ВКУС МАГНОЛИЙ
Все стараются понять мои картины. Зачем?
Пабло Пикассо.
Стихи
* * *
Охлаждённый рассвет тёрпок вкусом магнолий.
Вот и ветер коснулся сникающих век.
Мы сегодня прохладны от привкуса боли,
где нас в ночь провожает подтаявший снег.
Туго шарфом кружит,
леденясь ко мне,
вьюга.
Мокрый ветер,
он полон, как звёздами, слёз.
Я к тебе обращался по кличке «Подруга»,
уходя через небо, как чёрный мороз.
Вот ты сникла во мгле,
остывающей сзади.
Чернь смеётся дождями, как плачем,
из льда.
Пахнет горьким миндаль в остывающем яде,
где молчат, перечерчены сном, города.
Ты шагнула назад, расплескав звездопады.
Вот истаяли лики, рыдавшие в нас.
Обнимая дождём, вас ласкали наяды,
пролетавшие мимо на ваш Малояз.
* * *
Холода подступают снизу –
Там,
где темень среди воды,
где над чёрным,
снимая ризу,
нам шептали из лебеды.
Тянет, тянет с щелей позёмкой.
Снег по полу от сквозняка.
Этим плачем,
как белой плёнкой,
заслоняемся от зрачка
под шаги из пространства в угол –
здесь нас ждут, шелестя, часы,
здесь прохладно от плача пугал,
опрокинутых на весы.
Плащ-палатка повязкой прела.
Перегнулась струна на штрих.
Очень страшно вблизи у тела,
непрозрачного возле них.
А пружины скрипят под ночью.
Тихо-тихо, когда рассвет.
Вот – пора,
мы видны воочью
через холод,
сквозь тень и свет.
* * *
Закат багров, как шаль, на кипарисе.
Чернеют глыбы
сброшенные вниз.
Мы мочим ноги,
где у скал на мысе
через пространство пролетает бриз.
Нам шепчут стих у перехода гальки.
Здесь пена волн.
Здесь ветер.
Ах, прибой,
Взметни огонь,
ломая на хрустальки
те валуны,
рождающие зной.
Как терпок запах вашего объятия.
Как лакомы на бедрах пыль и соль.
Так ветрено.
И ночь,
касаясь платья,
на струнах пальм играет в “си-бемоль”.
А запах терпок, как растенья юга.
А на ногтях у острий дымчат лак.
Среди цветов замельтешила вьюга,
вдоль валунов летя на буерак.
Поток воды.
Поток летящих с неба.
Мне холодно в перекрещеньи линз.
Подай мне руку
здесь,
где сквозь газебо
несется снег навек ушедших вниз.
Под полувздох
стволы лабают ветер.
Под вами платье в сперме и песке.
И леера на гаснущем корвете
нам что-то запевают о тоске.
Здесь ждали нас
вот эти,
возле камня.
У них глаза сияют бело
Там.
Давай к воде,
где неподвижно пламя
меж стакелей,
как искаженных рам.
А пики гор
в дождях,
в цветах от Гуччи.
А вдоль дыханья
тонок гиацинт.
И словно глыбы,
всколыхнулись тучи,
кренясь при повороте бейдевинд.
* * *
Взгляд вдоль асфальта прямо.
Там пустота в окне.
Вот – возле мглы
с полграмма
мы засыпаем в дне.
Дальний проход ненужен
между столбов и дня.
День вдоль июня вьюжен,
помнящий про меня.
Ну-ка пол-шага…
Холод.
Вдоль мостовых рассвет.
Вход, как всегда, расколот
на эти много лет.
Чёрным пылают кошки,
плача слезами вниз.
Эти снега,
как крошки,
сыпятся на карниз.
Вход.
Тонки стены.
Взвизгнул
крик не забытых в нас.
Так неуёмны тризны,
дёрнувшиеся в пляс.
Так всё темно и длинно
Вдоль полумёртвых…
бля…
Ночь возле ветра чинна,
Падающая, пыля.
* * *
Мне тишина разламывает мозг.
Ледовый наст в потоке лунном хрупок.
Громадный лось идет в огонь,
как в воск,
где веер солнц в прохладной дреме чуток.
Вот щелкнул вихрь, идущий сквозь сугроб.
Я россыпь льдин,
как жемчуг,
грею телом.
Целуйте свод,
как наклоненный лоб,
все те, кто мертв,
кто растворился в белом.
По хрусту снега,
как по звуку струн,
идут,
идут
из полусмерти
лоси.
Опять немертв хрустальный веер лун
вблизи чужих,
почти забытых в плесе.
Я веер рук тяну через простор.
Эй –
подхватите –
стали ломки кости.
И ритм-балет полумиражных гор
заводит вальс на золотом погосте.
Вот искры.
Снег.
Ложится в руки мгла.
Она жива у ледяного храма.
Спрямленный след,
как тонкая игла,
роняет блик
на уходящих прямо.
* * *
Черноглазая ночь ароматна и горька.
Тёплый вкус амазонок на белых конях.
«Здесь темно», - мне шепнул, наклонясь над ней, Борька,
истончившийся в льдинку в прохладных огнях.
Как шершава рука, светом стёкшая с кожи,
от мечей –
там мозоли, как слёзы камней.
Как нам тесно у неба на солнечном ложе,
Согревающем край золотых Пиреней.
Чёрный ветер со звёзд, уходящих за гребни.
Конь храпит, омывая слюной удила.
Борька плакал росой, поклонившись последний
в медноногие тени в углу у угла.
Пахнет прелым от сёдел.
Молчат перегоны.
Обжигающ провалами взгляд со спины.
Кони пахнут золой,
вылетая на кроны
из направленной вне неродной стороны.
* * *
Последний день перед уходом в старость.
Нас ждут фиалки, тени и гробы.
Ну,
под ноктюрн,
а ну,
исполним ярость,
когда поют мембранами дубы.
Проход в траве беззвучен,
словно маски
уставших тигров возле тополей.
Вот завершилось пол-ноктюрна сказки,
нерастворимой в ветре из полей.
Пыльца летит с цветов, как пыль с созвездий.
Встречают нас под трубы и под свет.
Как режущ блеск на меди возле лезвий,
кричащих в небо плач из кастаньет.
чужих костей,
уже спрямлённых к встрече.
Блестят ажурным выстрелы из дул.
Ссыхались дни –
как догорали свечи,
когда рассвет всё дул и дул, и дул.
* * *
Пароход, загудевший к свету,
приходящему из-за туч.
Мы уже поклонились лету,
когда он выплывал на ключ.
Вот сирена от бака взвыла.
Ты шепнула: «Ну вот и всё».
Ночь косыми дождями стыла,
налипала на то да сё.
Уж ударили в нас закаты
алым-алым,
как горстью звёзд.
Зазвенели,
как снег и латы,
нас не ждущие под мороз.
Пароход всё ломает льдины
вдоль фарватера между стен.
Крики сов холодны и длинны
в тонких трубках уснувших вен.
Чёрен вход сквозь чужие грёзы.
Ночь колышется шторой туч.
Ночь огнём окаймляет слёзы,
натекающие на луч.
И бураны чисты и липки.
И – взлетаем из неба мы.
Уж к закату запели скрипки
из востока,
из кутерьмы.
* * *
Последний вагон накреняется к ночи.
Кричит караванщик, скривляясь в седле.
Давайте,
гоните,
целуйте нас в очи,
колышась от звездного ветра во мгле.
Качается небо под всхрипы оркестра.
Как жарок прижавшийся к телу рассвет!
Целуйте нас в рот из фокстрота,
маэстро,
роняя с пюпитра рассыпанный свет.
По пальмам,
по веткам,
по ломаным строкам,
по ломаным ветрам меж вскинутых глыб
мы входим в восход,
накренясь к водостокам,
в тугих поцелуях согревшихся рыб.
Сквозь стороны всходят забытые в веке.
Их руки прохладны в стоячей воде.
И ночь,
оброненная в скользкие реки,
взлетает по граням на старой звезде.
Последнее “ля” –
и надорваны скрипки.
Кружит,
остывая,
у неба песок.
От теплых конфет губы сладки и липки
вблизи хризантем,
ускользающих вбок.
Поранены стены мелькнувшим мимо.
Легла на проемы меж ветров
пыльца.
Мы сходим в закат
с оброненного в зимы
склоненного вверх
золотого крыльца.
И падает вдаль
ночь, рожденная рядом.
В стекле,
как в пространстве,
безмолвна вода.
Сникает закат,
увядая под взглядом
изломанных роз,
зацветавших из льда.
* * *
Наполнен день давно умершим светом.
80-й.
Здесь июнь в окне.
Мы вылетали в это небо летом
на лепестке,
как лубочном коне.
Подай мне руку, покачнувшись пьяно,
когда я вверх тянусь через простор.
Здесь облака,
как белые бурьяны,
цветут цветами у тяжёлых гор.
Внизу струна пути наверх сквозь поле.
Кричат орлы, касаясь нас крылом…
Мы так стихли в запахе магнолий,
перевалив в закат за перелом.
Прохлада.
Чайки.
Боль струной – так тонка.
И в нас молчат оставленные там.
В твоём крыле –
том, слева –
перепонка
чуть розовата на просвет у рам.
А бок Земли так тяжек,
закрывая
последний крик из солнечного дня.
молчала вверх, нас покидая, стая,
когда ты пролетала сквозь меня.
* * *
Кто-то смотрит,
теряясь в тумане.
Эй, ты!
Где ты?
Подай же мне луч.
Вот он,
свет выпуская из длани,
пишет блюз на разводах у туч.
В мире холодно.
Падают листья.
Над автобусом пыль и закат.
Вот он,
свет выпуская из кисти,
пишет воздух, взлетающий в ад.
Мы идем вдоль протяжного звона.
Струны рельс напряглись у руки.
Слышны всхлипы больного вагона,
уходящего в солончаки.
Возле туч что-то гаснет под ветром.
Стало холодно.
Стало темно.
И в сугроб за шестым километром
пали лица оставивших дно.
Стала полночь.
Он все – возле рамы
пишет блюз,
истекающий вдаль.
Гаснет бал.
И летящие дамы
с бледных лиц поднимают вуаль.
Воздух кружит осколками неба.
Воздух тяжек.
И пахнет водой.
Я из рук выпускаю горсть хлеба,
словно птиц,
образующих строй.
* * *
Половинчатый вкус макароны.
Вот и всё!
Мы уходим от нас.
Очень остры,
как выстрелы,
кроны
фонарей,
собиравшихся в пляс.
Ночь качается стенами мрака –
словно вальс на асфальте,
как дне.
Вкус щеки ускользающ от лака,
осыпающегося на окне.
Вход на небо закрыт небесами.
Плачут дети среди Близнецов.
Мы шагаем из ветра за нами,
Облетая на чашах весов.
А проулки сжимаются снизу.
Вот и выход на мрак во дворе.
Ты всегда подчинялась капризу,
выходя из шестнадцатой в «ре».
Стих оркестр.
Вот и луны так лунны.
Гулко плакать у ветра из дна.
Мне так больно,
где мечутся струны,
поникая на ветер из сна.
А по пальцам бредут пешеходы.
Как здесь ветрено возле воды.
Были тени высокой породы
у согревшейся вверх борозды.
* * *
Створы пусты под лежащим туманом.
Травы пропахли замерзшей травой.
Август ушел.
Он был теплым и пьяным
за пожелтевшей к дождю синевой.
Был терпок день на бетонном балконе.
Было темно от сияния звезд.
Я бормотал,
искажаясь на лоне,
переплетенный в сиянии грез.
Волосы мертвы, как руки у куклы.
Взгляд бесконечен,
прозрачен
и пуст.
Тишь.
Ты смотрела из пепла,
где утлы,
алы
пиявки наполненных уст.
Дунули слева невзрачные елки.
Осень.
Пропахла росой синева.
Август.
И кошки, как черные волки.
И шелестит,
замерзая,
трава.
Стороны шире
во мраке,
во мраке.
Стороны гулко остыли во мгле.
Пахнет бедой.
Замерзают на маке
капли и слезы забытых в игле.
* * *
Фаэтоны кричат огнями,
и здесь холодно в пустоте.
Эти кони седы по пьяне,
содрогаясь, как на кресте.
Звон копыт по асфальту дыма.
Искажаются стены вверх.
Вновь пролётка минула мимо
на льняной серебристый смех.
Вход в пространство звенит покоем.
Выход кончился возле звёзд.
Фаэтоны.
Мы этим строем
прошуршим вдоль замёрзших рос.
А стена холодна и длинна,
мостовая меж звёзд, как тракт.
Как легко уходить от дыма
в темноту на четвёртый акт.
Свет и темень
Здесь космос уже.
Плачут ангелы у комет.
Мы по Солнцу,
как чёрной луже,
вырываемся к вам на свет.
И на звёздах черны могилы,
вдруг заплакавшие о нас.
Стук безмолвен.
Копыта стылы,
так беззвучны сквозь плексиглас.
* * *
Мне ваша шпилька исколола щеку.
Она остра меж складок простыни.
Она теплеет,
подползая сбоку,
как тонкий луч из льдов и полыньи.
Уже вас нет.
Уже не пахнет ядом
больных,
похмельных,
полнолунных утр.
Сегодня вы не пробудились рядом,
с усталых щек роняя перламутр.
Как далеко нас обнимавший ветер.
Уже меж лип и звезд истаял след.
И теплый лак на золотом конверте
не сохранил нас согревавший свет.
Наш город тих.
И наши розы свяли.
Я б не узнал касание ресниц.
Я б не узнал ваш тонкий запах дали
в полуживом переплетеньи лиц.
Издалека, как свечи, смотрят горы.
Ваш стаял след.
За вами стихла тень.
Вас больше нет.
И с лип летят узоры
на лица всех не переживших день.
Кровь на щеке у губ от «невидимки».
Она жива.
Она мне шепчет стих.
И тонкий луч на лунной половинке,
как тонкий стон, при зарожденьи тих.
Вас нет.
Огонь.
Он леденист у окон.
Рыданья галок.
Выкрики ворон.
И серп ножа,
как серебристый локон,
прозрачен
у заиндевевших крон.
* * *
Холод сбоку,
с полей,
ароматен.
Электричка замедлила ход.
Этот снег не особо приятен,
если смотришь, не щурясь, в восход.
Белоснежны и пыльны бураны.
Тянет светом меж острых столбов.
Нам пора возвращаться на раны
вдоль сугробов,
как сморщенных лбов.
Здесь была шагом дальше лощина –
там был снег сладковат от воды.
Ах, сугроб –
он всё так же
от дыма
тёплых снов,
неподвижен, как льды.
Тропка узка, сто сдавлена тенью,
как удавкой,
под серый закат.
Мы там шли из воды к отраженью
нас от нас на буран-перекат.
Электричка качается мимо.
Вот и кончилось небо в снегу…
…Ты шептала цитаты из Рима,
вылетая из мглы на бегу.
И я слизывал льдинки с ресницы
в верхнем веке на правом глазу.
Окна шли в поездах вереницей
через снег,
как чужую слезу.
* * *
Река черна – и здесь стремнины.
Здесь влажны камни в пене, как в фате.
И старый город
голосом Марины
шепнул мне в спину дождь на пустоте.
Ах, рвёт река,
молча,
меня на ветер.
От глыб озноб,
Что смотрят с дальних дуг.
Мы здесь с тобой терялись на паркете
меж тополей,
теплеющих от рук.
Скала.
Бурлит.
Левее – перекаты.
Пахнули травы холодом в лицо.
Седой Урал всё вылезал на скаты
через закат, как чёрное крыльцо.
Всё глубже, глубже после рёва ветра.
Глядят из зада те, что сникли там.
До мокрой гальки меньше километра
через пороги, рёв и тарарам.
Ну, вот… и всё!
Сейчас осядет тина.
Пылает солнце в небе, как в воде.
Она молчит у края крепдешина,
опавшего на лужу на звезде.
* * *
Тропа молчит,
Сужаясь уже… уже…
Уже следы растаяли в песке.
Здесь никого.
И появились лужи,
рябясь водой в прохладе и тоске.
Закат стал куц.
И стали скользки стены,
где был огонь,
где в ветре таял зной.
Я целовал у темной шеи вены,
сгибаясь вниз
над мерзнущей спиной.
Намок асфальт от солнечного плача.
Ваш запах тени
здесь,
у балюстрад.
Остыла ночь в изломах карагача,
с усталых рук роняющего яд.
Мне нужен вздох.
Мне нужно…
Вскиньте руки.
Бокалы хрупки,
скользки
и пусты.
Мне надо внутрь,
где учащенны звуки
на стенках вен
вблизи у темноты.
Вода жива.
И камни смотрят прямо.
Ваш запах плеч – все так же у ворот.
Ваш запах рук…
Водой рябится яма,
у неба загораживая вход.
* * *
Проходят люди вдоль перрона
так незаметны в темноте.
Чужие люди у вагона –
все те, которые не те.
Молчат гудки на сходе ночи.
И нам так тесно здесь, внутри.
Не закрывай тенями очи,
когда огни, как пустыри,
где люди шаркают ногами,
дыша дымами и огнём.
Безлюдно.
Тени за столами,
уже облёванными днём.
Мелькнула птица так бесшумно –
и там пригнулась – ах-ах-ах!
Ты промолчала –
это умно –
не замешавшись в тенорах.
А небо гнётся книзу мглою –
оно вот-вот задавит нас.
Мы пили водку под алоэ,
когда перрон всё гас и гас.
А в стенах ветер, словно шорох,
и словно искры, тени мух…
Перроны пахли, словно порох,
не вынося себя на дух.