СПЛЕТЕНЬЕ НОГ
***
Всё как-то нервно излагая
и сыпя пепел в декольте,
до непристойности нагая,
всегда распята на кресте
неумолимо-неуёмного желания любви,
русалкой выплыла придонно
ко мне извечной визави.
Которой не желал я сроду,
склонившуюся в ноги мне –
вполне моральному уроду,
тебя искавшему на дне.
***
В рамочке, как дама крести,
с веером при декольте,
не склонившаяся к лести,
как всегда, на высоте,
ты взглянула меня мимо,
окаймлённая каймой
чёрной рамочки,
вестимо , подтвердившая: «Не мой»
***
Без лиц,
похожие на дырки,
они – ура! – пошли от нас,
и я б из правой носопырки,
конечно, высморкался б в глаз,
когда бы был он вот у этой,
с провалом мрака выше, чем кадык,
и ниже той,
воспетой,
так и оставшейся ничем
полоски, как у кроманьонки,
носящей гордо имя «лоб»,
но мы,
раздвинув перепонки,
не обернувшиеся,
чтоб уже не пялиться в те дырки
пониже грив, надбровных дуг,
вот – носопырка к носопырке,
держа равнение на юг,
идём-летим, как землю роем,
чеканным шагом вразнобой
туда, где не побеспокоим
их,
заебавших нас с тобой
***
Природа своё берёт
всемирное оправдание блядства
Занзибаром, словно лесом,
проходя в диагональ,
нами кинутым повесам поклонившиеся,
в даль погрузившиеся,
сроду не видавшие её,
всё ж мы кинули природу,
всё берущую своё то помолом, то замесом ,
тем и этим, этим-тем,
вечно шаставшую лесом,
нам не нужную совсем.
***
Деревня кончилась сараем
с колом осиновым в груди.
Здесь под оградками за краем
уж ты меня не подожди,
где в льдинки смёрзлись палки-ёлки,
гремя костисто на ветру,
которые, как на все наколки твои,
я, плюнув, разотру
на ваших мясах индевевших,
туманами дымящихся,
самонадеянно имевших меня,
окраины меся.
***
Зигзаг, вираж и прочие фигнюшки.
Держа прямее вожжи и цветы,
я изложил вот эти финтифлюшки,
которые всегда любила ты,
в финале, как обычно, форс-мажором
распятая в сугробе на бугре.
И по звездАм , как освещённым норам,
мы разошлись,
любовь под ноту «ре»
в последний раз слабав на конских спинах,
распаренных и пахнущих зимой,
сплетенье ног, дымящихся и длинных,
не расплетя,
как косы подо мной.
***
Переболев любовью-кровью ,
я отрекся от сей муры ,
по состоянию здоровья тебя оставив до поры,
когда опять сверкнёт болидом
июнь, весь провонявший всем
биологическим подвидом,
похожим на тебя совсем.
Но, долабав на балалайке
вот этот похоронный марш,
я о тебе промокшей майке
всё ж вспоминаю,
из накраш-
енного рыла отселектировав лишь рот,
который ты недозакрыла,
с ноздрей слизнув, как сопли, пот.
***
Чёрная, как негритянка перемазавшаяся,
белобрыса, как тальянка,,
синеглазая, как вся эта долбанная речка
ледяная между льдин,
вот и ты, моя овечка
саблезубая и,
блин, запрокинувшая рыло,
вечно мечущаяся…
Вот как всё вот это было.
Вот она какая вся.
***
В чулках, как в кожице сосиски,
просвечивая розовым, две ляжки.
В фляжке пара виски.
И окончательные,
в дым налиты пара полушарий
шаров , уставленных в меня,
как целый хренов серпентарий,
не упускающий ни дня.
Ты, выворачиваясь с ходу
из блузок, бус, полутеней,
всё время делала погоду
на много лет и много дней.
И тёрпко пахнущая спермой,
вот – снишься на сороковой день,
ставшая не первой навек оплаканною мной.
A’la classic
Всё правильно:
слагаются в хорее
обрывки песнопений, вед и од,
и торопясь скорее и скорее
всё изложить,
я излагаю, вот:
остаток дней, оставшихся до гроба,
воспоминания, преданья и
как дымно-маслянисто пахла роба,
в которой я цеплялся за твои
трепещущие пальчики на срезе
грозы, переходящей горизонт
всецело толерантно к «Марсельезе»
и кошкой теребящей летний зонт.
***
Я успокоился, как этот…
который… ну… Тутанхамон,
всегда использовавший метод,
что он, мол, это и не он…
Вот так и я,
с еблищем сфинкса, безносого от всех утех ,
с высоким статусом гостинца
тебе преподнесённый,
технически несовершенный
и неподвижный, словно сфинкс,
как комбинашка, безразмерный,
проникновенно икнув: «Ик’с» с апострофом купца-жучилы,
весь облепил тебя до ног от головы,
когда ты «милый» мне изложила в правый бок,
под мышкой сжмурена, как кошка,
себя сворачивая в ком
и левую, как лапку, ножку
последней втягивая в дом.
***
Из ливня выдирая, как шурупы,
мой, твой и наши общие лома ,
почти дойдя дождём до Гваделупы,
где, как шурупы, ливни и грома
всё ввинчивались между вами,
телом всегда соединённую со мной,
и гроздью молний,
словно белым мелом начертанной над шеей и спиной,
ощупывали вас под ту погоду,
всё пробуя прогибом на излом,
я наконец,
чего не делал сроду,
всё ж вынул-таки дождь, как чёрный лом, из кутерьмы
и обернув кастетом твою ладонь,
расправив на края,
со всем необходимым пиететом
отрекомендовался:
«Вот и я!»
***
Простой «Привет!»,
и вот, на нерве, в пенсне и шляпке –
в общем, Ваш,
с такой неловкостию в плевре,
гандоны, словно в патронташ, рассовывая по карманам,
я поспешаю по воде, как посуху,
всецело пьяным навек зарекшийся быть,
где ты прождала меня столетье,
присев на койку у окна,
перемогая лихолетье,
в котором ты была одна
***
Не восходя по солнцу к небосводу,
зависнувшие между стратосфер,
давай-ка, сотворив и твердь, и воду,
осуществляя лаговый промер
из высоты до тверди
всей глубины и хляби, и огня,
где, долабав на балалайке Верди,
ты почему-то бросила меня,
дохнём так вулканически дымами,
погрязнув в атмосфере до колен,
чтоб никого не шастало под нами,
по азимуту скошенными в крен
***
Вот такой я на простынке:
оголённый насовсем,
прислонённый к вашей спинке,
озабоченный лишь тем,
чтобы вас, совсем нагую,
обогреть бы, обоймя,
бархатистую,
по хую прошмыгнувшую,
меня позабывшую к восходу,
отвернувшуюся вниз,
уходящую по ходу ,
подходящему под низ
***
«Урод, ну, вот и всё забыто», –
катая в донышке сто грамм,
ты изложила шито-крыто,
вся затесавшись между дам,
что опахалами скрестившись
и оброняя с щёчек пух,
руками не перекрестившись,
ногами вышли-таки.
Ух.