оттягивающий её волосы назад, словно ветром, зрачок света, вдруг почему-то настроилась на бесконечный и вечный путь по недрам этой гладкой нечеловеческой трубы к вечно манящему и вечно далёкому и недостижимому сиянию Божественного, как она неожиданно и с абсолютной ясностью поняла, огня, и она уже хотела устроиться поудобнее, расслабившись настолько невесомым, что как будто даже уже несуществующим телом в бесконечном и бездонном пространстве вокруг, когда огромное пылающее кольцо выхода из трубы вдруг выросло и нависло над ней (или под ней, летящей туда вниз головой) заслонив круглой плоскостью света, словно пылающим небом, весь обозримый вид, и в следующий миг нежная жидкость сияния вдруг обняла её всю, с головы до ног, проникнув в каждую её пору, словно жидкость материнского чрева, и бережно подняла на первой, едва ощутимой волне непостижимо огромной массы света, несущей её как крохотную частицу этого света в ещё более непостижимо огромном пространстве, вдруг распахнувшимся вширь – свет был белым, но не бездушно идеально белым, а каким-то тёплым, молочно белым, от этого он казался материальным… даже не материальным, а вещественным, как молоко – бесконечный и плотный океан фосфоресцирующего молока, потом это молоко вдруг словно чуть разжижилось и приобрело неоднородную консистенцию, словно комками и полосами мелькая вокруг, потом от него, как от пара чуть увлажнилось у Раи (или, вернее, могло бы увлажниться, если бы оно было) лицо, тут её хлестнул на огромной скорости поперёк правой щеки более плотный, чем вся остальная масса, слой света, оставив на щеке мокрый обжигающий след, и затем вокруг уже как-то знакомо и ознобно замелькали комки и куски этого света, пролетая мимо неё, и вдруг между парой комков прямо под Раей резко, вспышечно мелькнула земля, и тут же она исчезла и тут же появилась опять, и почти сразу замелькала под ней в страшной глубине снова и снова в прорехах расступающегося белого полотна, и Рая поняла, что попросту летит над землёй в облаках, и именно эти облака сияют Божественным сиянием, насквозь просвечиваемые сверху вниз отвесными и короткими, как клинки античных мечей, лучами солнца, обжигающего её даже сквозь верхний облачный слой, и Рая невольно подумала: 
“Банально, блин. Подумаешь, полёт в облаках над землёй. Это, что ли, рай?” 
и тут разом облака кончились, разойдясь косыми, чуть округлыми краями по сторонам и превратившись в далёкие и лёгкие перистые комочки на горизонте с обеих сторон, и нежная, голубовато золотистая бездна открылась прямо под ней, распахнулась наполненной сиянием и тёплым воздухом пустотой, сквозь которую, как сквозь громадную лупу, отчётливо проступали, чуть искажаясь в её стекле, тонкие, чуть заметные верхушки деревьев, почти сливающиеся на таком расстоянии с бесконечным и бескрайним ковром весенней зелёной травы, земля внизу медленно смещалась мимо неё, поворачивалась, как огромная вогнутая чаша, и по этому единственному признаку Рая поняла, что летит на этой страшной высоте с огромной скоростью, и она подумала, что если бы она сейчас была жива, то её лицо и всё её тело сейчас обвевал бы могучий ветер, плотной массой обхватывая её и мешая её стремительному полёту в этих близких к космосу атмосферных слоях, и Рая пожалела, что ей не дано ощутить счастье полёта здесь, среди морозного чистого неба, живой, чтобы каждой клеткой своего тела ощутить восторг и наслаждение от власти над бескрайностью и пустотой, и в связи с этой мыслью она вдруг вспомнила, что сейчас она мертва, и она вспомнила, почему умерла и оказалась, бесплотной и бестелесной, среди этого сияния, обнимающего её всю целиком. И ещё она вспомнила, что у неё совсем мало времени и что там, в зловонном человеческом мире, её ждут погибающие в непрерывных и непонятных боях друзья-ведуны, и образ одинокой замёрзшей Зеллы вдруг возник перед ней, образ преданной старой подруги Зеллы, сейчас ждущей её, сжавшись и нахохлившись от промозглой осенней сырости вокруг, перед запертой дверью в морг в окружении тяжёлых теней от старых тополей и кустов, и от этого видения Рая вдруг напряглась всем своим несуществующим телом и отчаянно и часто задышала несуществующими лёгкими, пытаясь остановить бесцельный и бесконечный полёт в пустоте. 
– Что дальше? – отчаянно, яростно и совершенно беззвучно крикнула она сама себе, лихорадочно гася огромную скорость полёта и пытаясь остановиться, чтобы спокойно оглядеться вокруг, и тут же чья-то тёплая нежная рука взяла её слева за скрючившуюся от безумного напряжения бесплотную ладонь. 
– Все в порядке, Рая-апай, – мягко сказал прямо в её душе знакомый бестелесный голос. – Ещё не прошло и четырёх секунд. Мы успеем… наверное. 
– Наверное? – переспросила Рая, поворачивая сознание, словно взгляд, туда, откуда вроде как бы послышалась эта речь, она попыталась, чтобы вопрос прозвучал риторически, но вместо этого даже сама отчётливо расслышала в своём безмолвном голосе настоящий страх. – А если нет? 
– Вы знали, что идёте на риск, Рая-апай, – с безумной любовью и плохо скрываемым детским восхищением произнёс тот же голос в её душе, и по этим знакомым интонациям Рая узнала Уллу – она узнала его только по тексту и детскому восторгу и влюблённости, которые он всегда по отношению к ней проявлял, заставляя её невольно смущаться, только по этим интонациям она его узнала, потому что внешне он был совершенно не похож на себя, такого, к какому она привыкла на земле, ещё когда оставалась жива и ходила по земле ногами, стараясь не раскачиваться лишнего корпусом, дабы не болтался за её спиной меч – здесь же Улла был совсем другим, и здесь, вообще-то говоря, его вообще не было, лишь полыхающий сгусток тёплого, согревающего света, смутно напоминающий человеческий силуэт, летел теперь рядом с ней, и мягко и трепетно сжимала кисть её левой руки вполне плотская, пульсирующая пламенем, словно кровью, мягкая обволакивающая ладонь. 
– Ещё немножко Рая-апай, – с грустью и болью произнёс он прямо внутри неё и полетел чуть быстрей, заставив увеличить скорость и её. – Мы уже почти что здесь. 
– “Здесь”, это где? – не размыкая губ, спросила своего верного провожатого Рая и почувствовала, как восторгом и страстным ожиданием затрепетала её душа. – У Него? – и она ощутила, именно ощутила, а не увидела, как с нежностью улыбнулся, не глядя на неё, Улла. 
– Нет, Рая-апай. Давайте не будем лететь так долго и так далеко… я…я… боюсь, что Его поразит ваш свет и ваша чистота, и тогда Он захочет раньше срока оставить вас при себе, так что… давайте не будем напоминать Ему о вас слишком рано, у вас ещё слишком много дел на земле, и… мама совсем замёрзла, ожидая вас у выхода из дверей и попеременно пытаясь согреть руки там, где у самой гарды особенно тепла рукоять меча. 
– Замечательно, – в некоторой растерянности и некотором смущении, а вернее, в полнейшем шоке ответила Рая. – Его поразит “мой свет и моя чистота”, за-ме-ча-тель-но, впервые о себе такое слышу. Так куда же мы летим, если перед Ним мне лучше не появляться из-за моей чрезмерной святости? 
– Мы летим, – торжественно начал Улла, – к тому, кто не хуже, чем Он, сможет ответить на все ваши вопросы. 
Рая задумчиво взглянула вниз, в бездну, где под голубоватой дымкой смутно угадывалась проплывающая под ними земля. 
– И кто же это? – решила всё-таки поинтересоваться она, всем телом ощущая утекающие секунды, словно вытекающую из сердца кровь. 
Ответ был кратким и односложным. 
– Мухаммед. – сказал Улла. 
Рая поняла всё сразу и некоторое время летела в бесконечном пространстве молча, осторожно сжимая тёплую ладонь ангела. 
– Расуль? – наконец, спросила она. – Я имею в виду “расуль” с маленькой буквы, как и полагается писать нарицательные имена. 
– Да, – серьёзно подтвердил Улла. – Мы летим к пророку – “пророк” по-арабски как раз и будет “расуль”. 
– Всё верно, – согласилась Рая и зябко повела плечами, вдруг почувствовав беспокойство и нервозность. – “Ля-илляха-иль-алла-мухаммед-м-расуль-улла – нет Бога, кроме Бога, и Мухаммед пророк Его”, мне это Расуль Ягудин впаривал раз по пятьсот ежедневно, всё похвалялся, что его так необычно зовут. 
Улла повернул к ней с трудом угадываемую в ослепительном сиянии голову и неожиданно отчётливо улыбнулся сквозь ровно полыхающий свет. 
– На его месте я бы тоже гордился, – сказал он. – Любой бы гордился. 
– Он мне ещё кое-что гнал, – задумчиво продолжила Рая. – Например, что гробница Мухаммеда, согласно всем источникам, находится где-то на седьмом небе, и Расуль Ягудин всё восхищался местечком, которое для этой гробницы удалось подобрать, он говорил, что именно эта часть пространства вокруг земли до сих пор остаётся наиболее недоступной – для самолётов высоковато, а для космических кораблей слишком низко – они сквозь это место продираются с натужным ревом, отдираясь от земли, и у экипажа совершенно нет возможности там притормозить, поплескаться в эфире и оглядеться вокруг. 
– В точности так, – охотно кивнул головой Улла. – Так что вы, Рая-апай, будете первой живой смертной, которая увидит Мухаммеда после стольких лет. И не стесняйтесь, спрашивайте обо всём. Можете даже поболтать на отвлечённые темы, но помните – полминуты уже прошло, у вас не так много времени для болтовни, если вы, конечно, не решили навечно остаться здесь. 
– Прелестно, – подытожила Рая и замолчала, глядя в летящее ей навстречу голубовато-прохладное бесконечное пространство над землёй. 
Она поняла, что они уже на месте, когда тревожно и тёрпко запахло восточными благовониями вокруг – она сразу узнала эти запахи, хотя никогда не имела с ними дела до сих пор, они были именно восточными, с примесью запаха сухого песка и дурманящей курильницы, источающей сладкий вкрадчивый дым, и слегка потной, обожённой беспощадным солнцем человеческой кожи, остывающей после коротких южных сумерек – потом как-то вдруг земля внизу исчезла, скрытая белоснежным слоем облаков, и тут же облака приблизились снизу и поднялись, ложась под ноги ковром, и Рая с Уллой уже заскользили по их мягкой поверхности, как по льду, не наступая на неё всей стопой и не в силах от неё оторваться вверх, и вдруг вздыбились вокруг белые непроницаемые стены облаков, словно горные кряжи, закрывая их обоих в узкий ущелий проход, и они пронеслись оба по этому проходу, как пороховые песчинки по пистолетному стволу, и белые стены вдруг резко разошлись в стороны, обнимая двумя правильными смыкающимися полукружиями мерцающий тёплый зал, окраинные грани которого сразу потерялись в необозримости со всех четырёх сторон. 
– Всё в порядке, – мягко сказал человек в центре зала в белых одеждах и небольшой чалме. – Всё в порядке, вы уже здесь. 
Он был немолод и имел загорелое лицо с не очень явно выраженными морщинами и совершенно чёрной, без единого признака седины, бородой. Его глаза были глубокими и бархатистыми в глубине ресниц, и в них, словно в мягкой тени, тонули блики света, которые, как искры, разлетались с плотно окруживших их белоснежных облаков. 
– Присаживайся, Рая, – всё так же мягко предложил человек и протянул руку к сразу вздыбившемуся пуфом облачному полу в ногах, и Рая благодарно улыбнулась, присаживаясь на невероятно мягкий и при этом подвижный, словно дышащий, пуф – она вдруг всем своим существом ощутила, как устала за этот сумасшедший день. Пророк стоял перед ней и задумчиво рассматривал её лицо. 
– Бледновата, – наконец, подвёл он итог своих наблюдений. – Тебе бы витаминов побольше, только не поливитаминные комплексы в таблетках, а фрукты и овощи. Финики любишь? 
– Не знаю, – от всей души засмеялась Рая, – никогда не ела и даже не видела фиников. 
– Ничего, – всё так же мягко сказал пророк, – ты ещё всё успеешь… если не сломаешься под ней сейчас, – и тут же задал следующий вопрос без всякой видимой связи и логики: 
– Как там мой тёзка? 
– Расуль Ягудин? – сразу догадалась Рая, о ком идёт речь. – Он мне как-то по пьянке что-то впаривал про вас… а, ну да, вспомнила, Расуль придумал на вашем имени коммерческий проект для какой-нибудь парфюмерной фирмы, я даже помню рекламный текст, который он прямо там же, возле кружки пива, накатал на салфетке: 
“Пророк Мухаммед не имел недостатков и нехороших привычек. Пророк Мухаммед не пил, не курил, не употреблял наркотики и никогда не изменял своим семи жёнам. У него была всего одна слабость – хорошие запахи. До последнего дня земного существования пророк Мухаммед умащивал бороду и усы знаменитыми восточными благовониями… л’Ореаль. Париж. Мужская коллекция “Пророк Мухаммед”… завершающее словосочетание “Пророк Мухаммед” должно было произноситься более низким и грозным голосом, чем весь остальной текст. 
Пророк от всей души засмеялся вслух, блестя белыми молодыми зубами, ослепительно засверкавшими на смуглом арабском лице. 
– Неплохо, – одобрил он. – С огромным интересом посмотрю по телевизору самого себя… хотя некоторые наши догмы и запрещают искусственно изображать людей и животных, но – время идёт, всё меняется, меняются и нравы. 
Он ещё раз посмотрел в лицо улыбающейся Рае внимательным, хотя и внешне безмятежным взором, и нарочито небрежно сказал: 
– Ну вот, отдохнула… спрашивай. 
– А, может, чтобы не терять драгоценного времени, вы мне сразу начнёте отвечать? – не успев подумать, привычно ляпнула Раи и тут же покраснела и потупилась, вдруг поняв, что показала себя перед пророком хамкой. Но пророк словно не заметил ни её грубости, ни её смущения. 
– Отвечать, говоришь, – задумчиво произнёс он. – Это не так просто – ведь нужно же как-то… сформулировать. 
– А я в школе отличницей была, так что не совсем тупая, – сразу заледеневшим тоном сказала Рая. – Вы попробуйте – вдруг случится чудо, и я всё запросто пойму. 
Пророк слегка сердито покосился на неё из-под чёрных густых бровей. 
– Я не имел в виду, что ты тупая, – недовольно сказал он. – Я имел в виду, что мои объяснения должны удовлетворить меня самого – чтобы я потом не мучился миллионы лет мыслью о том, что обрёк человечество на гибель собственным неумением связать пару простеньких слов. Ладно, начнём. 
И он присел рядом с ней на с готовностью расширившийся и ставший от этого похожим на скамейку облачный пуф. 
– У вас у всех одна и та же проблема, – осторожно начал он. – Вы чрезмерно демонизируете эту аждаху, а ведь она, грубо говоря, не более чем червь. Вернее, червяк, мне это слово представлятся более подходящим. Дерьмовый могильный червяк, пожирающий трупы – трупы, Рая, трупы, а не живых людей. Человек должен сначала сдохнуть для того, чтобы аждаха получила возможность его пожрать – и знаешь, почему? Потому что живой человек хранит в себе Божью душу, и она защищает его от всяких дерьмовых могильных червяков – ни один могильный червь не может вгрызться в тело, в котором живёт Божественный свет.
Пророк наклонился к Рае, к самому её лицу, вплотную, и, обдав её лёгким дурманящим запахом ароматической смолы, прошептал с безумной силой и страстью: 
– Но ведь Божественный свет может покинуть и живого человека. И тогда человек становится живым трупом – законной пищей для всех червей, в том числе и для аждахи. И вот тогда она ползёт к своей жертве, которую уже ничто и никто, включая святой кружок семи ведунов, не может спасти от гибели в её чреве. Ибо долг человека – самому хранить в себе Божественный свет, лишившись которого он превращается в заурядного, убогого, злобного и при этом почти бессильного монстра, а до судьбы монстра ни одному существу в мире никакого дела нет, более того, как-то так негласно стало считаться, что монстру быть пожраннным, ибо он монстр, как траве быть скошенной, ибо она трава. Вот за это и идёт война между адом и раем, между Богом и сатаной – за человеческие оболочки, которые либо суть люди, наделённые Божественным светом, либо суть белковые особи, призванные служить пищей для аждахи, а уж аждаха, нажравшись, будь уверена, преобразует Божий мир таким образом, который представляется наиболее подходящим ей самой. 
Мухаммед, словно почувствовав, что пугает Раю чрезмерной энергетикой своего голоса, со вздохом отодвинулся назад и заговорил чуть спокойней: 
– Вы всегда думали, что сила аждахи в её физических параметрах, в том, что она… кгхмммм-хе-хе, такая… большая… что её много, как и должно быть хороших людей. Но вот непосредственно сейчас она помещается в твоём маленьком фотоаппарате, и этот факт настолько символичен, что любой Андрей Белый прямо здесь от зависти бы попросту сдох. Ибо сила аждахи лишь та, которой мы сами её наделяем – наделяем по причине гнусности в своих сердцах, когда делаем выбор в пользу зла, отторгая Бога. И тогда аждаха приходит к нам – неважно, из недр ли Уральских гор в громадном виде, или из-под крышки фотоаппарата в виде крохотного червячка, её размеры и габариты не имеют никакого значения – она в любом виде и состоянии пожрёт любое существо, в котором нет Божьей души. А значит, тёмным силам жизненно необходимо лишить Божьей искры как можно больше людей, чтобы аждахе было чем поживиться. Вот они и стараются. Стараются затопить человеческое сознание мраком, словно чёрной битумной смолой, облепляющей его мозг и парализующей разум. А в человеке с затемнённым разумом нет совести и доброты, а в теле без разума, совести и доброты не может не погаснуть Божья искра. Вот так они действуют – исподтишка, исподволь меняя сущность человека и отдавая его на корм аждахе. Вы, бедолаги-ведуны, там дерётесь насмерть с чертями и крысами среди обгрызенных огромными клыками стен, а настоящее воинство ада тем временем зашло с совсем другого конца – она затопляет человечество, словно чёрная масса, уподобляя его себе и тем самым, как и себя, готовя его в пищу аждахе, которая обязательно придёт, как только доля живых трупов среди населения Земли станет преобладающей. 
Пророк вздохнул и снова встал в полный рост. 
– Рая, – с болью в голосе сказал он. – Вам не победить, пока вы не поймёте, что надо сражаться за человека, а не против аждахи. Всё просто, как три рубля. 
Рая понуро сидела на мягкой ладошке облака, глядя на него измученными глазами снизу вверх. 
– А мы? – спросила она. 
Пророк сразу понял, что она имеет в виду, и не стал задавать уточняющих вопросов. 
– А вы – ведуны, – жёстко сказал он. – Вы – люди, души которых недосягаемы для сил зла. Вот потому-то они и стараются вас уничтожить на белковом уровне – разрушив оболочку для Божьей души – а душа, лишённая живой оболочки, для них не более опасна, чем ничего. И запомни, Рая, – вопреки всем хитростям тёмных сил, кружок семи ведунов по-прежнему свят и по-прежнему обладает силой, и вы по-прежнему можете спасти человеческий мир, если будете действовать так, как надо. Только не зацикливайтесь на банальных драках со страхолюдными монстрами из нор. Сражайтесь за человека. Ваше дело не допустить, чтобы его затопила липкая грязь, и именно таким способом вы продержите аждаху в заточении ещё миллионы лет. Стремитесь спасти человека – это лучший способ избавить его от аждахи. 
Рая ещё некоторое время устало смотрела пророку в глаза снизу вверх и затем медленно опустила взгляд. 
– Надеюсь, я неправильно поняла ваши слова, Мухаммед, – прошептала она. – Надеюсь, я всё поняла неверно. 
Но пророк с жалостью и упорством отрицательно покачал головой. 
– Ты всё поняла верно, девочка, – устало сказал он. – Я именно вот это самое, то, что ты сейчас думаешь, как раз и имел в виду – что люди, вообще-то, сами должны оборонять свои души от тёмных сил, как они это и делали на протяжении многих и многих тысячелетий. Но в истории человечества случалось и по-другому (как, например, сейчас), когда похоть, зависть, жадность и страх затапливали человечество подобно вязкому, сковывающему движения полужидкому дерьму – дерьму, которое не держит тело и не даёт поплыть, и тогда… тогда…, в общем, Рая, мне очень жаль. 
– И тогда долг святого кружка ведунов – выжечь, по примеру Святой Инквизиции, заражённую часть человечества, ампутировать её, словно охваченную гангреной конечность, чтобы дать возможность выжить Божьему миру людей, – закончила за него Рая и поднялась, сразу привычно встав ровно на обе ступни и выпрямив спину напряжённой струной. – В общем, если говорить коротко и просто, мы должны поубивать одних людей во имя счастья других людей, замечательно… вопрос лишь в том, как это сделать. 
Но пророк лишь пожал плечами с лёгким недоумением и недовольством. 
– Они уже не люди, – равнодушно сказал он. – Они такие же монстры, как и те, что разрывают громадными чёрными клыками детские шейки, когда темнеет и на небе появляется луна. А насчёт “как это сделать”… что значит “как”? – теперь в голосе пророка звучало самое настоящее и неподдельное изумление. – Прямо вот так… непосредственно… и после этого голову желательно отрезать, чтобы быть полностью уверенной во всём – для отрезания головы наилучшим образом подходит нож, клинок которого слегка изогнут, словно серп молодого месяца, а для отрубания вражеской головы в бою желателен ятаган… тоже с клинком, который изогнут лезвием вовне – в этом аспекте ваши двуручные мечи – не самый удачный выбор, тебе это скажут все, кому при жизни на земле довелось защищать Святую мусульманскую веру от крестоносцев вместе с их двуручными мечами и засохшим на нижних латах собственным, извините, гавном. 
Рая фыркнула, пытаясь сдержаться, и затем, не выдержав, всё-таки рассмеялась вслух, хотя на душе у неё было и не очень весело. 
– Ладно, расуль, – сказала она и обернулась, ища глазами сияющий силуэт, похожий на человеческий, с исходящим из самой глубины нежным теплом. – Пора, пожалуй, а то там Зелла совсем замёрзнет, а Улла постоянно за неё беспокоится. – И она крикнула в окружающее сверкающее, со светлыми и едва различимыми вдалеке стенами пространство. – Улла! 
– Он тебе больше не нужен здесь, на небе, – всё так же мягко подал голос Мухаммед. – Обратно ты и сама найдёшь дорогу… – и словно эхом в ответ на его слова где-то в бесконечной дали еле слышно и коротко, словно выстрел, ударил гром, от которого едва заметно колыхнулись нежные облачные стены вокруг.