3 ГЛАВА
СКИТ
В горах было почему-то холодно. Только что они умирали от жары и духоты в городе, потом еле выдержали трёхчасовой сидение в раскалённом, несмотря на открытые окна и почти полное отсутствие сразу после Шакши пассажиров, вагоне электрички. На станции посреди мрачных гор было ещё достаточно жарко, хотя зрелище скалистых морщинистых глыб вызывало невольный озноб. А здесь, стоило им углубиться по какой-то странной, вызывающей неясный страх тропинке меж их исполинских тел, как сразу ощутился противоестественный для июня холод, словно под тонким каменным слоем в горных хребтах таился вековой лёд. И было что-то ещё – что-то подавляющее и навевающее безысходную тоску и грусть, так что даже вечно пьяный и вечно весёлый Диколон притих и сжался, молча плетясь в хвосте компании, согнутый рюкзаком. Он молча размышлял всю дорогу, нет, даже не размышлял, само предположение, что он способен тратить время на такую безделицу, как мыслительная деятельность, выглядело совершенно нелепым и где-то даже оскорбительным, он просто слушал, как стучит в его теле кровь, и ему почему-то совсем не нравился этот звук, как будто его сердце то ли услышало, то ли увидело, то ли учуяло что-то такое, что заставило его застучать не так, то и дело сбиваясь и захлёбываясь, при каждом сбое болезненно отдаваясь болью под надбровными дугами в голове. Они прошли уже километров сорок, когда Диколону наконец-то удалось сформулировать словесно то, что жило сейчас в глубине души – не нравится. Ему, крутому парню, Диколону, именем которого никто никогда не интересовался, не нравится здесь ходить.
Нет, поначалу, как он понимал, шло всё, как обычно. Они встали в шесть утра и успели заскочить в первую утреннюю электричку. Потом они приехали, и потом пошли. Они шли привычным для них размеренным шагом, отмахивая версту за верстой, ритмично ставя ноги, не выпрямляя их в коленях до конца – не на паркете же, в конце концов, а идти так легче и одним марш-броском можно намного больше пройти. В нужный момент они сделали часовой, строго по трудовому кодексу, привал и слегка перекусили, не набивая чрезмерно животы, затем погрузились в тридцатиминутный, глубокий, превосходно освежающий и почти полностью восстанавливающий силы сон, что тоже входило в их профессиональные умения, и отправились дальше так же бодро и не спеша. Пожалуй, единственное, что отличало этот поход от множества предыдущих, так это полное молчание его участников, на радость Моноклю, по жизни достававшего всех утверждением, что разговор при ходьбе отнимает силы. И Диколон подумал, что Монокль сейчас наверняка счастлив в связи со своей блестящей педагогической победой.
Диколон ошибался. Если кто сейчас чувствовал себя по-настоящему херово – ну просто… херовее всего в своей жизни и херовее всех окружающих, так это был именно Монокль, тем более, что ему, как руководителю похода и, вообще, главному агитатору и искусителю, убедившему всех пойти в этот раз сюда, в сторону Востока по древнему телу Уральского хребта, вроде как бы по должности полагалось нести ответственность за всех. Многие годы Монокль относился к этой формальной ответственности за взрослых дядей иронически и никогда не воспринимал её всерьёз… если не счиать сегодняшнего случая, когда тоскливый страх за доверившихся ему людей при первом же шаге по горной тропе вдруг сжал его сердце и продолжал мучить всю дорогу, вызывая ноющее чувство в глубине груди. И именно Монокль раньше всех, уже с первых шагов меж хмурых, дышащих холодом отрогов понял, что они напрасно пошли сюда, по новому для всех маршруту, и самое страшное, именно он, Монокль, тёртый и битый, вечно голодный и вечно гордый интеллигент, отвечавший во всех их начинаниях ещё и за интеллектуальную, аналитическую часть подготовки, на сей раз не удосужился даже навести об этих краях справки, поинтересоваться местной официальной мифологией и местными бабушкиными сплетнями, изучить местную статистику несчастных случаев и происшествий, особенно необъяснимых исчезновений – святая святых любой информации для людей, прокладывающих свой путь через новые и дикие места. Они шли спокойно, неутомимо и неостановимо, как умеют ходить опытные путешественники, и весь путь напролёт, без остановки, отчаяние и ужас рвали его грудь, отчаяние и ужас от всё усиливающегося понимания того, что он уводит друзей по страшному пути, из которого не будет возврата. Монокль уже почти решился отдать приказ о немедленном возвращении, как при экстремальной ситуации, немедленном, налегке, бросив снаряжение и провиант, сохранив лишь топорики и ножи, пусть даже такие, туристические, слабо подходящие для боя с тем ужасным, что таилось где-то рядом во тьме, он уже почти решился, но уже подступала ночь, и они прошли огромное расстояние, и тут же снова пройти его назад было не по силам даже им, зрелым закалённым ходокам, тем более что солнце уже садилось позади них за исполинский мшистый хребет, а значит, обратно пришлось бы идти в особенно жуткой здесь, среди гор, ночной мгле, полагаясь лишь на призрачный и обманчивый свет разжиревшей и пухломордой мёртвой луны. На карте же не так далеко присутствовали какие-то селения, карта, правда, представляла из себя замшелое фуфло чуть не времён царя Гороха, но выбора, как в какой-то момент с ужасом осознал Монокль, уже не оставалось, приходилось полагаться на кривую, даже не помолясь, ибо никто из них не верил в Бога по привычке, сохранившейся с пионерско-комсомольско-партийных времён. Да, приходилось полагаться на кривую, на то, что она вывезет завтрашним утром к тем нескольким деревням, отмеченным на дряхлой карте странными названиями на церковнославянском языке. Сейчас главное, пережить ночь, решил Монокль, чувствуя мелкую дрожь во всём теле, и тут же, словно услышав его мысли, как будто даже с тяжёлым стуком, как топор, упала на горы тьма, и крохотные, еле видные звёзды появились в некотором отдалении от раскалённой больной луны.
– Здесь, – наконец решил Монокль вслух, приглядев травянистую поляну среди скал, была она, правда, слишком уж плоской, и это наводило на подозрения касательно гнилостной, болотистой почвы под слоем жирной травы, но лучше на всём пути не встретилось ничего, здесь вообще, на хрен, не было ничего, кроме обжигающих морозным дыханием скал и камней, зависать же здесь Монокль намеревался недолго, и с первым рассветным туманом на полной скорости двинуться в путь, к человеческим жилищам, отстоящих отсюда всего-то километрах в десяти. Вся группа молча его послушалась и без обычной трепотни начала устраиваться на ночлег, светиться в темноте костром почему-то никому не захотелось, и они быстро и всё так же молча перекусили всухомятку, стараясь сохранять полнейшую тишину и напряжённо вглядываясь в непроницаемые тени, к ночи обнажившиеся вокруг, уже всем стало ясно, что они попали в беду, и они боязливо жались друг к другу, окружённые трупно-белым лунным светом и темнотой. Не помешало бы оставить часового, но Моноклю требовалось, чтобы завтра все проснулись полные свежих сил, к тому же, как он интуитивно чувствовал, в этих проклятых горах часовой ничего не решал.
Он провалился в сон так резко, что в нём на мгновение замерло сердце, как при прыжке с огромной высоты, и сразу увидел во сне, как проступила сквозь тонкие горные стенки чья-то скользкая белесая плоть, часто, по звериному дышащая, поводя боками, потом какое-то существо, огромное настолько, что разум отказывался это воспринимать, слегка пошевелилось в недрах тяжёлых гор, и от этого движения уральский хребет тоже шевельнулся, чуть искривляя почву вокруг, и скользкая травянистая земля под Моноклем дрогнула, приступом дикого ужаса вырвав его из сна…
Перед ним стояла девушка, высясь спиной к луне. Белый полнолунный свет пылающим протуберанцем обрисовывал её фигуру, и поэтому лица её, скрытого тенью, не было видно, и казалось, что вместо лица у неё пустая чёрная дыра, и лишь русые, слегка растрёпанные волосы сверкали серебром в мертвых ночных огнях, и две крохотные лампочки глаз алыми иглами кибернетического монстра смотрели в него из этой дыры. Девушка сделала шаг вперёд и начала наклоняться к его лицу, и Монокль затрясся всем телом, и ледяные слёзы смертного страха потекли из его глаз.
– Бегите! – неожиданно сказала она ему.
– А-а-а-а? – трясясь на земле, словно в падучей, переспросил её Монокль.
– Бегите, идиот, – с жутким, беспощадным равнодушием языческого идола повторила девушка. – Нашли место разлечься.
Все остальные уже тоже очнулись от сна и, сидя в ворохах постелей, смотрели на них. Первым среагировал Диколон.
– Ноги, – коротко скомандовал он и прямо из сидячего положения перешёл в бег, оставив лежать на земле всё, что было.
– Куда? – мелко дрожа нижней челюстью, крикнул ему Монокль, увидев, что Диколон и все остальные побежали в сторону, откуда они только что пришли. – Тут до ближайшей деревни два шага.
– Это не деревня, а кладбище, – гулким голосом, отдающимся эхом, словно в могильном склепе, ответила ему девушка, медленно и неподвижно отплывающая во мглу. – Тут вообще нет деревень, тут одни кладбища, – и сделав паузу, словно подумав, добавила уже совсем издалека. – Кладбища ссыльных ведьм и колдунов.
“Господи, ну, конечно, – подумал Монокль, устремляясь за остальными вдогон. – Как же я мог забыть? Уральские горы – традиционное место ссылки для сатанинского отребья из самых разных мест, их частенько не могли убить, они выходили живыми и из петли, и из огня, и из земли, вот русские цари испокон веку их и ссылали сюда, в недосягаемые по тем временам места, чтобы они тут, по своей злобе, уничтожали друг друга и не могли добраться до людей. Господи, как же я мог забыть?” – всё повторял Монокль про себя, хотя уже понял, что забыл это не сам, а его кто-то сумел заставить забыть, чтобы он вошёл в глубину гор без опаски вместе со своими друзьями, а там уже сами горы вывели его сюда на смерть вопреки кричащей диким криком душе.
Они пробежали несколько километров, когда накопившаяся за день усталость стала брать своё. Диколон вёл их хорошо рассчитанным темпом грамотного марш-броска: сначала лёгкий бег, затем какое-то время – быстрый шаг, дающий возможность отдышаться, затем – опять бег, спокойный и экономный, позволяющий сохранять ритм движения несколько часов… для людей, начавших движение полными сил. Сейчас же силы у всех кончались, а полночь только-только прошла и до человеческих жилищ оставались десятки километров пути по ночным горам. И в конце концов настал миг, когда Диколон отчётливо понял, что им не дойти. Нужно было остановиться, пока ещё были остатки сил и начать строить круговую оборону против неизвестного, а потому особо опасного врага, вот только, на хрен, с кем строить-то?, с этими тыловыми крысами, что ли?, здесь войну прошли лишь двое, он сам и Душман. Диколон повернул голову и взглянул Душману в глаза. Душман слегка кивнул головой в знак того, что он понял немой вопрос.
– Нужны стены, – сказал он, – что-нибудь, чтобы укрыться.
– Где взять? – напряжённо спросил Диколон, догадываясь, что Душман что-то уже прикинул.
– Ну вон же, говорят, кладбища есть. Нам и склеп подойдёт.
Диколон невольно содрогнулся, представив сырой, затхлый воздух и чужой гроб, подкарауливающий их за спиной.
– Ладно, – сказал он. – Монокль, ну-ка карту.
Они сгрудились вокруг карты, чуть затеплив фонариком темноту. Несколько кладбищ с неприятно звучащими названиями здесь были рассыпаны горстью мышиного помёта, и каждое было невдалеке, но… к ним надо было возвращаться туда, откуда они только что сорвались бегом. И не было ни одного человеческого жилья вокруг на сотню километров. Они были одни посреди ночи и старых гор.
– Может, пещера какая-нибудь? – неуверенно спросил кто-то из молодых.
Монокль сразу вспомнил огромное влажное раздувшееся тело, чуть шевелящееся в недрах гор, и ощутил очередной спазм неконтролируемого страха. Нет, уж лучше склеп.
– А это чё? – неожиданно спросил Душман, указывая кончиком незаконно хранимого и незаконно носимого штык-ножа на точку, отстоящую чуть в стороне и… ближе к обихоженным местам. Над точкой тоже было название, но … оно было явно позже нанесено и нанесено менее надёжными чернилами и другим почерком, совершенно не похожим на каллиграфический почерк чиновника, начертавшего старославянские названия тогдашних колдовских деревень, потихоньку плавным, неизбежным и закономерным порядком превратившихся в кладбища в полном соответствии с планом кого-то из явно не глупых чинов. Теперь чернила поблёкли и выцвели, и названия отдельно стоящей точки было почти невозможно разобрать. Монокль сморщил нос и нервно прижал поплотнее в лицу очки, пытаясь разобрать надпись. Так – вот это вначале похоже на “С”, да, точно “С”, поначалу писарь нажимал посильней, да и чернил на пере было больше, вот первая буква и сохранилась лучше других. Дальше всё было почти неразличимо и при этом почему-то невероятно важно, и Монокль терял драгоценные секунды, притиснув фонарик почти к самому листу и словно царапая носом жёлтую ветхую бумагу.
– Ладно, – мягко сказал Душман. – Выходим к ближайшему…
“Скит”, – вдруг тихо сказал чей-т голос у Монокля в голове, и он повторил вслух:
– Скит!
Конечно! Без скита ведунов на страже, удерживающего в безопасности окружающий мир и пресекающего все попытки проклятых вырваться из гор, границу между светом и тьмой невозможно было бы удержать на замке. Здесь жили ведуны, наделённые святой Божественной силой, против которой бессильно любое колдовство. Скит, конечно! Может, там кто-нибудь из потомков ещё жив.
Монокль ошибался. В ските не было никого живого. И в нём было так холодно, словно ледяная душа Урала проникала в него на протяжении веков – возможно, так оно и было. Лишь огромное количество изображений Иисуса и штабеля религиозных книг – вот всё, что сохранилось здесь от жестокой и отстранёной жизни Божьих стражников.
Диколон быстро прошёл к небольшому оконцу в окружении икон и крестов и обшарил взглядом залитые лунным светом окрестности, пока Душман обследовал с фонариком в одной руке и штык-ножом в другой все углы небольшой избушки. Монокль заложил дверь огромным деревянным засовом и совершенно буднично, словно занимался этим всю жизнь, наложил на него висевшую тут же старую восковую печать с каким-то письменами. Затем он глянул одним глазом наружу в небольшую щель и не обнаружил ничего подозрительного. “Может, привиделось”, – с отчаянной надеждой подумал он, и сам не поверил этой надежде. Нужно было дожидаться дня и ни в коем случае нельзя было засыпать, и они все, не зажигая свечи, сидели молча в холодном избушечьем нутре, чутко прислушиваясь к шорохам снаружи.
Они не услышали ничего: ни шороха, ни какого-либо иного звука перед тем, как снаружи кто-то резко и сильно дёрнул дверь, так что засов с глухим деревянным стуком громыхнул в пазу. В следующее мгновение за дверью раздался перемежающийся хор женских голосов, о чём-то спорящих на неприятном языке, и Монокль на мгновение подумал, что это прямо по Эдгару По из “Убийства в улице Морг”, когда все свидетели слышали бормотание убийцы на языке, который никто из них не узнал. Спор внезапно стих, и стало слышно, как зашелестела трава снаружи вдоль бревенчатой стены, шелест отдалился от двери, завернул за угол, приблизился к окошку, и тут же окошко затряслось от яростных попыток открыть его с той стороны. Затем снова настала тишина. Монокль усилием воли заставил себя выйти из заморозившего все его члены ледяного ступора страха, с трудом отлепился от бревенчатой стены возле двери и двинулся к окошку, знаком позвав за собой Диколона и Душмана. Он выглянул сквозь стекло и некоторое время рассматривал уже ставшую привычной мирную картину освещённых полной луной гор, когда, выдернувшись откуда-то сбоку, в окне появилось белое женское лицо, сразу заслонив обзор, так что сердце у Монокля едва не взорвалось от почти смертельной порции адреналина, лицо девушки было красивыми и молодым, хотя и слегка кривоватым, с чуть округлыми щеками и крупным упругим ртом, пылающим на её белом лице, словно огромный, вымоченный в крови цветок. Увидев Монокля, девушка дёрнулась к нему всем телом и судорожно вцепилась руками в оконное стекло и затем, поняв, что сейчас ей до него не добраться, чуть сжала пальцы и с чудовщиным скрипом провела алыми ногтями по стеклу сверху вниз, вызвав у Монокля резкий приступ зубной боли и оставив на стекле восемь параллельных борозд. Глаза у неё были без зрачков. Глаза были сплошь и совершенно белыми, сверкающе отражающими лунный свет, словно новенькие теннисные шарики, и они бы сливались с белым лицом, если бы не необычайно густые и чёрные ресницы, окружающие их частоколом острых стрел, и Монокль, едва взглянув в эти белые глаза, сразу понял – всё! С такими тварями им не совладать. А это означало, что пришло время начать с Диколоном и Душманом тот разговор, ради которого он и отвёл их в сторону от всех, и он вновь поманил их за собой, уводя за занавеску, отгораживающую красный угол с мёртвой лампадкой на полочке и золотисто-тёмным ликом, почти слившимся с тёмной стеной.
– Вы должны будете прорваться, – тихонько сказал он им. Душман сразу догадался обо всём, он молчал и лишь смотрел на Монокля в упор, не задавая никаких вопросов. Диколон тоже, в принципе, каким-то внутренним чутьём всё понял, и тоже какое-то время молчал, но затем всё-таки спросил, чтобы не осталось никаких сомнений:
– А ты, а остальные?
– Нам придётся остаться. Вы спрячетесь здесь, за занавеской, и когда они… – Монокль невольно запнулся, подыскивая подходящую лексему, - …займутся нами, у вас будет пара секунд, вот тогда не мешкайте и сразу начинайте прорыв, – он чуть наклонился к их лицам и с неожиданной дикой энергией и злобой сказал: – Вам надо добраться до людей и предупредить их. Насколько я помню из мифологии древних этносов Урала, эти твари, убивая людей, наполняются силой и в конце концов выходят из гор, убивая всё больше и больше и становясь всё сильней и сильней… Сегодня ночью они станут сильнее на нас, а нескольких человек, по легенде, достаточно, чтобы им хватило сил для начала нашествия.
– А как предупредить-то? – с сомнением спросил Душман. – Мусорам же не втолкуешь, сдадут, пожалуй, в дурдом.
– Никаких мусоров. Как будете в Уфе, сразу найдите Риту.
– А чё Рита-то? – удивился Диколон. – Баба как баба, не, ну то есть, образованная, конечно, но всё равно – хрен ли к бабе?
– Рита – ведунья уже двадцать лет, раньше это держалось в тайне, но теперь – её время пришло, так ей и скажите: “Рита, время пришло”.
Монокля вновь заколотила дрожь, но теперь это была не дрожь страха, а дрожь бессильной ненависти и гнева, и он повторил шёпотом так, что от безумной силы его голоса у бойцов едва не лопнули барабанные перепонки:
– Вы любой ценой должны прорваться к людям!!! Хоть один!!!
“Тууурик” – нежно сказал Артурику в ухо женский голос. Артурик дёрнулся и оглянулся, продолжая жаться к остальным и, как и все, чуть подрагивая от напряжения. “Тууурик!” – вновь бархатно произнёс голос, настолько близко, что Артурику на миг почудилось, будто он ощущает ухом тёплое дыхание, и от этого ощущения тяжёлая, медленно текущая кровь начала заполнять его член, распирая его изнутри. “Тууурик”, – теперь голос упал до мягкого интимного шёпота и затрепетал возле уха, словно бабочкино крыло. – “Подойди к окну – Я ТАМ”. Нет, Артурик не бросился к окну, как оглашенный, и тем самым убедил самого себя, что он не спятил, и может действовать спокойно, расчётливо и хладнокровно, как настоящий конкретный крутой пацан, человек, короче, серьёзный, не то что эти старшаки, дёргавшиеся ночь напролёт из-за всякой ерунды, типа летающих баб, да трахнуть её надо было, на хер, она, кстати, ваще ничё была, уж он-то, Артурик, ублажил бы её по полной программе, ну то есть, короче, на все сто, как и полагается крутому правильному пацану, знающему, чё почём конкретно, уж он бы, Артурик, её ублажил так, что этих старых козлов потом бы не понадобилось, они бы потом, короче, отдыхали, эта тёлка потом ходила бы враскоряк и по жизни просилась бы ещё, а он бы, Артурик, ещё посмотрел бы чё да как, да на хер она ему, чё, бля, в натуре, у него, бля, баб, что ли, мало? Ладно с той летающей шалавкой, которая точняк была с понятием и знала чё почём, она, короче, его, Артура, заметила сразу, не зря ж она чё-т на него смотрела, ну, короче, с той шалавкой не проканало ни хера, и всё из-за этих ссыкунов ёбаных, да пошли они в пизду, хххуй ли они тут, короче, бля, понтуются типа мы да мы, да он, Артурик, таких лохов по жизни опускал без базару, они, короче, бля буду, ещё у него в рот возьмут ваще по корень. Ну и хер с ней, ваще, не проканало, так поебать, тут, бля, в округе блядей покруче жопой ешь, и уж он, Артур, из-за тех пиздюков вновяк, короче, не лоханётся, вот он щас тихонечко, без выебона, не торопясь, как и все крутые конкретные пацаны, к окну пойдёт и с этой хуесоской забазарится насчет типа чё да как, тудым сюдым, а ххххуй ли, сама ж позвала, он-то, Артур, не пацан, чтоб из-за соски перед братвой стрематься, не позвала бы, так он бы на неё клал с прибором ваще по жизни, а чего?. А так зовёт, о-о-о, прикинь, опять, короче, “Тууурик, Туурик”, во, бля, прикинь, пацаны, какая у суки течка. Ладно, надо же ж помочь человеку, может, у неё отходняк, и требуется, бля, для здоровья спермой подкормить, хе-хе-хе…
Артурик как раз заканчивал своё мысленное “хе-хе-хе”, когда оказался напротив окна и взглянул в сплошные белые глаза как у Толяна-братана при ломке, он тогда, короче, отрубился, начали веки приподнимать, а там белое всё – уж все прикинули типа, пиздец, отширялся… Артур взглянул в жуткие, белые, ничего не выражающие глаза, и на миг очнулся, стиснутый ледяной когтистой клешнёй ужаса, но в следующий миг багровый туман наваждения и похоти вновь проник в его сознание, и теперь он смотрел ей не в глаза,а на мокрые красные губы, беспрестанно облизываемые длинным, роняющим фосфоресцирующие жёлтые хлопья языком, затем он, по-собачьи часто и жарко дыша, перевёл взгляд ниже, и ведьма тут же с готовностью скинула с себя истлевший саван и изогнулась всем телом в свете луны, открывая его взору все желанные щели, скрытые резкими отрывистыми тенями в свете огромной круглой луны. “Открой окно”, – прошелестел в глубине его существа вибрирующий голос, и Артур сонно и заворожённо подошёл к окну вплотную, не открывая глаз от выпуклых сосков, окаймлённых темноватым шелковистым, как у кошки, пушком. “Открой”, – теплым гаснущим шёпотом вновь прошурало у него в мозгу, и на этот раз он от этого звука едва не испытал оргазм.
Он дёрнул вверх деревянный шпингалет одним решительным и резким движением, уже не соображая ничего, и в следующий миг белый, ослепляющий морозный ветер, с грохотом и звоном разбившегося стекла распахнув створки, влетел в скит, разбрасывая вокруг кипящую снежную пыль. Голая ведьма, та, что только что заманчиво изгибалась перед Артуром юным налитым телом, упала ему на грудь одновременно коленями и локтями, этим ударом опрокинув назад. Охреневший от неожиданности и удивления Турик попытался вылезти из-под неё и тут же убедился, что это всё равно что пытаться вылезти из-под танка. Мёртвая склонилась лицом к его лицу и с явным наслажением вдохнула его запах, распустив алые губы, меж которых уже проступила желтая полоса слюны. Затем она взяла его одной рукой за нижнюю челюсть, другой – за верхнюю, и спокойно открыла его рот. Она всунула ему в ротовую полость большой и указательный пальцы левой руки, пальцами правой удерживая рот в открытом положении и, с мгновенной ужасающей точностью ухватив за кончик языка, с силой вытянула весь язык наружу – теперь ей не было нужды удерживать правой рукой его рот в открытом состоянии, и она отпустила его лицо и невесть откуда достала небольшой, превосходно очерченный сверкающий нож. Турик услышал чей-то многоголосый дикий душераздирающий крик и попытался закричать сам, хрипя пеной в её руку, тем временм мёртвая вытянула язык ещё дальше наружу, до предела натянув ткани и осторожно начала вводить лезвие ножа ему меж зубов в самое горло. Турик забился под ней и в отчании вцепился руками ей в волосы, пытаясь оттянуть от своего лица мягкую голову с жуткими, фосфоресцирующими белым глазами, и у него сразу возникло ощущение, что он бьётся под ней, как муха под сапогом великана, не причиняя ей ни малейших неудобств, в этот момент кончик ножа наконец достиг корня языка и мёртвая аккуратно перерезала его справа налево, при этом вытягивая освобожадющийся язык наружу всё больше – боль была ослепляющей, и Турик вновь попытался закричать, фонтаном выбрызгивая горячую кровь из своего горла. Мертвая наконец-то выпрямилась, всё так же сидя на его груди верхом и удерживая задницей притиснутым к полу, и, запрокинув голову, положила отрезанный язык себе в рот. Она начала обсасывать и слегка прожёвывать лакомство, полузакрыв от наслаждения глаза и явно никуда не торопясь. Она жевала его язык не спеша и слегка причмокивая, получая максимальное удовольствие от трапезы, и Турик с мучительной надеждой подумал, что, может, ему удастся успеть умереть от потери крови, прежде чем она станет продолжать, и как раз в этот момент она перевернулась на его теле и села на нём верхом теперь уже лицом в обратную сторону. Она начала расстёгивать на нём штаны, и Турик, всё поняв, забился с новой энергией, колотя руками по её голой спине и пытаясь достать ударами ног по лицу, но тут прохладные пальцы завозились у него в паху, затем Турик почувствовал холодное прикосновение к члену острого лезвия ножа возле самого лобка, и затем, когда она отрезала ему член вместе с мошонкой, низ живота запылал страшным жаром, хотя теперь боль была не так сильна, как раньше. Она поедала его гениталии довольно долго, и Турик успел выбиться из сил, пытаясь закричать, и когда она вновь повернулась к его лицу передом и вновь наклонилась к его лицу, он лишь слабо попытался оттолкнуть её руками от себя, но ведьма с лёгким раздражением, как досадную помеху, отбросила его руки и аккуратно проколола ему невесть откуда взявшейся крохотной тонкой иглой правое глазное яблоко – глазная жидкость мгновенно вышла из берегов и начала стекать по виску, но она тут же торопливо слизнула это ручеёк шершавым горячим языком и приникла ртом к глазу, высасывая глазную жидкость. Турик вновь слабо попытался забиться, глядя уцелевшим глазом на высящуюся перед ним гладкую упругую щеку, окаймлённую шелковистыми и легкими, светлыми, словно седыми, волосами, и когда она, покончив с одним глазом, нежно коснулась языком второго, что есть силы зажмурил веки, но острый кончик иголочки с лёгкостью проложил себе путь сквозь веко и затем с лёгким хлопком проколол и этот глаз, и горячая пасть вновь прижалась к его глазной впадине, хлюпая и причмокивая, теперь он не мог её видеть, и это странным образом принесло ему облегчение, и он перестал под ней трепыхаться и лежал смирно, ожидая конца…
Душман молча смотрел из-за занавески, как расхристанные ведьмы в лохмотьях гниющих саванов рвут его друзей. Какое-то время люди держались, пытаясь сохранить круговую оборону, из последних сил отпинываясь и отбиваясь всем, что могло им подвернуться под руку в тесноте скита, но твари медленно раздавливали сопротивление просто массой, наползая на них со всех сторон волной огромных уродливых крыс. Вот он увидел, как вырвали из круга одного из пацанов, и тонкий крик взметнулся и погас под мягкой грудой навалившихся тел, следующего выдернули как раз в их сторону, и Душман с Диколоном бемпомощно смотрели, как десятки странной формы ножей за считанные секунды ободрали с его тела всю плоть, и как десятки искажённых лиц жадно погрузились в куски человеческого мяса, всё конвульсивно сокращающиеся от боли на их острых зубах и разбрызгивающие кровь, как десятки упругих, сразу словно увеличившихся в размерах ртов со вздувшимися раскалёнными алыми губами вырывали и размалывали огромными белыми боковыми клыками кусочки поменьше, затем оборона людей рухнула, словно стена под грузом непосильной ноши, крик стал многолосым, душераздирающим и однотонным, эхом отдающимся в гулких безжизненных горах, всё стихая, стихая, и вот уже стало некому кричать, и лишь стонущее, как при ебле, чавканье да ещё шипение уходящей в щели меж половых досок человеческой крови нарушало тишину, ту редкую тишину, которая бывает очень глухой ночью среди лунных гор… “Господи, – подумал Душман. – Мне не допрыгнуть, хоть бы шаг вперёд, Господи, мне только один шаг, это всё, о чём я прошу”. Шаг сделать было невозможно, не оказавшись на виду, и Душман в отчаянии мешкал, ища возможность пробиться и выполнить приказ командира, возможность, которой не было. Душман, стараясь сохранить хладнокровие, огляделся и показал Диколону взглядом на здоровенное, слегка обтёсанное с одного боку бревно, лежащее у стенки и по-видимому когда-то выполнявшее функции скамейки, и Диколон с заострившимся, осунувшимся лицом, какое у него всегда становилось перед боем, кивнул головой в знак того, что понял. Душман знал ненормальную силу Диколона и знал, что он вполне способен использовать это бревно, как палицу, м-м-м-да, Диколон, они вместе ходили на медведя и кабана, и они вместе пошли на прорыв из окружения в восьмидесятом в Кандагаре, и добрались живыми до своих, на Диколона можно было положиться, он не подведёт… но сейчас возможности прорыва не было, нужен был шаг, нужен был лишь крохотный шаг вперёд, и тогда он, Душман, смог бы допрыгнуть.
Тем временем Монокль уже остался на поле боя один. Он всё стоял спиной к стене, хрипло дыша и отмахиваясь колченогой табуреткой, и он был весь, с головы до ног, забрызган кровью друзей, ударившей фонтаном сразу отовсюду, когда их круг тварям удалось сломать, вот его табуретка ударилась о голову очередной ведьмы, разбросав по сторонам её чёрный гниющий мозг, кишащий белыми червями, и разлетелась в щепки, Монокль пробил оставшейся в его руке щепой грудь ещё одной мёртвой, тут же мгновенно расползшейся под его ногами в лужу жидкого дерьма, и следующая тварь запрыгнула на него спереди, обхватив руками за шею и ногами за талию, она тут же начала кромсать зубами его щёку, отрывая кусок за куском, Монокль какое-то время удерживался на ногах и кружился, как слепой, по комнате, разбрызгивая крупные тяжёлые капли крови, пытаясь отодрать её от себя, но его уже рвали во все стороны, вот он рухнул на спину, на него немедленно навалилась целая толпа, они шевелились и извивались на нём белыми обнажёнными конечностями и телами, словно клубок громадных подземных змей, Монокль ещё какое-то время отбивался руками и ногами, но на его теле уже почти не оставалось рабочих мышц, способных придавать движение телу, на нём уже местами обнажились тёмные, залитые кровью кости, а он, упрямо не желая терять сознание, всё отбивался, уже плечами и бёдрами, на которых мышцы ещё не были срезаны, Господи, Монокль!!! они с Моноклем просидели за одной партой весь девятый класс, и Душман беззастенчиво списывал у него все домашние задания и все контрольные и диктанты, потом Монокль был единственным, кто не забывал методично, в неделю раз, присылать ему в Афганистан по письму, а совсем недавно он, так же упорно и методично, как делал всё в своей жизни, готовил к вступительным экзаменам душмановскую беспутную старшую дочь, никто не верил, что из записной троечницы может хоть что-то получиться, но Монокль всё просиживал с ней за столом час за часом и день за днём, клоня седеющую голову с залысинами по бокам, он готовил её по русскому языку, и девочка сдала вступительный на “отлично”, повергнув всех, и в первую очередь своих родителей, в полнейший шок, и вот теперь она уверенно шла на красный диплом, и Душману иногда становилось немного страшно от того, что у него такая умная дочь… Да, Монокль. Тот самый Монокль, который сейчас умирал страшной постыдной смертью у Душмана на глазах – вот одна из тварей круговым движением перерезала хрящи и сухожилия в его левом локте, и начала выламывать руку, одновременно вскрывая ножом межсуставные связки, как и сам Душман всегда делал, отрезая лапку при разделывании курицы, наконец рука Монокля сломалась с громким хрустом и повисла на последнем сухожилии, ведьма дёрнула посильней, тонкая нить, по-прежнему соединяющая локоть с верхним предплечьем, всё не поддавалась, тогда тварь, приподнявшись, упёрлась ногой Моноклю в плечо, крутя, раскачивая и отдирая его руку, перепиливая ножом эту нить, и вот наконец всё нижнее предплечье с серыми и неподвижными, залитыми кровью пальцами оторвалось и осталось у ведьмы, и она пошатываясь, как пьяная, пошла в сторону, обгладывая остатки мяса с кости. “Господи! – в отчаянии подумал Душман. – Мне не допрыгнуть, Господи, дай мне сделать хотя бы шаг”.
Он выпрыгнул вперёд прямо с места, так и не сделав этого шага, всем телом разворачиваясь и вытягиваясь в воздухе во всю длину, на мгновение ему показалось, что он действительно не допрыгнул, когда носок его туристического ботинка словно чуть-чуть задел подбородок той из сук, что как раз обгладывала руку Монокля, её нижняя челюсть разлетелась кусочками костей и зубов, Душман приземлился в самом центре пиршества и с огромной скоростью заработал руками и ногами, сокрушая вокруг себя нечистую плоть, потом твари завизжали и полетели на него со всех сторон, но тут Диколон, огромный и страшный, с диким чёрным лицом и взлохмаченными седыми волосами, уже сам выглядящий кошмарнее, чем любая из ведьм, с безумным рёвом появился у них сзади из-за занавески, вздымая над головой давешнее бревно. Бревно обрушилось вниз, с одного раза размазав в гнилую мокроту чёртову прорву баб, оставшиеся прянули в стороны и затем вновь дёрнулись к нему, но бревно уже опять со свистом взметнулось вверх и вновь обрушилось на хрупкие головы и плечи, размалывая их в хлам, затем взметнулось в воздух опять, именно в этот момент одна из тварей, изгибистым змеиным движением подползшая к нему по полу, подпрыгнула и повисла у него на руках, поначалу Диколон даже не заметил её тяжести и вновь обрушил свою страшную палицу на всё не кончающуюся толпу ведьм, но затем ещё и ещё одна тварь повисли на нём, клоня огромное тело книзу, через мгновение Диколон весь, как червями, покрылся слоем обнажённых, залитых человеческой кровью тел, Душман рванулся к нему сквозь толпу, но тут его самого ударили чем-то тяжёлым сбоку, он, едва не потеряв созание, отлетел к стене, тут же мгновенно сгруппировался и повернулся к стене спиной, готовясь к последней обороне, когда вдруг откуда-то с печки, и Душману на миг показалось, что он начал галлюцинировать, выдавая желаемое за действительное, соскочил один из их пацанов с древним заскорузлым ломом в руках и, что-то безумно крича, с огромной скоростью замолотил по сплошной шевелящейся массе, покрывающей Диколона, бабы с крысиным воем посыпались с него, наконец, Диколон показался из-под падающих тел и, шагнув к печке, со всей силы ударился о её каменный бок, оставив там ошмётки последних висящих на нём ведьм, теперь, освободившись от груза, он снова выпрямился в полный рост, тут Душман одним прыжком рыбкой проскочил сквозь влажную толпу и оказался рядом с друзьями, они втроём сомкнулись в плотное кольцо спинами друг к другу и, наконец, двинулись вперёд, из последних сил колотя по мягким телам и прокладывая дорогу к двери…
Они выбежали на холодный воздух под пухломордой луной, пошатываясь и тяжело дыша.
– Бегом! – сипло приказал Душман, захлёбывяась воздухом, и сам тяжело побежал впереди, припадая на левую ногу, кажется, какая-то из сук успела его полоснуть, поскольку в левом ботинке было влажно и тепло, но останавливаться, чтобы оценить состояние, глубину и опасность раны сейчас было нельзя, следовало как можно дальше оторваться от скита, хотя Душман и чувствовал, что твари из избушки вряд ли побегут им вослед – это было каким-то образом связано с понятиями, модное по нынешним временам словечко, а по понятиям здесь уже территория была чьей-то чужой, отчего им, людям, было не легче, чьей бы ни была территория, они и на ней представляли собой преследуемую добычу.
Они бежали и бежали ритмичным солдатским бегом среди тяжёлых, нависающих над ними горных кряжей по бледной дорожке лунного луча на земле, удерживая дыхание в правильном ритме: три шага – вдох, четвёртый шаг – выдох, сейчас сбиться с дыхания означало верную смерть, жалкую, овечью, под ножом мясника-людоеда с нечеловеческой психологией, сбившись с дыхания, любой из них останется лежать под уклоном горы в луже собственной рвоты, дожидаясь страшного конца, и тогда самым милосердным со стороны друзей будет добить его ударом штык-ножа в сердце, где же Душман о таком читал?, в ефремовской “Таис Афинской”, что ли?
Первым сдавать начал, как ни странно, сам Душман. Он слишком поздно понял, что рана на ноге оказалась глубокой, повредившей сосуд, ботинок уже хлюпал, размокнув и болтаясь на ступне, Душман начал захлёбываться собственным дыханием, и удары сердца кровавыми вспышками отдавались у него в голове. Нужно было остановиться, пока еще были силы для того, чтобы прикрыть отход Диколона с пацаном, кстати, как его?, и Душман сразу вспомнил – Вэдевяносто, так странно, длинно и торжественно называли его все, причём, называли целиком, не предпринимая никаких попыток сократить кличку до “Вэ” или “Вэн”, или что-нибудь в этом роде в соответствии с законом экономии произносительных усилий, по поводу которого просветила Душмана его дочь, да, они так и называли его целиком “Вэдевяносто”, это звучало в их устах как “Ваше величество” или “товарищ Сталин”, и Душман всегда ломал голову, что это хреново “Вэдевяносто”, вообще, означает. Когда Душман задумался над этим вопросом вновь, Вэдевяносто вдруг подхватил его за локоть, поддерживая на бегу.
– Ничего, – нервно и тяжело дыша, сказал он. – Уже совсем недалеко, – и после паузы добавил: – Уже совсем близко.
Он врал, и Душман знал, что он врёт, и Вэдевяносто знал, что Душман это знает, но Душман всё-таки побежал побыстрее, собрав остатки сил, и так они пробежали сколько-то ещё до того момента, когда Диколон, бежавший впереди, не оборачиваясь, стал замедлять… и замедлять… и замедлять шаг и, наконец, совсем остановился. Он начал поворачивать голову, медленно-медленно, с огромным трудом, словно шейные позвонки полностью утратили свою гибкость, и Душман постарался выпрямиться в стойку смирно, уже поняв всё, а Диколон всё поворачивался-поворачивался и вот, наконец, он повернулся и посмотрел Душману в глаза, и Душман спокойно и твёрдо выдержал этот взгляд, и они молча и бесконечно долго стояли так в ночной тишине, не отрывая глаз друг от друга.
– Бегом, – с безумной усталостью сказал Диколон пацану, и Вэдевяносто пошел вслед за ним, тяжело поникнув всем телом, еле передвигая ноги, и всё смотря вполоборота Душману в глаза, потом они с Диколоном вновь перешли на бег, веки пацана тяжело и свинцово медленно полузакрылись, скрывая взгляд, и пацан, наконец, отвернулся и, внезапно рванувшись вперёд, побежал что было сил, сразу обогнав Диколона, и Душман остался посреди гор один.
Первым делом он извлёк из ножен штык-нож и положил его с собой рядом, хотя и знал, что на этой донельзя странной войне штык-нож представляет из себя не более чем игрушку. Затем он уселся прямо посреди дороги и начал стаскивать левый башмак, мирно пыхтя и отдуваясь, словно при подъёме по крутой лестнице. Он взглянул на рану и почувствовал растерянность от того, что смог при такой ране столь много пройти – разрез был глубоким и как будто слегка пухлым, и если судить по непрекращающемуся ровному потоку тёмной крови, разрез проходил сквозь какую-то из существенных вен. А это означало самое страшное – он, Душман, не сможет выполнить свой последний солдатский долг и задержать врага, давая друзьям возможность для грамотного, спланированного отступления. Это означало тоску и отчаяние в его душе до последнего мига на этой земле, это означало никчёмную, беспомощную смерть в руках каких-то мерзких зомби-людоедок, явно, как он уже заметил, предпочитающих поедать живую трепещущую человеческую плоть и игнорирующих трупы…
Едва додумав эту мысль, Душман уже знал, что его резервы ещё не исчерпаны, и что, как минимум, один последний способ помочь друзьям у него в загашнике есть. Он сможет остановить этих сучек, во всяком случае, на этом направлении, правда, остаётся ещё возможность, что есть и другие направления погони, а также возможность, что отступающих людей смогут перехватить где-нибудь по пути, но к данным гипотезам приходилось относиться со здоровым солдатским фатализмом – здесь же, на этом направлении, за оборону отвечал Душман, и он был намерен не дать врагу дальше пройти даже метр.
Душман слегка поморщился, аккуратно углубляя и расширяя рану на ноге штык-ножом так, чтобы кровь потекла ещё обильней – вот, товарищ майор, так точно, те, что шли за ними по этой тропе, ориентировались, в первую очередь, на опьяняющий запах его крови и, имея столь яркий след, наверняка потеряли сосредоточенность и перестали воспринимать что-либо ещё – они шли по следу человеческой крови и будут дальше идти по нему, куда бы он их ни вёл. Душман двинулся в сторону правого каменистого склона, оставляя за собой окровавленный след, и уже мгновением позже на том месте, где после него натекла слегка неприличная лужица, мелькнула чья-то расплывчатая тень, затем – другая, затем – ещё. Душман взбирался на косой уклон, роняя за собой камни и оставляя на глыбах кровь и пот, он взбирался всё выше в прохладную звёздную темноту, слегка разбавленную неподвижным светом огромной луны, он взбирался, не торопясь, не останавливаясь и не оглядываясь назад, и он был спокоен, сосредоточенн и горд, и он был счастлив, что не сломался под напором безмозглой неживой мерзости и нашёл способ выдержать этот бой до конца и остаться непобеждённым, он слышал шелестящие звуки у себя за спиной и шорох камней, стекающих вниз из-под ног его преследовательниц, и он знал, что его план полностью удался, и что эти тупорылые сучки действительно ломанулись вслед за ним по ароматному, одуряющему, горячему, волшебному следу крови к вершине этой блядской горы. У него уже начали мерзнуть руки и ноги – первый знак угрожающей потери крови, когда он наконец-то достиг вершины под плосколицей луной. Здесь, на вершине, чуть с краю, была небольшая скала, и Душман смог, наконец, присесть, привалившись спиной к холодному боку, всё так же твёрдо и уверенно сжимая в руке штык-нож, тяжело переводя дух и стараясь не отключиться в последний, самый ответственный момент. Ждать оставалось недолго, и Душман знал, что дождётся и встретит их в полностью боеспособном состоянии, теперь уже всё решилось, и этим сучкам не удастся ничего изменить, пусть идут, пусть приходят, он, Душман, их здесь ждёт.
За краем вершины послышался шорох, и первая пара белёсых глаз сверкнула во тьме. Ведьма медленно поднялась на площадку и с некоторым сомнением, словно ожидая подвоха, оглянулась вокруг. Ага, подумал Душман, сучка явно что-то чувствует, если все ёрзает там, у края, не подходя к нему – пусть поёрзает, хотя это уже не имело принципиального значения, поскольку им его друзей уже не догнать, всякий, кто достаточно знал Диколона, мог в этом не сомневаться – Диколон, словно чистокровный волк, несмотря на усталость, способен выдерживать спокойный размашистый бег часами, покрывая огромные расстояния и необычайно долго не выбиваясь из сил, да и этот пацан, Вэдевяносто, явно не производил впечатления человека, способного во фронтовых условиях ломаться и начинать нытьё, тем более имея перед глазами такой пример, как Диколон, а до утра с его солнечным светом Божьего дня, убивающего всё тёмное и гнилое, уже оставалось не много, так что, адью-с, девчушечки, на сей раз вам пришлось проиграть…
Из-за края горы появились новые твари, их вскоре собралась толпа, они какое-то время мешкали, беспокойно и напряжённо зыркая белыми глазными яблоками по сторонам, но наконец, решились, и словно по чьему-то приказу, одновременно двинулись к нему.
– Значит, сссуки, не любите мертвечинку? – спросил Душман низким приятным голосом ту, что шла впереди, и приставил кончик штык-ножа к своей груди прямо напротив сердца. Он несколько мгновений слушал, как умирающее сердце лихорадочно стучится в острие, старясь разогнать остатки крови по его холодеющим рукам и ногам, затем, решив, что в последний миг жизни на земле совсем не обязательно удостаивать своим человеческим взглядом какую-то дерьмовую тварь, запрокинул голову и взглянул туда, вверх, где высоко-высоко, намного выше этой херовой толстомордой луны жил, как Душман теперь точно знал, Бог, тот самый Бог, который никогда не оставлял своих детей без помощи на войне, вот и сейчас он даровал ему огромную милость найти способ принять достойную смерть. И Душман почувствовал, как тёплое ощущение счастья заливает его изнутри, и за мгновение до того, как он жёстким уверенным движением всадил штык-нож себе в сердце по самую рукоятку, он улыбнулся в последний раз.
Диколон бежал по лунной тропинке, не останавливаясь, строго выдерживая ритм, боковым зрением контролируя, не отстал ли и не потерялся ли Вэдевянсто. Вокруг был всё такой же холод, и внешний воздух, обвевая его потное разгорячённое тело, вызывал ощущение, что он бежит сквозь ледяную стоячую воду. В принципе, должны проскочить, Диколон был уверен, что они проскочат и доберутся до людей, они не ранены, ритм движения высокий, усталость не смертельна, до утра недалеко и, самое главное, Душман не даст этим тварям пройти через линию его обороны, Диколон знал Душмана и знал, что теперь может быть спокоен за свой тыл.
Они пробежали десяток километров, когда далеко сзади в горах послышался яростный и разочарованный многолосый вой, и Диколон понял, что Душмана больше нет. Он потёр левую сторону груди, стараясь унять внезапно возникшую в глубине сердца мучительную ноющую боль, и стиснул зубы, собирая всю волю, чтобы не допустить в сознание обессиливающее тоскливое чувство потери. Он потом помянёт и оплачет Душмана. Сейчас надо было выполнить приказ Монокля и добраться до людей. Как он там говорил? Рита – ведунья? Тонкая, хрупкая Рита, к сорока годам сохраняющая девичью фигуру, – ведунья? Охренеть. Никогда бы не подумал, хотя… лицо у неё, конечно, такое… есть в нём что-то от тех мусульманских солдатов-смертников, которых Диколон в Афганистане повидал предостаточно. Рита, Рита… чисто брита, чисто Маргарита, дай… Рио-Рита, Рио-Рита, вертится фокстрот, на площадке танцевальной сорок первый год… Вообще-то, она симпатичная, пожалуй, она самая симпатичная из всех, кого Диколон в своей жизни видел, Диколон всегда так считал и никому никогда не говорил, и лишь сама Рита явно о чём-то догадывалась, это было видно по её виноватым глазам. Диколон бежал, заставляя себя думать о Рите и напевая дурацкие песенки, чтобы на допускать в сознание образ Душмана, всегда надёжного, всегда спокойного, всегда находящегося рядом. Если бы сейчас Душман был здесь, он бы контролировал тыл, и он бы поддерживал боевой дух команды теми скупыми отрывистыми фразами, которые каким-то образом всегда исходили из глубины его души, и он бы размеренно и целеустремлённо бежал рядом с ним, ритмично и спокойно дыша и одним своим присутствием вселяя спокойствие и уверенность в конечной успехе, и вызывая в соратниках ощущение непобедимой коллективной силы … Мд-ааа, если бы только Душман был сейчас здесь.
Диколон ещё раз покосился направо и, убедившись, что с Вэдевяносто всё путём, быстро обшарил цепким прицельным взглядом окрестности слева – здесь уклон стал почти отвесным и очень удобным для нападения сверху. Когда он вновь посмотрел вправо, Вэдевянсто там уже не было. Чувствуя смертельный холод ужаса и парализующее, останавливающее сердце ощущение одиночества в самой глубине груди, Диколон остановился и оглянулся назад. Вокруг царили безмолвие и мрак под вечной раздутой луной, и он был совершенно один под её мёртвым светом среди резких отрывистых ночных теней. Он стоял молча и устало, уронив огромные руки вдоль тела и склонив седую голову вниз. В принципе, он ещё мог бежать, он ещё не выбился из сил, и в нем ещё сохранялись кое-какие резервы… но Диколон уже знал, что ему не дойти, ему просто этого не позволят, а сохранять движение уже означало умереть жалкой смертью – тот же Вэдевяносто был пацан совсем не промах, и коль скоро они сумели его столь быстро и незаметно взять, то, значит, он, Диколон, имеет дело со страшным противником. Ну что ж, вот пришёл и его черёд погибнуть в бою за то, ради чего он прожил сорок лет, во имя Аллаха, Всемилостивого и Милосердного. Давай, Диколон, давай, мужик, сказал он себе, зато ты уже никогда не станешь старым, и люди тебя запомнят именно таким. Диколон подошёл к отвесной стене слева и начал без особых затруднений взбираться вверх – уж ему ли, с его опытом скалолазания, тушеваться перед этой несложной стеной?
Сзади раздались какой-то множественный шорох, словно при одновременном движении огромного количества крыс, и разочарованный вздох, больше похожий на очень тихий рык. И затем сразу, одновременно, со всех сторон белые призрачные силуэты полезли на гору вслед за ним. Нужно было поторапливаться. Диколон совсем не хотел, чтобы его опередили. Он стремительно лез вверх, цепляясь за малейшие выступы руками и ногами и вдыхая невесомую и горькую горную пыль, не давая себе ни малейшей передышки. Вот сейчас он заберётся наверх и устроит детскую игру в “царь горы”, ни одна шваль не пройдёт на вершину после него…
Они его ждали на вершине и смотрели десятками пар белых глаз, как он, подавленный отчаянием и безнадёжной тоской выбирается на площадку от тех, что лезли следом, уже почти цепляясь за его башмаки. Диколон выпрямился в полный рост и взглянул мимо них, туда, за их спины, в сторону противоположного обрыва – где эта проклятая гора обрывалась отвесно вниз, в бездонную, наполненную тёмно-синим ночным воздухом пустоту, прямо в равнины, на которых теплились первые утренние огоньки человеческих жилищ. “Там была свобода и жили другие люди”, – откуда это?, подумал Диколон, из Достоевского, что ли?, был бы сейчас тут Монокль, он сказал бы точно.
“Можно попробовать спуститься с противоположного края”, – решил Диколон и бросился вперёд. Он продавил массу скользких мокрых тел почти до половины, когда они согнули его к земле и навалились на него мягкой удушливой грудой. Диколон бился под ними, не позволяя себе кричать, и задыхаясь от чьих-то забивших его рот и нос длинных нечистых волос. Тонкие стальные пальцы проникли под это груду волос и начали разжимать ему челюсти, он яростно стиснул зубы, борясь с их нечеловеческой силой, в этот момент рубашка лопнула на его груди, разорванная чьим-то рывком и бритвенно острые ножи одновременно отрезали ему соски, затем послышалось чавканиье и стон наслаждения, затем сразу нескольк ножей начали сдирать кожу с его груди – ну что ж, он понимал их вкусы, он сам, приступая к употребелению курицы, кожу съедал прежде всего, она была всего вкуснее. Лезвие ножа проникло меж его губ, слегка их порезав, и заскрипело о зубы, пытаясь протолкнуться в щель. Диколон стиснул зубы ещё сильнее, но тут острие проникло в небольшую щербинку, всегда придававшую его улыбке слегка беспутный вид, и начало не спеша разжимать ему челюсти. Когда лезвие окончательно вошло ему между зубов, Диколон в отчаянии вцепился в него зубами, но тут оно с ужасающей легкостью разрезало ему рот до самых ушей, перерезав разом и кожу и мышцы, и теперь нижняя челюсть, не удерживаемая мышцами, сама отвалилась к груди. Острые ногти захватили его язык и вытащили наружу, и в следующее мгновение холодная сталь отрезала его у самого основания. И тогда Диколон заплакал. Он плакал первый и последний раз в своей жизни, именно так – первый и последний, даже в детстве из него невозможно было выжать слезу, и это всегда несколько напрягало взрослых, и вот теперь он, наконец, заплакал, чувствуя, как горячие слёзы заполняют его глаза и стекают вниз по вискам, смешиваясь с кровью и делая кожу непривычно плотной и пружинистой, он заплакал от дикой ненависти и беспомощности и от осознания того, что не выполнил приказ командира, и что все жертвы были напрасны, и что ему уже никогда не добраться до людей, на которых сейчас надвигается чёрная тень с этих долбаных, самых древних в мире Уральских гор. Он поплакал немножко и, всё так же плача, начал вставать.
Он плакал и продавливал вперёд и вверх сквозь тухлую груду похоронивших его мягких тел свою большую лобастую голову, медленно и неостановимо, выкручивая руки из чьего-то стального хвата и поворачиваясь левым плечом, приподнимая корпус, напрягая боковые мышцы живота и мышцы брюшного пресса, чувствуя, как трещит позвоночник в области поясницы от непосильного напряжения, подтягивая ноги под себя, поворачиваясь, поворачиваясь, поворачиваясь, поворачиваясь и, наконец, встал на правый локоть, правое колено и левую ступню. Когда он встал в эту позицию, ведьмы с безумным крысином визгом навлилсь на него неподъемной тяжестью, кромсая ножами на спине плотную туристическую куртку, стремясь добраться до тела – до кожи, до связок и мышц – а он всё плакал, не останавливаясь, всхлипывая и трясясь от слёз и страшного усилия, выпрямляя корпус левым боком вверх, так, чтобы им было труднее на нём удержаться, отжимаясь обеими руками от земли, выпрямляясь, выпрямляясь и выпрямляясь, он плакал и плакал от горя по своим погибшим друзьям, по солнцу, почему-то исчезнувшему из мира, солнцу, которого он больше никогда не сможет увидеть, по людям, обреченным на гибель из-за него, он плакал от того, что больше никогда не увидит Риту, он плакал, рывком выведя на ступню ещё и правую ногу и привычно, как в качковом зале при выполнении приседания со штангой, выпрямив спину и изогнув её назад прямой напряжённой струной в полном соответствии с правилами техники безопасности, чтобы не получить травму позвоночника, он плакал, начиная вытягиваться телом к небу – именно вот так, запрокинув голову и упираясь не носочками, а сплошными подошвами в землю – с диким рёвом и всхлипываниями начав напрягать мышцы бёдер и выдавливая корпус вверх – ещё, ещё, ещё и ещё – отжимаясь на трясущихся ногах, чувствуя, как лопаются сосуды в мышцах ног, он плакал, когда что-то словно взорвалось в его голове и густая, тяжёлая кровь хлынула потоком из носа, из обеих ноздрей, а он всё выталкивал и выталкивал корпус вверх, зная, что при вставании труднее всего именно вначале, а когда он приподнимется на достаточную высоту, в дело включатся уже другие мышцы, и уж тогда этим пиздорванкам его точно не остановить, он плакал, отталкиваясь, отталкиваясь и отталкиваясь от земли. Он плакал и вставал.
“Вы не сожрёте меня, ссуки!” – попытался сказать он вслух, когда уже стоял на ногах, но лишь мычание и бульканье крови вырвались из окровавленного, ставшего огромным рта, и он, плача и вздрагивая, облепленный сплошным слоем напряжённых тел, болтая и хлопая беспомощной нижней челюстью по груди, сделал первый шаг. До края пропасти оставалось ещё четыре.
Тут какая-то тварь сноровисто срезала с его левой ноги икру до самой кости, боли Диколон не почувствовал, лишь почувствовал жар, и онемела нога, и стало невозможно отталкиваться от земли носком. “У меня есть ещё одна нога”, – вновь попытался сказать он вслух, и вновь лишь хрип и шипение струящейся изо рта крови нарушили его безмолвие, но это уже не имело значения, главное – он мог работать правой ногой, вышагивая ею вперёд и опираясь на искалеченную левую ногу, и он сделал ещё шаг, волоча левую ногу за собой, и на этом шаге перед ним уже открылась бесконечная, манящая прохладная бездна, светящаяся огоньками жилищ внизу и крупными, избавленными от уничтожающего света почти севшей багровой луны звездами наверху, тут на него навалился ещё десяток ведьм, какая-то из них, упав на колени, стремительно начала подрезать сухожилия на правой ноге, но Диколон уже вывел правую ногу вперед за мгновение до того, как отказала и она, и теперь, просто наклонившись корпусом вперёд, подтянул за собой и левую ногу, теперь он стоял в шаге от пустоты и знал, что победил, “Рита!” – попытался сказать он вслух в последний раз и опять не издал ни звука, и тогда “РИИИТАААА!!!” – безмолвно закричал он всем своим существом, бросаясь вперёд, и когда он рухнул в нежно обнявшее его пространство, и ведьмы с предсмертным воем посыпались с него к далёкой, беспощадной, еле виднеющейся внизу земле, звёзды и тёплые огоньки человеческих жилищ вспыхнули, завертелись и, наконец, взорвались перед его взором гордым салютом победы.
– РИИИТААААА!!! – дико закричал Рите кто-то в самое ухо, и она подскочила на кровати, словно подброшенная пружиной, мгновенно вырванная этим криком из сна. Голос был чей-то знакомый, и Рита зябко потёрла руки и плечи, испытывая страх. Избавленное от толстой луны предутреннее небо медленно серело за окном, впуская в мир Божий свет. Рита встала и подошла к окну, тяжело сутулясь и чувствуя себя старой и совершенно больной. Глупо было пытаться обманывать себя – это был голос Диколона, преданного друга, всегда находившегося где-то поблизости и не сказавший ей за все двадцать лет знакомства ни одной связной фразы, теперь эхо его отчаянного, безумного голоса всё звучало в её голове, судорожными толчками заставляя колотиться сердце. На хрен. Они же вчера с утра ломанулись в поход, эти походы – было единственным, с чем Рите приходилось Диколона делить, только ради очередного путешествия он мог оставить её одну, и вот вчера был как раз такой случай – этот неугомонный Монокль уволок их куда-то по новому, и якобы, страшно интересному маршруту, по которому нога человека не ступала уже лет пятьсот, во всяком случае, та вонючая, дряхлая карта, котрую он всем показал, была датирована именно пятнадцатым веком, Господи, подумала Рита, неужели они ушли на Восток, в сторону этих страшных Уральских гор, о которых и сейчас, как и пятьсот лет назад, никто ничего не знает? Рита трясущимися пальцами извлекла из упаковки валидол и положила под язык, надеясь усмирить в своём сердце ноющее предчувствие надвигающейся беды.
– Нормально, – сказала она вслух. – Это нервы. Они вернутся через пару дней, – и тут же с невероятной ясностью, обжигающей грудь, словно косой удар меча, поняла, что врёт сама себе и что ребята никогда не вернутся, и Диколон тоже никогда не вернётся по весьма тривиальной и будничной причине – Диколон умер, его больше нет. Тяжёлые горячие слёзы закипели у Риты на глазах и медленно потекли по щекам, от носа изгибаясь в сторону на скулы, а со скул на шею ближе к горлу, они стекали по ключицам на обнажённую грудь, оставляя мерцающие влажные следы, в полумраке серого утра выглядящие тёмными и оттого – похожими на кровь, там, где слёзы высыхали, кожа стягивалась и становилась словно резиновой, и начинала гореть.
Рита, не вытирая слёз, так и текущих по её телу, подошла к телефону и набрала номер, не глядя тыча пальцами в кнопки в темноте.
– Ральф, – сказала она, дыша прерывисто и, теперь, когда проплакалась, сосредоточенно и просветлённо. – Это началось, они идут. Нужно собираться.
Потом она несколько мговений слушала собеседника, глядя в окно и молча.
– Мне Диколон сказал, – наконец ответила она. – Только что. Ты знаешь Диколона – он, как сейчас принято выражаться, отвечает за свой базар.