Последний закат

ПОСЛЕДНИЙ ЗАКАТ

* * *

Бездонный взгляд –
приветливый, как ночь.
На трассе лунно, словно в серебре.
Меня здесь ждали возле входа прочь
на камертонном выгнутом ребре.

Горчит огонь костров с боков ворот.
Они иглисты, как макушки трав.
Я прозевал, закрыв ладонью рот,
вас в темноте, зелёной от дубрав.

Летит хвоя, шурша по волосам.
Мигнуло справа… или же вверху.
Они всё ждали слева… или… там,
крепя мне жилы в бёдрах и паху.

Болото пахнет.
Звонки плачи ив.
И вон – бездонна пропасть между звёзд.
Вот этот путь – он здесь, всё так же крив,
он всё хранит на глубине мороз.

А ветер стих, дохнув туманом.
Мрак.
Молчат цикады.
Вот… ну, вот и ты.
Синело небо.
Пах дурманом мак,
всецело не похожий на цветы.

* * *

Слезами пахнет лебеда,
и всё молчат под ветром шпили.
Мы возвращаемся сюда
из звонких ливней Пикадилли.

Здесь нас не ждут у веретён
летящих с города болидов.
Вот эти стены –
как каньон
таких запомнившихся видов.

По стенам книзу между рук
они всё тянут нас в объятья.
Вот здесь нас ждут
без слёз и брюк,
глазами прячась за полатья.

Здесь так же – также, как в аду,
здесь пахнет ветром из прихожей
и мы ползём сквозь лебеду,
сопя и содрогаясь кожей.

А кошки также смотрят вниз
с моих потрескавшихся полок.
Закат багров, как алый тис.
Закат пылающ и недолог.

* * *

Там сегодня проходы наверх
станут шире.
Там дождём обнимающий смех
льдист в придырье.
Там уже нас, наверно, не ждут
на подъёме.
Мы, наверно, останемся тут
в окаёме.

Через ветер и тучи у стен
желтоглазых
звездоходы звучаньем сирен
на ла-плазах
к нам тянули, тянули лучи,
словно руки…
Эй, маэстро, – сказала, – кричи «вуги-вуги»!

Дырчат космос, как вход через лес
на пространство.
Ты мне ртом усмехалась, как бес,
фея чванства.
Вот ты мне прикоснулась к груди –
ну же, ну же!
Нет!
Уже тишина впереди
стала уже.

И проход плачет звёздами в нас
прямо в руки.
Эх, давай, заводи контрабас
эти звуки.
Эти крылья на выдохе в снег
так жестяны.
Жаль, что быстро твой голос поблек
под баяны.

А по чёрному в небе, как в дне
всё быстрее
пролетают повешенные
там, на рее.
И так холодно возле руки
отстранённой…
Космос крутит и крутит колки,
тёмный-тёмный.

* * *

Свет уже прозрачен, где морозы.
И летят огни с тяжёлых ив.
Ночью льдом и телом пахли розы
среди трав, как белоснежных грив.

Стих сентябрь под тишину трамваев,
и летят к нам окна, как цветы.
Где же путь на запах караваев
среди стен, скривившихся в кресты.

Тёрпок запах слёз и переходов.
Мы идём, роняя с рук закат.
Ночь кричит похоже на удодов,
где уклон под лампы полосат.

А на лужах лёд светился снизу.
Он прозрачен для упавших звёзд.
Я вдоль неба выходил по низу,
ощущая лапами мороз.

* * *

Хоровод темноты недвижен.
И нам смотрят в затылок те.
Здесь мы, да,
заблудясь у хижин,
целовались на темноте.

Здесь в нас ветром плевались лужи,
и от неба мы слепли днём.
Здесь всё стало намного хуже
возле окон,
к которым льнём.

Что ж так холодно к часу ночи?
Свет позёмкой летит меж ног.
Подними мне под губы очи,
чтоб что было я превозмог.

И струятся на лампы кровью
нами брошенные тогда.
Ночь склоняется к изголовью,
бередя нам осколки льда.

* * *

Прозрачен свет у минарета,
где ветер тих, всплывая с дна.
К рассвету стихло это лето,
не воскрешённое из сна.

Беззвучны кошки,
морщась кожей к цветенью холода,
к шести.
Я остывал на белом ложе,
зачем-то скомкав вас в горсти.

Дожди,
прозрачные на своде.
И кто-то шёл меж старых туч
там, в небесах на белом броде
к дождю,
ведущему на луч.

А в мраке холодно и странно,
когда алеют вверх дубы.
И ты сказала: «Утро», –
пьяно
склоняясь в руки, как в гробы.

Летят листы по переулку.
Ещё парит асфальт водой.
И мы всё крутим-крутим втулку,
уже готовясь к отходной.

А на руках сникает солнце,
как жёлтый жёлудь меж огня.
И ты идёшь, спрямясь с поклонца,
почти взглянув почти в меня.

* * *

Чёрный флаг на пляже чёрным дымом.
Шторм штормит, срывая пенку в свет.
Наш фрегат давно угас за Крымом,
отражая дождь от эполет.

На песке от пены белый иней.
Мы идём на ветер через взвизг.
Вот и след твоих ключичных линий
на песке, нахмуренном от брызг.

Пляжи гулки и пусты под восемь.
Куст рванулся к ветру от воды.
Шли стволы, как,
вытянувшись,
лоси,
вниз с рогов роняя клочья мглы.

Как здесь жарко перед входом с краю.
Снег летит, как листья, с белых ив.
Я тебя уже почти не знаю
через миг,
что сед и говорлив.

А с песка всё рвутся вверх медузы,
шевеля, как крыльями, собой.
Чуть видны в пространстве сухогрузы
за почти покинутой водой.

* * *

Воспоминанья горькие,
Вы снова врываетесь в мой опустелый дом.
Камоэнс.

Ваш голос тёпл и дик от постаренья.
И в нас погода дышит желтизной.
Вы избавлялись годы от томленья
в тени вуали, как за пеленой.

Воспоминанья.
Вот горчит тот ветер,
что нёс твой запах в руки и к губам.
Твой след так тёпл на скошенном паркете
среди берёз,
проросших в небо к нам.

Качают сосны пестиками льдинок.
Мы смяли звёзды в чёрный небосвод.
Вот путь открыт в планеты из картинок,
беззвучно заводящих хоровод.

Остыли стопы в звёздах, словно в маке.
И мягок дождь меж пальцев на ногах.
Мы вспоминаем холода в бараке
у белых роз на чёрных берегах.

Вон тень смугла левее, чем Юпитер.
Вот наш проход сквозь Альфу и Весы.
Вздохнул гудком уже ушедший литер
через лицо, как мёртвые часы.

Черны закаты на бездонном фоне.
«Здесь нас не ждут», – сказал прохожий вверх.
Я грел бетон руками на перроне,
блюя на шпалы с кровью старый грех.

Теснилось глыбой небо возле шеи.
И шёл, стуча в металл, локомотив.
И нас несли сквозь бархат,
порошея
тенями роз, так тихи, тени ив.

Сигнал мигает синим с обелиска.
Молчат ходы, как соты, в стенах рук.
«Мы переходим, – крикнула Лариска, –
где нас не впел в поминки виадук».

И тень летит,
роняя книзу вопли,
они, как сажа, чёрны во дворе.
Я вас кручу по кругу в пасадопле,
гремя ногой при выходе на «ре».

* * *

Тень проходит неотвратимо.
Пляшут губы цветком в руке.
Что мы смотрим на пилигрима,
в спину,
плача на оселке?

Саван мрака нас обнял хладом.
Дождь ударил,
косой,
с вершин.
Мы проходим гуськом
отрядом
позабытых
вдоль хворостин.

Липки пальцы берёз у тропки.
Ах, как скользка в ногах вода!
Где же солнце у этой сопки,
всё смотрящей туда-сюда?

Туже, туже дурман магнолий.
Звёзды сыпятся с кромок туч.
Вот и ты умерла от боли,
обнимая прозрачный луч.

Шаток свод удлинённых молний,
протянувшихся к лицам вниз.
Путь тянулся,
длинней,
продольней,
между пальцев, скребущих ниц.

* * *

На скользкой грязи соскользают ноги,
где тишина остыла без тебя.
Я вот – один на брошенной дороге,
худым рассветом душу бередя.

Берёзы никнут от дождя по ветру.
И в лужах ярки проблески ворон.
Твой лик стончился ко второму метру
меж чёрных сосен, уводящих вон.

Торчат дубы, толкая в небо плечи.
Вот вскрикнул поезд после девяти.
Я повторял за вами ваши речи
в чужую мглу, зажатую в горсти.

А меж ступенек лиц, где ходят люди
наверх вдоль веток,
где мы ждём и ждём,
так белы-белы, белы ваши груди
под обнимавшим тающим дождём.

* * *

Я вас любил, когда под вечер смолкла
река проспекта в солнце на горе.
Ложился день,
и в наших окнах мокла,
как в белых росах,
ива на дворе.

Мы вылетали в небо с тонких веток
под вечер
к ветру с запахом травы.
Там был огонь меж столбиков беседок –
в закате тонких возле головы.

За нами шли, как шум дождя, проспекты.
И впереди стоял остаток дня.
Стоял закат.
И ты была в аспекте
кроваво-красном впереди меня.

Река остыла, задышав туманом.
И вот умолк враждебно соловей.
И я был снова брошенным и пьяным,
блуждая в звёздах, словно меж ветвей.

* * *

Как тонки ваши руки на стекле
окна наверх перед тугим бураном,
мы много не допили на столе,
уйдя вперёд за брошенным туманом.

Ты пахла светом, словно молоком.
И нас забыли вмиг все те, что были.
Нас всё вели сквозь солнце над песком
летящие наверх автомобили.

Шипела галька от касанья пят,
молчали горы снежные чуть выше,
был день грозой, как чёрной дланью, смят
на неподвижном каменном Илише.

И пальцев вкус,
как мёда,
от вина
мне напрягал при поцелуе скулы,
нас всё вела ненаша кутерьма
туда, где пели ветрами аулы.

И звук на шее
тонкой жилкой жил,
мне возле уха холодя рассветы.
И я вам к утру не договорил
две ноты из последнего куплета.

* * *

Нерон в немом изображеньи бюста,
смотри нам в спину, если мы идём
в осколках рук,
рождая звуки хруста,
где тишина так неуёмна днём.

Неровны скалы брошенных курганов.
Лови в прицел кресты и вороньё!
Молчит пустыня с видом кегельбанов,
поразбросавших кости и гнильё.

И воздух дышит, налетая слева.
Молчат медузы в гальке, как в воде.
Мой конь кричит,
как чайка,
вслед из хлева,
звеня слезами в мокрой бороде.

Нас провожают.
Здесь не наши стаи.
Как высверк,
звон на холоде меча.
Нам небо,
души в холод пеленая,
бросает дождь по лицам сгоряча.

И звон остыл костром на побережье
там позади на камнях меж следов.
Мы запеваем реже,
снова реже,
ведя коней на свет из городов.

* * *

Колесо сползает мимо с оси.
Нам глядят под спину из дубов.
«Нажимай!» -
теряясь в папиросе,
ты сказала в раме из гробов.

Взвизгнул ветр,
неся косые струи.
Как тяжёл на взлёт велосипед!
Над рекой,
притормозив на буе,
мы найдём на этот дождь ответ.

Вдоль педалей крутятся пассаты.
Вот и солнце в скулах чёрных туч.
Лепестки,
похожие на латы,
мельтешат на спицах между круч.

А звонок так звонко-неуёмен –
он трендит и плачет на руле.
Мир тяжёл.
Он впереди огромен
пустотой на брошенном столе.

* * *

Остался полдень перед зимним светом.
Всё туже зной – как плач по октябрю.
Наш этот год заканчивался летом
коротким днём,
который подарю.

Дурманящ взор темнеющего утра.
Прохожий сер,
что смотрит из-под лба.
Ты,
как пароль,
сказала: «Камасутра
непродуктивна, ду-ба, ду-ба-ба».

И след затих, как воздух, среди пыли.
Молчали люстры, высясь на столбах.
На нас смотрели внутрь автомобили,
скрипя песком на веках и зубах.

Молчал наш бред,
нам глядя в спину с кромок
асфальта,
проведённого туда.
Среди рассветов,
как среди пелёнок,
ты всё седа,
седа, седа, седа.

А пыль рвалась из утра, как из мрака,
и пахло влагой вверх на полосе.
Уходит он,
наш ветер,
на Монако,
как в каплях слёз, в предутренней росе

* * *

Здесь темно на тропе сугроба.
Никого, если дует норд.
Я у черного,
цвета гроба,
поцелую прохладный рот.

Мрак морозен, как километры
между нами,
верста к версте,
вы согрейте мне сердце, ветры,
умиравшие на кресте.

Ближе к утру у поворота
солонее, как кровь, мороз.
Я всегда замерзал от пота,
если что-то не произнес.

Ночь окончена.
Тени длинны.
Поворот, как стекло в окне.
На могилке моей Ирины,
бляди, вспомните обо мне.

Бляди, спойте в а’ля-миноре
Нас, забытых, как ноту «си».
В белом снеге, как в черном море,
я сыграю вам Дебюсси

и у Севера, как сугроба,
в повороте «Караганда»
возле черного, цвета гроба,
не забуду вас никогда.

* * *

У двери ночь, как глыба, неподвижна.
Скользит асфальт под листьями в снегу.
Ты, как всегда, ненужна и облыжна,
на мостовой в горбатом берегу.

Открылось небо бешено и тонко,
и как под вальс, под эти льдинки слез
мой поцелуй, почти как похоронка,
на лепестке губы нас перерос.

Валились вниз подъезды кегелями.
Метался лед слезами у колен.
Ты, проходя щербатыми краями,
не поскользнись на лицах цикламен.

И я ласкаю, словно ветром тело
на розовой от ночи простыне
и как намаз: «Ты этого хотела», –
все бормочу в иконе на окне.

* * *

Вот мы вернулись из полета
По бесконечному, как снег.
Ты в грудь, замерзшую от пота,
все жала крест, как оберег.

Валились радуги на крылья,
так ослабевшие к шести,
и как же дика та Севилья,
куда меня не донести!

Ты наклоняешься плечами
над мостовой, бросая тень.
Ах, как я ждал тебя ночами
где кончен бал и снова день.

И вот – коленнопреклоненна –
ты так же призрачна зимой,
неумолима, оголена
и как всегда, всегда со мной.

* * *

Не убирай немытую посуду.
Нас ждет пустырь, моя мон-колонель,
где я опять с тобой, конечно, буду
лабать шансон Nuit и De noel .

Шагнемте разом в звезды, как в сугробы –
ну, вот, дождались нас уже они.
Давай метель, как скомканные робы,
набросим на последние огни.

Вот мы одни на небе, как равнине –
так запевайте под колокола.
Уже никто не помнит о Марине
у синего медвежьего угла.

И ты, осыпав звездами нам шеи
и искажаясь в свете, как на дне,
под ту метель и блюзы Саломеи
пожалуйста, не вспомни обо мне.

* * *

Надорван день ошметками под серым.
Уже скривилось сбоку, где дома.
Не прислоняйся к брошенным фанерам,
где у крестов опять, как прежде, тьма.

От снега свет, как марево, у гроба.
Все время скользко – эй, не упади!
Перемещаясь кромками сугроба,
давай хранить молчание в груди.

Все звонче плач под ледоход на кромке,
где, вот, мы потерялись в темноте,
и в пустыре, как брошенной котомке,
молчим, молчим на скошенном кресте.

А путь закрылся серым, как дождями.
И скользки лужи слез, как плексиглас,
И у скамьи с бетонными грудями
я навсегда оплакиваю вас.

* * *

Не заходи по косогору
на наши пляжи-пустыри –
тебе совсем уже не впору
все эти дюны-упыри.

Тебя не помнят эти грозы,
навек застывшие вон там,
где от стихов через морозы
ты возвращаешься к крестам.

На дюнах высохли медузы.
К утру все душней от вина.
Не доиграв на волнах блюзы,
ты, как всегда, всегда одна.

И пенкой вихрится по следу
в тобой покинутой волне
та ночь со вторника на среду,
где ты забыла обо мне.

Музе-2

Как измяты на перекрестке
те цветы,
где горчит и пыль.
Здесь сиденья так были жестки.
Здесь мы пели под ту кадриль.

Тени двигаются кругами
возле ветра – как смерча вверх.
Я твоими, как лед, ногами
перемерил и плач, и смех.

Голосуемте, вон, попутке.
Пусть все будет все так же тут.
Может, снова, как прежде, к Людке?,
где закат, как и прежде, лют.

Может, дальше у поворота
нас запомнят, как ночь и день…
Подлетайте же, эй, босота,
к нам под песню, как под кистень.

И поземками, босонога,
ты идешь, выдыхая пар,
неподкупна, стройна и строга,
несгибаема,
Божий дар.

* * *

Так матов блеск в слезе, как в черной брошке,
столь неподвижной – каплей на груди.
Ты никогда не будешь понарошке,
и больше никуда не уходи.

Пусть свет застыл, как льдина, торосами,
и пусть опять под утро снег и снег.
Мы сотворили свет и утро сами,
где я храню тебя, мой человек.

Ложатся тени глыбами на губы.
Ты остываешь пеплом на ветру.
Мы, ты и я, все так же однолюбы,
сегодня распрощаемся в пиру.

И по прибою, словно первопутку,
с слезой, как черной брошкой на груди,
под волчий вой, как бешеную дудку,
все шепчешь, уходя: «Не уходи».

* * *

Поролоновая подушка
опрокинута под окно.
Ты такая… все так же душка…
доигралась в двадцать одно.

Тонконог твой журнальный столик.
Слева тень, как опавший плащ.
И лимончик из желтых долек,
как закуска он подходящ.

Протяни же мне, бэби, руки,
я так долго бродил во тьме,
все кружилась, лохматя брюки,
песня песней о Колыме.

И все не было там все время
лишь тебя
среди сосен-плах.
Там так холодно –
как в гареме,
как сказал бы твой Абдаллах.

Вот смолчала и повернулась
пол-луны, как в вуали бра.
Ты блевала, когда проснулась,
так прозрачна, слегка стара.

И с боков бултыхались шторы,
подлетавшие в никуда.
И на ноги, как на рессоры,
все ж ты встала-таки тогда.

***

Наполнив мех разбавленным вином,
на лошадях – до первых солончаков.
где тот бархан,
как потолстевший гном,
у миражей один встречает яков

Пошел огнем по насту суховей.
Верблюд кричит, в песок роняя пену.
Вот караванщин,
отклонясь левей,
через рукав нашаривает вену.

Не пахнет потом тело у огня.
Твой рот так сух,
так бел от этой соли.
Давай?
Коснувшись павшего коня,
мы входим вверх через мираж магнолий.

Мы входим в ход
сквозь околевший холм.
Вот здесь…
Песок…
Я прикасаюсь к лону…
Вот пал верблюд среди песчаных волн,
седым горбом приткнувшись к балахону.

Ты что-то шепчешь, изогнувшись вверх.
Не пахнет потом лакировка кожи.
И тонкий стон,
не прерывая смех,
тревожит пыль на отвердевшем ложе.

Пора.
Стоит у русла караван.
Вот рухнул шар в простор за минареты.
Уже дымится у луны бархан,
храня у плеч огни, как эполеты.

Коснись меня сухим проемом рта.
Верблюд кричит, роняя клочья меха.
Вот караванщик,
досчитав до ста,
ведет нас вверх,
не прекращая смеха.

От звезд,
как игл,
в огне вспухает грудь.
Кричит шакал под золотым восходом.
Песок.
Шакал.
И мы уходим в путь
тугим
верблюжьим
караванным ходом.

* * *

«Давай, пошел!» –
мне крикнул ротный,
роняя кровь в поток дождя.
Он остро пахнет зверем, потный,
харкая слизью и рубя.

Огонь взрывается слезами.
Эй-эй,
они почти что здесь.
Прикройте с фланга!
Берегами!
Держите строй, все те, кто есть!

У скакунов дымятся холки.
Давай,
пошли,
не лейте слез.
Уже красны от крови елки,
ковром усеявшие плес.

Давайте вверх левей по склону,
скользя копытами в снегу.
Вперед и вверх по кручам
к звону
чужих мечей на берегу.

Ну что ж ты?!
Рухнул всадник справа.
Теперь так пусто у плеча.
Вперед!
Выходим в лоб,
где лава
холодной крови горяча.

Уже в нас смрадно дышат хари.
Уже визжат кругом ножи.
Откуда этот запах гари?
Пора, мой конь,
кричи и ржи.

В нагрудник бьются копья.
Стремя
хватает склизкой синью клык.
Мой меч разваливает темя,
глуша чужой утробный рык.

Не сдайте фланги!
Дождь все туже.
Не гните линию в строю!
Не плачь, мой конь,
давай же,
ну же!
Гони их к скалам на краю.

И черен мозг на всех копытах
до горл забрызганных коней.
И плачет сотник возле скрытых
засеребрившихся огней.

* * *

Вот дернул ветер.
Вот почти что дождь.
Запахла влагой пыль у душной трассы.
Рванулось банджо, напрягая гвоздь,
рождая вскрик,
как ноту,
вдоль террасы.

Мы притулились,
греясь возле стен.
Как жарко на седой груди бетона!
Скажи,
зачем ты наклонилась в крен,
как корабли припортового лона?

Взрыв ветра рвет сквозь пыль твои очки.
Ты так туга,
изогнута в пассате.
Вот на гвоздях заерзали смычки,
при каждом взмахе чуть касаясь платья.

Я запеваю пьяно и смешно.
Давай подпой своим почти контральто.
Ударил град в склоненное окно
при полной одобрительности альта.

Лабаем кантри.
Завтра будет снег.
Прости, что так слаба сегодня арфа.
Вот тучи слез уже пустились в бег
вокруг
у горла стянутого шарфа.

Как вас зовут?
Как холодно в руке,
мне отчужденно приобнявшей шею.
Влупите соло,
накренясь в песке,
губами прикоснувшись к суховею.

Вот-вот.
Сейчас.
Уже почти вода.
Она тепла,
Как вброшенная сперма.
Вот нас коснулся тонкий запах льда,
не попадая в ритмику Палермо.

Так кто же вы?
Я пьян от ваших глаз.
Вот-вот… да-да… сопроводите вставкой.
А дождь уходит,
забывая нас
вблизи бетона, пахнущего краской.

Стряхните – ах – все это только пыль.
Все это…
так…
всего лишь вьюга в лете.
Был град.
И замерзающий ковыль
чуть слышно гас на брошенном берете.

***
Невесело.
Двери закрылись кристаллом.
Все ближе огонь,
пережавшийся в льды.
Все ближе огонь,
напрягавшийся жалом
в пространство,
в просвет,
раздвиная сады.

Тропа под ногами поплыла из мрака,
рождая огонь, жидко-льдистый, больной.
Мы бродим в тени пешеходного знака
под нашей,
под теплой замшелой стеной.

Задвигались лица в упругих витринах.
Здесь дымно от в небо сгорающих душ.
Отверстья мишеней на замкнутых спинах
под южный циклон запевают нам туш.

Шагайте!
По лужам,
ломая им зенки!
В них с детства потухла смотревшая в нас.
У темных икон,
становясь на коленки,
квартеты детей запевают нам джаз.

***

Над вечером кружатся листья,
теряя тепло на лету.
Над вечером руки и кисти
в таком неприличном цвету.

В таком неуемном аккорде
заходится дева в стекле.
И сладко,
что кровью по морде
стекает к губам божоле.

Разрушены в вазе фиалки.
Как пахнут они у окна!
Мы так неуемны и жалки,
когда к нам подходит весна.

А нитка жемчужин все чище,
омытая в ветре слезой.
Мы в снег
на оттаявшем днище
уходим за первой грозой.

Как холодно возле рассвета!
Вороны кричат на стволе.
Она не похожа,
вот эта,
на вкус и огонь божоле.

Она все теряется в мраке
и тянет из холода длань.
Усталый закат на бараке
слезой омывает герань.

***

Тени поднимаются из чужого чрева.
Ветки яблонь согнуты
вниз,
в прохладный мрак.
Очень тянет холодом из пространства слева,
где полуосыпался лепестками лак.

Танец на зазубрине вспоротого звука.
Очень больно пальцами отдирать рассвет.
Мы танцуем в холоде
на изгибе лука,
перепересохшего за семь тысяч лет.

Ветки наклоняются.
Пахнут кровью дали.
И на камнях высятся вюитые в зенит.
Ветер веет в стороны.
И ненаши пали
в переходе с севера через остров Крит.

Лабиринт и вороны.
Море, море, море.
Тенью испражняется океан к скале.
Звезды искажаются на прибрежном соре
там,
на перекрестии сгинувших в золе.

Полуполночь.
Сброшены ветки в палисаде.
Вот и отклоняется глыба на воде.
Очень тянет холодом из рассвета сзади…

Где же, где же, где же, где?
Где же, где же, где?

***
Повернутый дождь растворяется в ликах,
стекая,
стекая
водой по воде.
Повернутый дождь,
зазмеившийся в пиках,
направленных вверх
к остролучьей звезде.

Он падает теплым мне в губы и руки,
повернутый внутрь,
искаженный в ландшафт.
И вогнутый каплей,
повернутой в звуки,
багровую искру сжимает в закат.

Под лужами скользко, неровно от ила.
И дождь все колышется телом у губ.
Как остро ступням,
обхватившим перила
из медных,
босых,
изогнувшихся труб.

Паром закричал, отдавая швартовы,
сливаясь с пространством в согнутой реке.
Из согнутых окон летящие совы
все смотрят на дождь,
искаженный в песке.

Под лужами скользко от света и мела.
И город так мал, искаженный водой.
Повернутый дождь,
поднимаясь от тела,
сжимается в снег над багровой звездой.

***

Не лето.
Не осень.
Трава пышнотела.
И холодно возле воды.
Береза в снегу, напрягаясь, запела,
взрывая из холода льды.

И жарко от птиц, пролетающих мимо.
И тонет в сугробе фокстрот.
Мы вновь обернулись извивами дыма
вот здесь,
на краю у болот.

Червивы стволы у исхоженных лунно.
И слышно, как плачут у звезд.
И воздух так тепл,
изогнувшийся юно
наверх
к напряжению слез.

Последний закат остывает на теле.
Вот-вот заалеет вода.
Стояли кресты.
Возле холода пели,
под ветер взрываясь из льда.

***

Я не допел, когда вспыхнули ветры
здесь,
возле вправо направленных струн.
Я не добил три аккорда.
где мэтры
возле пюпитров вставали из лун.

Небо скосилось к рукам из зенита,
Господи,
тяжко от неба в руках.
Справа у сердца,
у неба,
допита
черная чарка на белых песках.

Ночи сгустились над мышцами глины.
Падали искры из холода вдаль.
Едут и едут, и едут машины,
падая вниз,
в утомленную сталь.

Ночь наклонилась, роняя дождинки.
Прянули прямо опавшие вниз.
Вееры лиц,
отклоняясь на спинки,
плачут слезами на ржавый карниз.

Вздох похоронен.
Склоненны цикады.
Лица вдали полуслиплись в закат.
Лица вдали,
полуслипшись в парады,
с листьев
на поры
роняют нам яд.

По стороне,
исказившейся влево,
по высоте,
отклонившейся вдоль,
ходят шаги у остывшего древа,
не доигравшего нас в си-бемоль.

***

Ополовиненное небо
все уже возле нитки туч.
Комки с колес чужого кэба
все чаще отражают луч.

Ушел закат через засовы.
Темней и чище на волне.
Дорога здесь,
где тихи совы
на отклонившейся стене.

Вагон.
Он дышит в руки пастью,
роняя пот на струны шпал.
Он,
отличалась кровавой мастью,
так стройно-чист на входе в бал.

Давайте внутрь,
прижавшись к чреву
почти издохшего огня.
Мы ожидаем королеву
неожидаемого дня.

По рельсам звякнули баллисты,
не мимикрируя вдоль ив.
Закат ушел.
Стройны и чисты
лекалы плах меж медных грив.

И вот –
вот-вот качнутся ложи
рукоплесканьями во мгле.
Она идет – о, Боже,
Боже,
как нежен ветер на челе.

***

Вблизи у проема мерещатся свечи.
Ах, ночь,
вот она затеплела огнем.
вблизи у окна,
отразившего речи
у сломанных стен
за покинутым днем.

В руках холодится потухшая с ночи.
Ну где ж ты, ну где ж ты, вот эта вот – та?
Вблизи у стены истонченные очи
мерцают водой у спрямленного рта.

Неровный закат искажается в факел.
Огонь все прозрачней у призрачных рук.
И пахнут водой полустихшие маки
у радужных радуг,
рождающих круг.

Поранены ели.
Вот брызнули скалы.
Скорей, прислонитесь у неба к кубу.
Склоненные розы,
прозрачны и алы,
растаяли в кровь на последнем гробу.

***

Полет шмеля нам исполняют птицы.
От душных трав, от душных листьев зной.
Нам в пустоте у теплых рук не спится
под рок-н-ролл за сброшенной стеной.

В руках огонь,
он плещется в бокале.
За нас.
За них.
За ночь.
За перигей.
Как гулок шаг по темным плитам в зале,
перекрещенном шепотом людей.

Кариатиды остывают к верху.
Застыло небо в острых пальцах дев.
И черный блюз,
притиснувшийся к эху,
под ноту “си” перерывает нерв.

А птицы ждут в струне виолончели.
Полет шмеля.
Он зноен и тяжел.
И теплый вздох на отстраненном теле
танцует вальс, разламывая стол.

А птицы в небо изгибают скрипки.
А птицы ждут на струнах-проводах.

Как были пальцы на закате липки
от земляники,
поданной во льдах!

***

Как тяжело.
Кольчуга липка
на мокром теле у огня.
И менестрель роняет скрипку
с заиндевевшего коня.

По кругу чарка.
Люди пьяны.
И кровь, как грязь,
там,
на клинках,
где отражаются поляны,
лабая марш на черенках.

Костер кипит огнем у неба.
Кричат возничие из мглы.
И солянистый запах хлеба
уже согрел в дому углы.

“Я был на фланге!” – крикнул пьяный.
Сломалась ветвь у синевы.
И отражаются поляны,
взлетая в небо из травы.

“Здесь хорошо”, - сказал неясный,
не проявившийся во мгле.
Костер горит, прозрачно-красный,
рисуя тени на стволе.

И рукоять у чарки липка.
И пахнет кровью мех коней.
Эй, музыканты, где же скрипка?
Мы вновь выходим из огней.

Мы снова здесь, где отразились
поляны в небе, как в пруду.
Мы преждевременно простились,
влезая в латы на ходу.

Нас преждевременно отпели
все эти,
канувшие в пыль.
Луна расплавлена на теле.
И пахнет золотом ковыль.

***

Коста-Рика, Коста-Рика.
Эй,
носильщик,
спой нам,
спой.
Между волн не слышно крика
уходящего в прибой.

Пальмы белы от рассвета.
Пальмы седы, словно снег.
Коста-Рика,
кастаньеты
нам у скал заводят бег.

На песке,
на поролоне
пыльно в ветре у горы.
Мы танцуем на балконе,
улетающем в дворы.

Веер пуль у арьегарда,
устремившихся в закат.
Мы танцуем,
с полуярда
отправляя их назад.

Сколько шороха от пены.
Сколько мха на теле грез.
Горячи и горьки стены,
заблестевшие от слез.

Мы танцуем.
Мы с балкона
наклоняемся к двору.
Горячо и горько лоно,
заалевшене к утру.

А по ветру,
по карьеру
искры падают в погост.
Душен воздух, в Коста-Сьерру
уходящий через мост.

Нам тепло при входе в руки,
к нам склоненные из туч.
Наша грудь кричит от муки,
принимая в сердце луч.

Принимая.
Плача ветром
Плача холодом сквозь зной.

Пляшут вееры над фетром,
пролетевшим стороной.

***

Последние
из тех,
что были рядом,
кричат сквозь бред,
сквозь кровь,
сквозь темноту.
Последние
из проходивших адом
склоняют лбы
в огонь,
как в бересту.

Последние почти исчезли в дымке.
Там так темно при умираньи звезд.
И ночь.
И тот
на деревянной спинке
чуть изменил многообразье поз.

Глядящий внутрь
роняет слезы крови.
Распахнут свод при умираньи муз.
И свет,
как боль,
нам напрягая брови,
так тонко строг при умираньи уз.

Вода жива,
где в отраженьи лужи.
Вода чиста,
свободная от нот.
И вдоль окон,
что с каждым шагом уже,
скрипя вдоль струн,
как тень, проходит кот.
Аккорды длинны.
Вот их тянет ветер.
Почти как крик, нам кто-то выдал “ля”.
И кровь других,
как кровь на эполете,
почти как крик, нам исполняет “бля”.
“Смотрите вверх!” –
нам кто-то ломит в уши.
А там вода.
Там ветер вдоль стекла.
Как больно петь.
Как плачут в небо души
у не того,
не своего крыла.

***

Паром уже почти ушел с Венеры.
Искристый путь ведет из неба в ночь.
Искристый путь нерастворенной серы,
по граням звезд нас уносящий прочь.

Беспомощна и зыбка нитка вздоха.
Но от нее теплей у мерзлых глыб.
Теплей…
у льда в огне переполоха,
центростремительно перемещенных Рыб.

Прогоны стары в корабельном чреве.
Ваш космос мертв – лабайте же отпев.
Паромы прежних,
не увязших в Деве,
давно молчат в переплетеньях древ.

Последний шаг в Меркурию и Солнцу.
Там все было при переходе в тень.
Там так темно при наклоненьи к лонцу,
из пустоты рождающего день.

Порог неясен в обрамленьи сада.
В проеме тишь, как в сморщенной золе.
И мы вперед,
на сладкий запах яда,
выходим в ночь
на бархатной Земле.

***

У перевернутого круга
уже почти взорвался день.
Вот растворился голос друга,
перевернувшегося в тень.

Лабает воздух блики, крики.
Давайте выпрямимся в свод.
О, боги, наклоните лики
на отклоненный небосвод.

По кливерам стекают слезы
тех нас,
оставленных в воде.
Как тонок запах у мимозы,
перекрутившейся в звезде.

Полшага зыбко. Блещут трубы,
роняя брошенную вниз.
Вот так – сквозь ночь подайте губы,
не опираясь на карниз.

Подайте блик. Он пахнет светом.
За ним растаяли круги.
У тех у нас,
рожденных летом,
взлетают всполохи с дуги.

У них по нам проходят наши.
Давайте выпрямимся в тень
Все это – яд в бездонной чаше,
перенацелившейся в день.

А с неба сыпятся проклятья
ненаших,
ищущих покой.
И лак ногтей роняя,
сватья
заводит песню за рекой.

Все это голос ждущих ветра,
что в недра чаш вливают яд.
Давайте с дек
по знаку мэтра
как ветер, выпрямимся в ад.

***

По цветущему снегу, плывущему кровью
труден путь – острый наст подрезает ступню.
По цветущему снегу… где ветер
под бровью
расплавляет слезу, искаженную к дню.

Дышит хвоей стена, наклоненная сверху.
Я упал.
Мне так жарко в сугробе… в воде…
Прислоняясь лицом к отсыревшемй меху
старых крыс,
я смотрю в пустоту в борозде.

Колыхнулись стволы обезлиственных кленов
Скоро небо… еще… через шаг… через вздох…
И так холоден рельс позабытых перронов,
обнимающих грудь снежной россыпью крох.

Постарели лучи,
что качаются рядом,
словно свитын плети,
хранящие нас.
Узкоглазый сугроб,
пролегающий садом,
обнимая мне грудь, остывает у глаз.

***

Из мрака белым смотрит ветер,
посеребрив в луче пылинки.
Во мраке
смерчем на паркете
поют увядшие пластинки.

Посеребренный веер пыли.
А, как он бел,
ах, как морозен!
Он запуржил нам сзади крылья.
Он кружит танго,
бел и грозен.

Зрачки лампад проходят мимо.
Рябые лужи возле веток.
Во мгле морщинятся от грима
седые лица малолеток.

Из мрака ветер смотрит белым
в почти опавшие сирени.
Там дождь.
И пахнет чистым телом,
где у воды сгрудились тени.

А пыль,
как боль,
на крыльях вязка.
Она нам шеи давит книзу.
И неподвижна чья-то маска,
не отвернувшаяся к бризу.

***

Плыли вагоны по нитке пурги.
Локомотивы завыли, завыли.
В небе,
как в лужи,
кружились круги
там,
где родились,
где пели и были.

Воздух так тепл от биения струн.
Левый оркестр все колдует над шифтом.
В солнце мороз.
И кричат: “Гамаюн!”,
гулко смеясь за взлетающим лифтом.

Шахты запахли прохладной дугой.
Вспыхнули очи,
взлетая… взлетая…
Это рассвет.
Он замерз за пургой,
где завывает,
нахохлившись,
стая.

Ветер и снег все кричат у окна.
Тепл подоконник.
Заснежены веки.
Песня,
рыдая,
кружится у дна,
ввязнув в романс о другом человеке.

***

В шине цветы, приувядшие к школе.
Пахнет травой с паутиной трава.
Вот –
я шагнул из начала на поле
в окрик вожатой на эхо “… на два”.

Лагерь.
Столбы, оплетенные тиной.
Птицы беззвучно плывут возле дна.
Я доостыл.
Я уснул за картиной,
где холодит теплый остов окна.

Грохот ключей при заломленном шаге.
Мяч завертелся, ловя фонари.
Как здесь темно,
где вода на овраге
заколыхалась при счете на “три”.

Плача в кору.
Плача в холод и сырость
вечных ночей,
не оконченных к дню,
я не остыл –
это что-то приснилось
непотревоженному коню.

Вздох из росы.
Он смятен тридцать первым
августом семьдесят пятой весны.
Ветер колюч,
пролетая по нервам
в сторону…
вбок…
из другой стороны.

***

Не веря вверх,
склонясь в Пола-де-Сьерру,
приходит смерч из правого угла
в прохладный звук прикосновенья к телу
в полупунктире битого стола.

В прямой периле свет, где нежен иней.
И ночь тиха в сопровожденьи риз.
И теплый вздох
промеж
промежных линий
почти зацвел при погруженьи вниз.

На темной колке исказились ветры.
Струна дрожит,
рождая звук и рев.
Нам тяжело,
у стен считая метры,
идти вперед на полустихший зов.

Проходы прямы там,
у карусели.
Завел джаз-банда клоунскую трель.
И сладок свет
вот здесь,
в тепле,
на теле
чужой воды,
перерожденной в эль.

***

Тень изгибается скомканным телом,
глядя наверх,
глядя в папортник,
в лед.
Тень отстраненна,
очерчена мелом,
черный
каплистый
роняя в нас пот.

Шаг дробно-звонок вдоль сжатого ветра.
Маски,
как глыбы,
маячат,
скользя.
Кто-то глядит,
отстранясь,
где уретра
гибким фонтаном лабает “нельзя”.

В гибком фейрверке…
У холода…
Свечи
тонки в пространстве у сломанных гор.
Вот и рассвет.
Мы закончили речи
в черном песке,
поглощающем створ.

***

Приходит крик из голубого ветра.
Они там вверх
уже отпели нас.
Приходит ночь с шестого километра,
где в черной крови увязает пляс.

От черных стен дымятся дымом лица.
И зацвели из бездны тополя.
Как пахнет кровью в ветре багряница,
где возле плах исчерчены поля.

Вагон дрожит, роняя хлопья сажи
Проходы дымны в сумраке плацкарт.
Как пахнут кровью в черном ветре кряжи,
не нанесенные на искривленья карт.

Давайте здесь.
Подайте же мне руки.
Как больно –
возле подколенных икр.
Как тонок звук
чужой
далекой муки
у тополей,
у отвлеченных искр.

Они кричат из пустоты,
из тени.
Они из ветра в ветер тянут луч.
Вот наш корабль перекосился в крене,
бросая снасть из опьяненных туч.

Вы здесь,
в огне.
Вы здесь опять так близко.
Простите…
Я…
почти сместился вниз.
Простите.
Здесь…
огонь…
и ночь…
и низко
склонился наш полуувядший бриз.

И слева воздух тянется из мрака.
Заводят пляс угрюмые пиры.
Заводят пляс.
Приходит запах злака,
наискосок перечертя дворы.

***

Закат багров, как шаль, на кипарисе.
Чернеют глыбы
сброшенные вниз.
Мы мочим ноги,
где у скал на мысе
через пространство пролетает бриз.

Нам шепчут стих у перехода гальки.
Здесь пена волн.
Здесь ветер.
Ах, прибой,
Взметни огонь,
ломая на хрустальки
те валуны,
рождающие зной.

Как терпок запах вашего объятия.
Как лакомы на бедрах пыль и соль.
Так ветрено.
И ночь,
касаясь платья,
на струнах пальм играет в “си-бемоль”.

А запах терпок, как растенья юга.
А на ногтях у острий дымчат лак.
Среди цветов замельтешила вьюга,
вдоль валунов летя на буерак.

Поток воды.
Поток летящих с неба.
Мне холодно в перекрещеньи линз.
Подай мне руку
здесь,
где сквозь газебо
несется снег навек ушедших вниз.

Под полувздох
стволы лабают ветер.
Под вами платье в сперме и песке.
И леера на гаснущем корвете
нам что-то запевают о тоске.

Здесь ждали нас
вот эти,
возле камня.
У них глаза сияют бело
Там.
Давай к воде,
где неподвижно пламя
меж стакелей,
как искаженных рам.

А пики гор
в дождях,
в цветах от Гуччи.
А вдоль дыханья
тонок гиацинт.
И словно глыбы,
всколыхнулись тучи,
кренясь при повороте бейдевинд.

***

Мне тишина разламывает мозг.
Ледовый наст в потоке лунном хрупок.
Громадный лось идет в огонь,
как в воск,
где веер солнц в прохладной дреме чуток.

Вот щелкнул вихрь, идущий сквозь сугроб.
Я россыпь льдин,
как жемчуг,
грею телом.
Целуйте свод,
как наклоненный лоб,
все те, кто мертв,
кто растворился в белом.

По хрусту снега,
как по звуку струн,
идут,
идут
из полусмерти
лоси.
Опять немертв хрустальный веер лун
вблизи чужих,
почти забытых в плесе.

Я веер рук тяну через простор.
Эй –
подхватите –
стали ломки кости.
И ритм-балет полумиражных гор
заводит вальс на золотом погосте.

Вот искры.
Снег.
Ложится в руки мгла.
Она жива у ледяного храма.
Спрямленный след,
как тонкая игла,
роняет блик
на уходящих прямо.

***

Тропа молчит,
cужаясь уже… уже…
Уже следы растаяли в песке.
Здесь никого.
И появились лужи,
рябясь водой в прохладе и тоске.

Закат стал куц.
И стали скользки стены,
где был огонь,
где в ветре таял зной.
Я целовал у темной шеи вены,
сгибаясь вниз
над мерзнущей спиной.

Намок асфальт от солнечного плача.
Ваш запах тени
здесь,
у балюстрад.
Остыла ночь в изломах карагача,
с усталых рук роняющего яд.

Мне нужен вздох.
Мне нужно…
Вскиньте руки.
Бокалы хрупки,
скользки
и пусты.
Мне надо внутрь,
где учащенны звуки
на стенках вен
вблизи у темноты.

Вода жива.
И камни смотрят прямо.
Ваш запах плеч – все так же у ворот.
Ваш запах рук…

Водой рябится яма,
у неба загораживая вход.

***

Как трудно смотреть через воздух и лед.
Как трудно крутить заржавевшие колки.
Предплечья и локти –
там раны и йод.
И в сумраке пахнут конфетами елки.

Где та,
что от снега теплела,
рука?
Я жался к груди, пересыпанной хвоей.
В обшивке дивана,
где запах песка,
стояли клопы,
козыряя нам стоя.

Мне что-то поет белый пластик дождей.
От елочной хвои заходятся вены.
И груди
осыпанных пудрой блядей
все тянутся прочь
с остывающей сцены.

По крышам,
по кромкам
проходит туман.
Как долго у туч распускаются розы.
У туч караванщик –
он светел и пьян –
роняет на крыши дождинками слезы.

Так больно от струн в окончаньях фаланг.
От пудр горьковаты соски у весталки…

Летит краснозвездный рисованный танк
по крашеным доскам
во мглу коммуналки.

***

На руках волоски от локтей до запястий.
На лопатках упруго волнуется ткань.
Я касаюсь бедра теплой полостью пасти,
источая слюну в приоткрытую грань.

Руки пряны и злы.

(Эй, маэстро, потише!)

Дай мне губы во мглу.
Влага тела чиста.
Напряжение чресл так пахуче у ниши
напряженно-соленого теплого рта.

Дай мне руку к губам.
Вот остыли,
остыли –
словно сникшие –
бедра,
они холодят.

На тяжелом лобке
пудра с запахом пыли
осыпается в рот
возле высохших врат.

***

Последний вагон накреняется к ночи.
Кричит караванщик, скривляясь в седле.
Давайте,
гоните,
целуйте нас в очи,
колышась от звездного ветра во мгле.

Качается небо под всхрипы оркестра.
Как жарок прижавшийся к телу рассвет!
Целуйте нас в рот из фокстрота,
маэстро,
роняя с пюпитра рассыпанный свет.

По пальмам,
по веткам,
по ломаным строкам,
по ломаным ветрам меж вскинутых глыб
мы входим в восход,
накренясь к водостокам,
в тугих поцелуях согревшихся рыб.

Сквозь стороны всходят забытые в веке.
Их руки прохладны в стоячей воде.
И ночь,
оброненная в скользкие реки,
взлетает по граням на старой звезде.

Последнее “ля” –
и надорваны скрипки.
Кружит,
остывая,
у неба песок.
От теплых конфет губы сладки и липки
вблизи хризантем,
ускользающих вбок.

Поранены стены мелькнувшими мимо.
Легла на проемы меж ветров
пыльца.
Мы сходим в закат
с оброненного в зимы
склоненного вверх
золотого крыльца.

И падает вдаль
ночь, рожденная рядом.
В стекле,
как в пространстве,
безмолвна вода.
Сникает закат,
увядая под взглядом
изломанных роз,
зацветавших из льда.

***

Перевернутые прямо
разроняли свет с пол-грамма
и по скрюченной воде
ходят,
плача о беде.

С напрягавшегося неба,
как алмазы,
пали вэбы
и кричат из бороды
отстраненны и седы.

По закату,
по рассвету
Поднимаемся в карету.
Эй,
отломленные вбок,
поклонитесь на Восток.

А закаты летом шире.
Пахнет порохом на лире.
Эй,
отломленные в снег,
нам так холодно у век.

Ладно!
Зацветайте кверху.
Отзовитесь с неба эху.
Перевернутые в гладь,
опадают в небо спать.

Перевернутые мимо
пол-аккорда шарят с дыма.
Сколько неба на окне!
Сколько звезд на пелене!

Ладно.
Ладно.
Сядьте рядом.
Вот огонь проходит садом.
Перевернутые вбок
серебрятся между строк.

Перевернутые!
Спите!
Уж неон замерз на стрите.
Перевернутые!
Эй!
Как темно у тополей.

***

Она замедленно касается руки.
Как сквозь кино.
Как из воды экрана.
Она мне смотрит в горло
сквозь куски
отброшенного вбок Шатобриана.

Прохожий начал с самых верхних нот,
склонясь челом к распространенью мела.
И теплый дождь,
мне попадая в рот,
течет, как кровь, с распахнутого тела.

Экран так пуст у рухнувших столбов.
Горят огни на переплете вправо.
Ее рука,
касавшаяся лбов,
вблизи могил разворошила травы.

В изгибе тела скрылись позвонки.
Вода дождя тепла меж складок платья.
Прохожий пал губами в черенки,
шепча молитвы, строфы и проклятья.

И сладок воздух возле плеч.
Шуршит трава,
когда мы в позе сбоку.
Горячий дождь,
как слезы желтых свеч,
на сводах глаз рождает поволоку.

А день клонится веером к ступням.
А вечер чист
в песке, где пахнут липы.
Она,
у неба прислонившись к пням,
сжимает стон,
срывающийся в хрипы.

***

Вагон качается от строк и строф.
Мы хором тянемся сквозь тюль дождей.
Нам до предместия не хватит слов.
Мы рассыпаемся в руках блядей.

Стучит колесами по полю кэб.
От масла масляно на полотне.
Вагон качается,
роняя хлеб,
звеня дождинками на том окне.

Кусты обглоданы у октября.
Звенят прохожие на «кроссинг-роуд».
И солнце розово
там,
где, горя,
не заслоняется из неба вход.

Породы сыпятся под ноги нам.
Сквозняк.
Из берега всцветает пух.
Забарабанили «тарам-там-там»
не досчитавшие с пяти до двух.

Вагоны высятся, блестя в пурге.
Над нами холодно у проводов.
Пурга закончена,
сплетясь в дуге
у заискрившихся холодных льдов.

***

Вы постройнели.
И волшебна кожа
у проступивших ломких позвонков.
Вы так прекрасны в положенье лежа
в переплетенье звезд и завитков.

Как пахнет шея дорогим рассветом!
Как сладки руки,
сникшие в туман!
Уже пора.
Сквозь блюз – к кабриолетам,
где постовой неотразимо пьян.

У вас дрожат подчелюстные жилы.
Ах, поцелуй!
Он в горле, как в снегу.
Давайте вверх –
и мы обходим рылы
на отходящем талом берегу.

Здесь у висков синеют кровью вены.
Не надо кашлять в пену у валов.
Вы отдохните
здесь,
у Пасадены,
под полуямб полупонятных слов.

Как тяжело!
Вы кашляете кровью.
Вы смотрите.
Вы падаете вверх.

Как тяжело,
склонившись к изголовью,
вдыхать из пор полузабытый смех.

Наш океан почти коснулся лона.
Ну, что ж, давай –
нас ждет кабриолет.
Я помню запах вскрикнутого стона
все сто пятнадцать квадрильонов лет.

Ваш позвоночник проступает в белом.
Ну –
уходите –
здесь не любят вас.
Здесь крылья пальм,
склонившихся над телом,
под барабаны затевают пляс.

Простите!
Это было мимолетно.
Как скользка пенка крови на губах!
Уже пора.
И плачи искрометно
переломились в искривленных льдах.

***

Мне ваша шпилька исколола щеку.
Она остра меж складок простыни.
Она теплеет,
подползая сбоку,
как тонкий луч из льдов и полыньи.

Уже вас нет.
Уже не пахнет ядом
больных,
похмельных,
полнолунных утр.
Сегодня вы не пробудились рядом,
с усталых щек роняя перламутр.

Как далеко нас обнимавший ветер.
Уже меж лип и звезд истаял след.
И теплый лак на золотом конверте
не сохранил нас согревавший свет.

Наш город тих.
И наши розы свяли.

Я б не узнал касание ресниц.
Я б не узнал ваш тонкий запах дали
в полуживом переплетеньи лиц.

Издалека, как свечи, смотрят горы.
Ваш стаял след.
За вами стихла тень.
Вас больше нет.
И с лип летят узоры
на лица всех не переживших день.

Кровь на щеке у губ от «невидимки».
Она жива.
Она мне шепчет стих.
И тонкий луч на лунной половинке,
как тонкий стон, при зарожденьи тих.

Вас нет.
Огонь.
Он леденист у окон.
Рыданья галок.
Выкрики ворон.
И серп ножа,
как серебристый локон,
прозрачен
у заиндевевших крон.

***

Кто-то смотрит,
теряясь в тумане.
Эй, ты!
Где ты?
Подай же мне луч.
Вот он,
свет выпуская из длани,
пишет блюз на разводах у туч.

В мире холодно.
Падают листья.
Над автобусом пыль и закат.
Вот он,
свет выпуская из кисти,
пишет воздух, взлетающий в ад.

Мы идем вдоль протяжного звона.
Струны рельс напряглись у руки.
Слышны всхлипы больного вагона,
уходящего в солончаки.

Возле туч что-то гаснет под ветром.
Стало холодно.
Стало темно.
И в сугроб за шестым километром
пали лица оставивших дно.

Стала полночь.
Он все – возле рамы
пишет блюз,
истекающий вдаль.
Гаснет бал.
И летящие дамы
с бледных лиц поднимают вуаль.

Воздух кружит осколками неба.
Воздух тяжек.
И пахнет водой.
Я из рук выпускаю горсть хлеба,
словно птиц,
образующих строй.

***

Створы пусты под лежащим туманом.
Травы пропахли замерзшей травой.
Август ушел.
Он был теплым и пьяным
за пожелтевшей к дождю синевой.

Был терпок день на бетонном балконе.
Было темно от сияния звезд.
Я бормотал,
искажаясь на лоне,
переплетенный в сиянии грез.

Волосы мертвы, как руки у куклы.
Взгляд бесконечен,
прозрачен
и пуст.
Тишь.
Ты смотрела из пепла,
где утлы,
алы
пиявки наполненных уст.

Дунули слева невзрачные елки.
Осень.
Пропахла росой синева.
Август.
И кошки, как черные волки.
И шелестит,
замерзая,
трава.

Стороны шире
во мраке,
во мраке.
Стороны гулко остыли во мгле.
Пахнет бедой.
Замерзают на маке
капли и слезы забытых в игле.

***

Гитары устали.
Им холодно в бризе.
На них с черных сосен летит крепдешин.
Вот умер оркестр на жестяном карнизе,
где звуки,
как слезы,
на стеклах машин.

А лужи взрываются каплями снизу.
Ломаются музы,
лабая нам бриз.
Вот умер оркестр, допевая репризу,
хрустально,
бриллиантово
падая вниз.

Мы трогаем лица,
теряя друг друга.
Ну, где же лицо,
то, что грело ладонь?
Вот умер оркестр.
Он ссыпается с круга,
где ржет с карусели иссохшийся конь.

В ногах шебуршатся скрипичные ноты.
Как сухо от шороха сломанных дек.
Ломаются музы,
лабая фокстроты,
на брошенных камнях
у брошенных рек.

Кончается ветер.
Светлеют дождинки.
Вот утро.
И тает стекло на траве.
В аллее горнисты,
как старые инки,
у гипсовых рук греют солнце в листве.

***

Вот и ветер.
Ну, вот и полегче.
Вот и время идти на свечу.
Вот уже,
обнимая за плечи,
наши в белом ведут нас к лучу.

Вот у рук мельтешат те, что пали,
подставляя нам выемки спин.
Наши мертвые смотрят из дали,
умножаясь в изломах пластин.

Да, мы здесь.
Протяните нам руки.
Эх-ля-ля –
ну, давай же, квартет.
Наши мертвые
сабли,
как звуки,
подают рукоятками в свет.

Вот теперь.
Мы все там, где вы были.
Здесь все так же взлетает пыльца.
Здесь все так же все лошади в мыле
под спрямленным созвездьем Тельца.

Эх-ля-ля!
Где вы?
Где вы?
Молчите.
Что ж не ходите к нам по ночам?…

Звездный ветер,
шепча на санскрите,
припадает губами к плечам.

***

Последняя в клине касается ноты
чужой,
неподъемной,
летящей у лун.
Последняя,
павшая в небо из роты,
у черного солнца касается струн.

Вот горлом клекочет вожак в горловине.
Он сед в пересвете сменяемых туч.
Туман,
поднимаясь,
смерзаясь на клине,
левее от клавиш рисует бас-ключ.

Они так легки,
эти пальцы и крылья.
Уже фортепьянново вскрикнула даль.
Вот стая.
как хор,
запевая над пылью,
ровняет свой строй,
поднимаемый вдаль.

Уж нота-минор.
Аплодируйте стоя.
Трава серебриста у ног от росы.
Финальное «ля» распрямленного строя
под ветром циклона уходит в басы.

А воздух так тверд возле сникшего леса.
Вода зеркалами стоит у стволов.
И тонкий огонь,
не имеющий веса,
лабает ноктюрн, не имеющий слов.

***
У кромки скользки, пахнущи медузы.
Летит вода из воздуха вперед.
У кромки стэп –
и мы добили шузы,
на гладких скалах полируя лед.

Не подходите.
здесь, как льдинки, звонки
последние
из канувших сквозь сны.
На тишине,
где ветки ветел тонки,
мы шарим стэп
у изголовья тьмы.

Хрустливы камни.
Подлетает пена.
Наш танец смолк, недоисполнив круг.
Вот умер стэп.
Лишь,
обопрясь на стены,
к нам в темноту все тянет ноту звук.

К нам в темноту…
к нам… прямо…
прямо в это.
Эх, тяжек ветер в венах у ключиц.
Вот умер стэп.
И вот у кромки спета
ненаша ночь в сопровожденье птиц.

***

Ну,
заводите хренов патефон
здесь,
у воды,
на гладкоспинной гальке.
Кладите снедь на спущенный баллон,
развесив дождь в качелях на спиральке.

Отсветы туч,
как иней,
на реке.
Поставьте шейк,
в огонь скрутив пружину.
Мы столько лет не спали на руке,
где стаи птиц с холмов взвихряют глину.

Маэстро пьян.
Он уронил дуду.
Поставьте рэп для окосевших шлюшек.
Мы так давно не пели ерунду
в сопровожденье плюшевых игрушек.

Я не боксер уже двенадцать лет.
Я так давно уже почти не первый.

Вблизи реки под пеной тает след
вон той,
чужой,
назвавшейся Минервой.

Танцуйте джайв смягченных амплитуд.
Я не танцор уже четыре века.

Вблизи реки,
где завихрился пруд,
так тонок след другого человека.

Где новый литр?

Наш патефон готов.
Вон он плывет,
трубя подобье марша.

Мы гоним стеб.
Нам не хватает слов.
Мы так давно зачем-то стали старше.

А воздух тих над иглами травы.
И сладок вальс взвихренных крошек хлеба.

Я больше не пацан из синевы
речного
отразившегося неба.

***

Полет по ветру через запах смол.
Кричат шмели, что там,
по ветру,
скалы.
Мы огибаем замшивевший ствол
седой сосны,
где иглы в свете алы.

Нас роты пчел сопровождают в путь.
В твоей руке, как дождь, застыло лето.
Вот ты запела,
напрягая грудь,
У золотого солнечного света.

Касанья веток, как касанья тел.
Они,
как кошки,
бархатисты в мраке.
Прощальный луч был сладок, ал и бел
на доцветавшем,
опадавшем маке.

Прохладней.
Гуще.
Все грузней полет.
Держите центр при перелете взгляда.
В твоей руке, как небо, тает лед,
летя водой на окончанье ряда.

Мне холодно от неба и огня.
Оставь же свод –
он слишком дик и гладок.
Как холодно.
Как остры слезы дня
в твоей руке
у леденящих радуг.

***

Холодный воздух гладок, как стекло.
У бледных рук почти потухли росы.
Уже темнеет.
Ночь.
И тяжело
дышать у звезд в уснувшие покосы.

Мне черный гром ласкается к рукам.
По мне скользят лучи чужого лета.
Как ясен свет позолоченных рам,
позолоченных черным сном куплета.

Тянитесь же,
отброшенные в бас.
Тянитесь в нас,
не сникших в губы лилий.
Здесь черный гром,
как стих, заводит пляс
почти чужих, забытых камарилий.

Темнеет.
Ночь.
Как сладко в пустоте.
Я выдыхаю в воду пух на пленку.
Как долго вальс на сморщенном листе
чужих стихов,
взлетающих к ребенку.

***

Пошел состав.
Загромыхали сцепки.
И дым на сталь ложится пленкой утр.
Смотритель неба в блядской полу-кепке
о ватник полирует перламутр.

Здесь очень душно от морозных всплесков
снегов и звезд
у шпал,
у полотна.
Здесь дым и зной.
Здесь,
пролетая,
фрески
нам дышат в лица запахом вина.

Тяжел и долог рваный рев состава,
Здесь сто вагонов – или же не сто.
И в темной будке,
запотевшей справа,
неясен кто-то
в дымке и пальто.

Снег мартов, рыхл.
Он маслянист и мягок.
Он у подошв все кашляет под смех.
Здесь,
отмывая масло с белых пяток,
джаз-банды луж нам снизу смотрят в мех.

Как далеки,
как невысоки горы.
Не пейте пива при паденье в блюз.
Я дирижер.
Я заражаю хоры
Трех алкашей – трех оголтелых муз.

Вокзал дрожит,
роняя хлопья краски.
Уже запели сцепки над водой.
И дирижер нам заряжает сказки,
такой прозрачный,
тонкий
и седой.

Вокзал, вокзал.
Тебя я сплю и вижу.
Не сладок ветер в складках у горы.
Летит состав.
Он,
словно призрак,
ближе.
Он дирижер.
Он взводит нам хоры.

На гиацинтах воздух морщит кожу.
Хоры.
На рельсах выступает пот.
Я дирижер.
Я им лабаю в рожи,
всем этим тем,
закрывшим небосвод.

И воздух тухл от запаха портянок,
где дым и зной,
где в небе тонет КрАЗ.

Джаз-банда малолетних негритянок
блестя глазами,
заряжает пляс.

***

Впередсмотрящий шарит звук,
играя вправо слева.
Над ним, как купол, звонки сны,
над ним смолкает свет.
Смотрящий пялится вперед,
играя звук у древа,
как белый звон, роняя пот
на захмелевший след.

От умирающих цветов в проеме пахнет сладко.
У голубого возле глыб чуть дышит сетка вен.
Впередсмотрящий смотрит вверх,
где в черной пене матка,
под румбу истекает вниз,
не выпрямляя крен.

Никто не смотрит в нас,
у губ ломая в капли слезы.
Мы ищем плачущих у стен, в комки сгребая мглу.
И ночью,
в искорках у плах,
ловя под всхлип морозы,
к нам приближаются не те на полузлом балу.

Все ближе вечер смолкших утр, звеня в истошном гаме.
Никто не смотрит из боков,
никто не дышит ртом.
У нас меж пальцев кружит вальс на небубновой даме.
У нас смотрящий смотрит вбок под ля-минорный гром.

***

От пыльных солнц ложится жар
на в черный свет летящих крылья
На пыльных солнцах,
как нагар
на воске плеч,
застыли были.

Под черным клавишам лучей
в мороз и мрак восходят лица.
по всплескам воска от свечей,
по полускрипу половицы.

У пустоты,
у ничего
от крошек лиц все ярче ветер.
Лохмата грива
у того,
чужого в сбруе на паркете.

Лохматых солнечных корон
неровна линия у вздоха.
Из острых рук
на саксофон
взлетают молнии всполоха.

Под бас-баян,
под перепляс
короны солнц лабают самбу.
Как черен холод возле нас,
не дописавших полуямбы.

* * *

Ветер черен у старого входа.
Как здесь пахнет огнем и водой!
Мне так больно от запаха меда
у ключиц.
изогнувшихся в зной.

Ваши вколотые в ветер плечи.
Я отравлен их запахом льда.
Вы простите за долгие речи,
как цветы опадавшие в “да”.

Город, город!
Прозрачны бойницы.
Вот согрелся под веками лед.
Вот остыли и сморщились лица,
нас у звезд целовавшие в рот.

А у рук загустели мимозы.
Эй,вы,
брошенные у огня,
опрокиньте нам небо на слезы
под оркестр кастаньетного дня.

А по холоду бродят все эти,
те,
что знали,
любившие нас.
Сколько снега на юге в просвете
у больных,
опадающих глаз!

А по пальцам,
по стеклам,
по рамам
слезы солнц угасают в закат.
Черный дождь,
поклонившийся дамам,
вдоль отрога уходит назад.

***

Из пустоты,
из отстраненных вправо
приходят мы, не бросившие нас.
Из тишины,
где зацветают травы,
свой тенор поднимает контрабас.

За нами свет, как буря, пахнет прелым.
Взгляните вверх перед паденьем в зной.
Я растворен под отстраненным телом,
так бело зацветавшим за стеной.

Из полунот к нам потянулись наши.
Эй-эй, как тихо возле старых звезд.
Мы неживы,
мы растворенны в чаше
у пелены переплетенных слез.

А с коста-рик роняясь, пляшут искры.
А с коста-бланок вылетают в даль.
Мы неживы,
мы нехрустально быстры
у неживых,
у запевавших “жаль”.

Паром во тьме надрывно дышит паром.
По реям Эльм стекается к руке.
Как холодно под потемневшим жаром
у темных скал на голубой реке.

“Простите же!” – кричат из арьегарда.
Там пахнет кровью.
Там застыла тень.
По полосе,
склонясь губами в гарду,
роняя кровь,
в рассвет выходит день.

***

Все глуше все те голоса
любивших нас,
помнящих,
ждущих.
Все туже и туже леса
меж нас,
как кофейные гущи.

Кричат непонятное нам
замерзшие хрупкие ветки,
летя белым инеем с рам,
где,
плача,
седеют нимфетки.

Пустеет пространство у рук.
“Ну где ж вы?”
Мы тянем к ним лица.
Все глуше,
все ломаней звук
у струн танцевавшего блица.

А воздух все так же тяжел,
у губ застывая, как льдина.
И бесы сползают на стол
седыми отрепьями грима.

“Ну где ж вы?”
По гриму у глаз
Дождями стекает погода.
Они,
не забывшие нас,
все так же на страже у входа.

***

Над лужами мокры ветки.
Над лужами дождь и день.
И капли по вкусу едки,
прошедшие сквозь сирень.

Кричат из толпы трамваи
на мокром асфальте. Да.
И серый,
молясь о рае,
из ветра шагнул сюда.

“Эге!” – он сказал мне прямо,
колышась в стене дождя.
В дожде прогибалась яма
под шагом,
рябясь,
зудя.

И рельсы,
блестя и плача,
молчали на той горе.
Весна,
холодна и зряча,
растаяла во дворе.

Растаял восход,
заплавив
стеклянную окон гладь.
И старый пацан на “Яве”
почти что решился дать.

А тополи так согнуты
над телом,
над пустотой.
И стены черны и круты
над серой чужой плитой.

***

По старовыкрику.
по искаженью влево
уже пошли ненаши вдоль огня.
Как сине небо у чужого зева
у нетого.
у неродного дня.

По скоростям четвертой передачи,
ломаясь,
ночь стекает к телу шин.
У черных звезд перевернувшись,
плачи
вдоль наших рук роняют запах вин.

По сторонам смотрящие с вагона
чуть удлинились,
изогнулись вдоль.
Не надо слез
от прикасанья лона,
в холодный свет взрывающего боль.

По сторонам,
по черным спицам круга
они вдоль нас стекают из огня.
Они все там,
в прикосновенья Юга
у нетого,
у неживого дня.

Пошли круги по теплой глади сбоку.
Вот-вот рассвет у кровяных колонн.
Не надо слез при прикасаньи к оку
у не своих,
у ветром павших в клен.

Вода жива.
Вода тепла в террасе.
Вот тучи птиц перевернулись в лед.
Не надо слез при искаженьи в плясе
вдоль алых струн сопровождавших взлет.

***

Дождь потеплел на вашем взоре
Дождь
в покрывале вел нас прочь.
Вы согласились априори
со всем,
что будет в эту ночь.

Вы чуть прошлись по солнцу в луже,
светясь сосками через ткань.
И было пасмурно снаружи
прохладных рук,
согревших рань.

Мы не песке,
как на паркете,
шагнули прямо-вбок под блюз.
Вы так изысканны
в берете
и в каплях рос,
как в каплях бус.

Вы плыли многоэлементно.
И было солнце и дожди.
Вы соглашались перманентно
с моим касанием груди.

На нас поплыла паром кожа
при переходе на июль.
И вашим лоном пахло ложе
и тяжелела к утру тюль.

И,
гладки,
бедра отражали
паденье света и дождя.
Был голос флейт.
И авторалли
смолкали,
душу бередя.

***

Короны у ламп застывают в морозе.
И лужи сгустились резиной в ногах.
Последний огонь,
догоревший на розе,
нам шепчет под пеплом о древних богах.

Промчались кентавры,
литы,
гладкокожи.
От них запах яблок, как дев и садов.
А пепел все шепчет:
“О, боже! О, боже!”,
взлетая под ветром вдоль серых рядов.

На гладкие волны ложатся отсветы
все той же прозрачной, ущербной луны.
Молчат кипарисы,
докончив куплеты
растаявшей к ночи нездешней весны.

Копыта стучат,
затихая за миртом.
От волн подлетевшая пена
мертва.
Короны у факелов.
Никнет к палитрам
слегка загустевшая к ночи листва.

А кони прохладны,
литы,
гладкотелы.
На гривых, как пламени,
пляшет рассвет.
Короны на соснах,
багровы и белы,
танцуют,
сгущаясь в направленный свет.

***

Не знающие нас
здесь,
как обычно,
рядом.
Здесь, как обычно, свет у оброненных рук.
Не знающие нас,
взываемые адом,
вот здесь,
вот здесь,
у нас,
переплетенных в круг.

Последняя вода почти замерзла в лупы.
Вот собрались снега всех устремленных в зной.
Как тянется наверх
она,
вон та,
из ступы
у неподвижных туч за ветром и луной.

“Проснитесь!!!” –
мне кричат у поворота лица.
Да-да –
уже почти нагрелась синева.
Да-да,
уже жива у входа багряница,
где исказилась вверх,
роняя тень,
трава.

Растаявший паром.
Ну где же эти льдинки?
И изогнулась вверх опухшая река.
У оброненных слез плясавшие пылинки
меж траекторий звезд уходят в облака.

Ну вот же.
Это здесь.
У черного пролома
так нежен перегиб переплетенных лоз.
По мраморным кускам подломленного дома
мы переходим вверх
по алым иглам роз.

***

Полет шмелей.
И влажен запах пиний.
Полет назад из наклоненных вбок.
Мне шепчут снег в переплетенье линий
среди чужих переплетенных строк.

Стучат шаги оплаканных под вьюгу.
Перрон, перрон,
ты вечно пахнешь льдом.
Вот скорый поезд,
закусив подпругу,
скривляясь вбок, перелезает дом.

Последняя из очереди прямо.
Она мне шепчет что-то о воде.
Под светом звезд перекосилась рама
среди домов на ломаной гряде.

Последняя.
Вы здесь стояли справа.
Взлетают искры взорванных из льдов.
Давайте вверх,
где ломка переправа
у золотых,
полуживых садов.

Вот плач утих.
Вот истончились луны.
Как узок круг неотклейменных роз.
И мы у рун,
перепрягая струны,
выходим вверх из отклоненных гроз.

Прощальная.
Нам заряжают струи
вон тех,
летящих слева от звезды.
Меж клавиш волн,
лабая самбу,
буи
взвихряют снег из золотой воды.

***

Я дотянулся до руки,
когда качнулся вверх автобус.
Духами пахшие виски
дугой перечертили глобус.

Где вы пропали после трех,
когда декабрь темнеет рано?
Был поцелуй похож на вздох.
И тень в окне была, как рана.

Фонарь провис над пустотой,
блистая острыми дождями.
И снег змеился над плитой,
перекосившейся на яме.

И ты,
опять не позвонив,
мне снишься холодом у шеи.
И ветер в окнах говорлив,
как та пурга на той аллее.

Ну что жы ты не смотришь вдаль
из-под меня,
из-под объятья?
Ты ту пургу,
как ту вуаль,
забыла в теплых складках платья.

А телефон молчит,
крича
на желтом столике у края.
А телефон…
И горяча
струя в апрель из мая.

***

Порог зарос среди камней,
где небо сдвинулось по пазу.
Мы ждем на вдохе много дней,
не додышав на стекла сразу.

Во мху булыжник,
как в воде,
не неподвижной возле ветра.
Вот шаг вперед на борозде,
что так красна у километра.

Горяч туман на рубеже.
Вода журчит, роняясь с глыбы.
И мох.
И ветер на меже,
где возле роз сновали рыбы.

И лик,
состарившийся здесь,
все так же ясно смотрит с мрака.
Мы вносим в небо то, что есть,
блестя в дожде,
как в плоти лака.

И кто-то с неба сплюнул вслед
через порог,
обнявший плетью.
Во мху вода.
И пируэт
исполнил треснувший к столетью.

***

Нет-нет.
Не надо плакать у дождя,
чуть приобняв струю воды из неба.
Не надо плакать,
плача и твердя
полустихи в остывшем ветре хлеба.

Как жаль.
Все это было в первый раз.
Как жаль, что снег перемещался в плаче.
Змеился город,
позабыв о нас,
на темно-сером остром карагаче.

Тебя сопроводила вверх вода.
Вода молчит,
чуть слышно пахнет кровью.
Ты постоянно говорила “да”,
склонясь лицом из позы к изголовью.

Парад колотит палками в просвет.
Молчат дубы у сломанного дома
Под утро снег перемещался в свет
под сладковатый острый запах рома.

***

Cгущается небо.
Не видно кювета.
В ладонях так гулок спрямленный огонь.
И холод от рек,
раздвигающих лето,
танцует нам джигу под плач и гармонь.

Сыра на траве,
полуслипшись,
перина.
В ногах отражается светом луна.
Мы падали вверх
возле луга,
где тина
сверкающих луж выплывала из дна.

И было у тополя полночь и сыро.
Ты что шепнула, летя за стволы.
Звучала цикада.
И плакала лира из темного леса под запах пилы.

***

На ваших пальцах
ветер
оставил пыль и тишь.
На вас пыльца от ветел,
согнувшихся у крыш.

Вот остро вскрикнул полдень
под звон и всхлест травы.
На дамбе пыль.
Мы бродим,
переступая рвы.

Угасла к утру песня
каких-то белых птиц.
Мы согревались вместе
прикосновеньем лиц.

Мы согревались.
Пылью
и маем пахла даль.
Ты,
раскрывая крылья,
мне говорила: “Жаль”.

На острых бедрах стихли
закаты, тени, зной.
Ты,
раскрывая вихри,
чуть слышно шла за мной.

Чуть слышно пели совы
почти средь бела дня.
Была луна.
И зовы,
зовя,
вели меня.

***

На креслах пыль от пыльных ламп.
Сквозь паутину смотрит ива.
Мы потерялись возле рамп,
где бахрома, как смерч и грива.

На креслах сгинули круги
от пролетающих из ночи.
Не видно в холоде ни зги.
И сладки-сладки в мраке очи.

Как гулок шаг в колосниках,
на сцену свесивших остатки.
Вот пыль осела на висках
всех травести на белой матке.

На стенах ветер,
как и ив,
склонивших руки через пену.
Мы ловим рыб во мгле у грив,
изображавших Мельпомену.

Погас прожектор.
Стих проход
над потемневшими коврами.
И темный дождь похож на пот
во мгле на оркестровой яме.

И шаг бесшумен на ковре,
И к ночи стала гулка сцена.
И в кресле холодно в жаре,
уже родившейся из крена.

***

Подходит день, как эшелон к перрону.
Края полны прозрачным светом лиц.
Подходит день.
Сжимающий вагоны,
взращенные в оркестр из верениц.

Мне тяжело от голубого неба.
Ах, эта тяжесть солнца на плечах.
Мне тяжело от вкуса губ и хлеба
в нерастворенных сомкнутых лучах.

Вот утро здесь.
И выдохнули окна.
И запах гор переродился в блюз.
Вот утро утр,
сгрызающих волокна
переплетенных, отвлеченных уз.

Ак мягок рот, целующий запястья.
Да-да, вот так –
почти свернулась боль.
Приходит день
с преодоленьем счастья,
по черным ранам канувшего вдоль.

Остав затих в предощущеньи чуда.
А трубы сонны,
медно-листовы.
Подходит ритм,
вздыхая ветром в блюдо
заледеневшей клавишной травы.

***

Стоит сентябрь у мраморного входа.
По лампам вверх вползают пыль и моль.
Я жду тебя у схода с небосвода,
где под рассвет неощутима боль.

Аккордеон заводит пляску света.
Я ветер скрипок грею у стены.
Стоит сентябрь у выхода из лета,
где города прозрачны и пьяны.

Вот брызнул блюз из взорванного мрака.
Маэстро пьян и болен у луча.
Горит огонь у скошенного знака,
где пахнет пылью в солнце алыча.

Песок сыпуч при переходе грани.
Вода летит,
роняя в руки пыль.
Я исполняю вальс на барабане,
где искаженны небо и ковыль.

Прощайтесь вниз.
Ломайте в пальцы слезы.
Я вас все жду,
вдыхая пыль и звук.
Стоит сентябрь.
И зацветают грозы
при отторженье падающих в круг.

***

Под небом,
там,
где реже воздух,
чуть просветился космос вниз.
Од небом пыль на острых звездах,
глядящих в землю через бриз.

Земля под крыльями так шатка.
Смолисты горы справа вдаль.
И тень луча,
стройна и гладка,
закрыла космос, как вуаль.

На тучах сзади звон от зноя.
На тучах… тучи, словно снег.
И лики звезд,
звеня и ноя,
у горных пик прервали бег.

И я вдохнул глоток мороза,
при повороте из огня.
Был космос,
бред,
и мерзли слезы,
немножко молодя меня.

***

Направо слева мчится стая туч,
летя тенями по стеклу и глади.
Она тепла
и согревает луч,
растущий вверх из переплета сзади.

Скользнул вдоль пальцев отвердевший дождь.
Как капли остры при паденье в сердце.
И вот огонь,
во мгле обнявший гроздь,
сквозь синеву бросается на дверцы.

Вот я вздохнул.
Вот стала мягче боль.
Вот-вот…
Уже…
Я поднимаюсь с ложа.
Как резок ветер,
проскользнувший вдоль,
передавая ощущенье дрожи.

Руки скользки в гальке у воды.
Они так пахнут рыбой и свободой.
И вечер летней брошенной среды
проносит звук над золотой породой.

***

Конь пахнет потом в потоке расcвета
возле воды и грез.
Конь пляшет блюз,
где сыра и нагрета
верба под светом роз.

Конь напряжен.
Он прошел по проходу
в глину меж верб и неб.
Вот он заржал,
Исполняя нам оду
к ночи под хрип и хлеб.

Дерево треснуло, вспахнув морозом.
Ок от березы липк.
Кто-то, крича, поклоняется грозам,
вплавив в морозы лик.

День очень остр.
Он прохладен и вечен
в звоне копыт коня.
Глина туга.
Ночь взлетает на свечи,
недообняв меня.

***

К искривленной сосне прижимаются тучи.
От цветов базилика мы кашляем в тьму.
Только высверки искр ледяны и трескучи.
Только падает ночь на огонь в терему.

Отвлеченный фальцет заряжает над плачи.
Из прохода во льду (вот сейчас) входит ночь.
Только и вечер и стон,
ледяны и незрячи,
все ступают по нам,
перевернутым прочь.

Дети шепчут в песок.
С неба падают звезды.
Вот и свет.
Вот и ветер у ржавой горы.
Нам не смотрится вверх,
где смерзаются слезы
у наклона под меч возле черной дыры.

Ветер выспренен.
Холод.
Вот прянули души.
Ваша плоть.
Мне так жарко от крови в груди.
Мы ломаемся вниз,
наклоняясь под груши
среди белых цветов, словно лиц, впереди.

Быстрооки.
Упруги.
Все мечутся в ветре.
Серебристы от влаги стремнины ресниц.
Только высверки шей в перекрученном метре,
пустотой отделенные в небо от лиц.

Мне не холодно здесь.
Свет и ночь на овраге.
Поднимите листву с сопревающих тел.
Направление вверх,
согреваясь от влаги,
все звучит,
исчезая меж ветров и стрел.

***

По ветрам вверх,
по сторонам,
по сходам.
Там наверху для нас открылся день.
Мы поднялись по отвердевшим водам
к полудню дней,
еще не павших в тень.

Вот плач утих, роняя капли с кожи.
И нас обняли у нагретых гор.
Так горячо на леденистом ложе
при погруженье у утомленный взор.

Ступень легка в полуостывшем ветре.
Я поцелуем растворился в рот.
Так сладка пыль,
хрустальная на фетре
обогащенных ядерных пород.

Приходит ночь из скал,
из перламутра.
Она все ярче в свете возле рук.
Я растворился поцелуем в утро,
у звезд и пальм соединяя звук.

А с неба смотрят,
истекая,
лики.
А воздух тверд при задуваньи внутрь.
И пики гор,
нацеленные пики,
неотраженны в отраженьи утр.

Уже согрет прогон по Млечной Трасе.
Уже от звезд удушье у ключиц.
И слезы звезд,
остывших на террасе,
как тени слез неокаймленных лиц.

***

Остыли руки в оброненной лире.
Наш ветер туже, жестче и острей.
Нас проводили сгинувшие в пире
в сопровожденьи снов и дочерей.

Под небом ночь.
И слева хрупки ветки.
Глядят глаза зеленым сквозь туман.
Какая ночь нас ожидает в клетке,
ронявшей блик на гаснущий фонтан.

От брызг и листьев отвердели камни
на мостовых,
направленных назад
под ритмы туч,
захлопывавших ставни
у городов,
у заплетенных врат.

Пора-пора.
В песке остыли трубы.
Согбен асфальт над белым на воде.
Во мгле,
полнясь и намокая,
губы
роняют сперму в лик на борозде.

***

Они нас не знают,
пришедшие к ночи.
Они все лабают у деки рассвет.
Они
возле нас,
открывающих очи,
все так же все тот же рождают бред.

“Мы так одиноки!” – кричат нам зарницы.
Стекает по пальмам из неба смола.
Давай,
наклоните сквозь вакуум лица,
под тенью на кровь нагибая тела.

Объятья все туже.
Стучат кастаньеты.
Из пальм и лиан вытекает к нам ночь.
Они нам кричат
и лабают рассветы,
по скошенной фазе ушедшие прочь.

Ну где же они?
Только запахи дыма
и прянул сквозь тьму вечно скачущий вскачь.
Свинцовое море приходит из Рима,
где выкриком зверя мерещится плач.

Последнее небо сдирает с свода.
И жгучи, как иглы,
стенания звезд.
И искрами рыб,
вылетающих с брода,
роняют нам в ноги жемчужины гроз.

Проходит у крон силуэт ятагана.
Эй-эй, фалангеры, слабайте нам блюз.
И плачущий тис у седого фонтана
Роняет с ветвей освинцовевший груз.

Исчерчены лики решетками клиник.
Вот дернулась глад от порыва воды.
Слабайте нам блюз…

Возле хижины финик
сквозь черное небо растет из гряды.

***

Пора уйти – они добили нас.
Вот свет,
как мрак,
нам заслоняет очи.
Пора идти,
лабая венский пляс
у неживой оледенелой ночи.

Здесь ваши руки, словно строки строф.
Пора-пора,
давайте –
стало тесно.
Упала ночь через пространство в ров,
где бесприютно, серо и прелестно.

Давай-давай –
у нас еще закат.
Еще не ночь.
Еще не пали звезды.
Пора идти через пространство в ад,
где никогда ничто не будет поздно.

А воздух тал,
Он вытек оз огня.
Поплыли кровью локти у балонов.
Вот-вот…
уже…
вот он добил меня,
взлетая из гранитных балахонов.

А ветер рвется кверху,
к пустоте.
Там нет огня –
ну что же он там ищет?
И строки строф,
как руки,
на лсите,
полнясь огнем,
все выпуклей и чище.

Кружится лист.
Подайте мне строфу.
Как скользок пол при напряженьи тела.

Как жарок свет,
заполнивший графу,
где нота пела, пела, пела, пела.
Пора уйти.
Они хохочут вслед.
Маэстро,
начинайте с Мендельсона.
Как скользок пол,
когда они,
как бред
под колесом пришедшего вагона.

***

Ты мне сказала: “Я Гульназ”.
Лупило солнце через стекла.
Я гладил тени возле глаз,
когда земля под мартом мокла.
Вот Бирск остался за спиной…

Как широки поля в просторе!
Ты улыбалась той весной,
согрев пространство в теплом взоре.
К закату вдруг растаял след
чужих колес в дыму на трассе.
Я в этот март,
как в мягкий плед,
вас завернул в том старом классе.
А день склонялся к нам дугой.
И было розово на взлете.
Ты мне сказал: “Дорогой”,
не изменясь в лице и плоти.
Ты мне сказала.
Ты прошла,
прорезав небо стрелкой брови…

Гульназ!
Я не жалел вам зла
в том оглушавшем реве крови.
Я просто таял на руке
твоей,
с неуловимым лаком…

Взошла ложбинка на виске
перед к восьми пришедшим мраком.
А перекресток уходил
во все четыре склона света.
Была вода.
И кто-то жил
в твоих глазах на входе в лето.

***

Лик прозрачен в седом капюшоне.
Поцелуй мимолетен в ветру.
Эй, ты, бэби,
там снег на перроне.
Не скользнись в леденистом пару.

Мы знакомы уже полстолетья
у окна,
обращенного в мрак.
Смотрят в спину ушедшие дети.
И с ногтей осыпается лак.

Дай мне руку сквозь скользкие сосны.
Хвоя падает в губы дождем.
Полстолетья кончаются весны
за тугим,
отошедшим огнем.

Пальцы пахнут докуренным дымом.
Губы сладки от слез и вина.
Вот закат в красках вашего грима
смотрит в нас из чужого окна.

***

Перед окном от дождя стихли птицы.
Это четверг повернулся сквозь гром.
Это четверг.
Это дождь.
Это cпицы
старых колес нам поют “бом, бом, бом”.

Шорох асфальта так шелков и влажен.
Лужи, вы, лужи, ступите назад.
Вот позади растворяются пляжи…
От замерзает стаккато цикад.

Август ушел, спотыкаясь на гранях
брошенных рельс, устанволенных в мрак.
Я, дошептав теплый август Татьяне,
мокрым хайвеем ушел на овраг.

Вот – это листья мне ранят запястья.
Вот и беседка поникла, смугла
Ранний закат с острым запахом счастья
Смотрит,
слезясь,
из угла, из угла.

Веронике Портновой
на день восемнадцатилетия
Смятенный вкус духов, воды и пота
на белой шее в тени у дверей.
На ваших веках синим позолота
отсвечивает в свете фонарей.

Пылают лампы с раскаленных улиц.
Погас твой шепот ближе к девяти.
Ну вот – пора.
И мы уже обулись,
готовые к неблизкому пути.

Не остывайте перед входом в вечер –
Я так согрелся телом и душой.
Не умолкай,
склонив мне руки в плечи
в дожде на КаПээМе под Шакшой.

Наш город влажен от тоски и неги.
И пахнут лоном женщины дубы.
И фонари во мгле,
стройны и пеги,
нам остужают белым светом лбы.

К нам сквозь стекло врывается погода.
Вспорли шины лужу у травы.
Вот поворот под знаком пешехода
с хрусталькой слез у темной головы.

А прядь волос мне все щекочет кожу.
А гладь щеки так шелкова у губ.
Ну вот – ты там.
Ну вот – ты… тоже… тоже
в огнях окон,
как в искаженьях луп.

***

“Вторая ночь” – шепнули горы.
Асфальт прохладен,
хвойно-чист.
За нами плоскостью
просторы
закрыл последний желтый лист.

Смола качнулась вниз с каната.
Ненаши смотрят мимо нас.
На этих скалах,
словно латы,
глухие тени возле глаз.

Мне душно в ветре из-за хвои.
И мерзнут кончики ногтей.
И острый день встречая стоя,
мы вместе спешились с коней.

А горы шепчут: “Все” про лето.
От листьев тени
там…
и там…
На скалах наши в виде света,
не расположенные к нам.

А к ночи холодно и тихо.
И гулок шаг в известняке.
Здесь у сосны таится лихо,
ластясь дыханием к руке.

Но горы сонны к полуночи.
Но горы призрачны в окне.
На скалах звезды,
словно очи
не расположенных ко мне.

***

Тонкие руки в шампанском и краске.
Волосы вам застилают глаза.
Вы рисовали нам души и маски
ночью,
когда заалела гроза.

Молния пала, расширив вам очи.
Ногти с гуаше и масле черны.

Это был май.
Становились короче
сумерки, дождь
и подтеки стены.

Сох ваш портрет под звездой на балконе.
Я пил мартини из вашего рта…

Странно –
как будто процокали кони
где-то в районе берез у моста.
где-то запели под флейту о лете…

Пей,
поклонившись ушедшему дню.

Эти морщинки на вашем портрете
не соответствуют вашему “ню”.
Эти глаза так огромны в печали.
(Это, конечно же, - ваши глаза…)

Это был май.
Вы писали… писали
ночью,
когда уходила гроза.

***

Здесь тротуары, как вода,
блестят при взгляде рикошетом.
Ты шла из вечера сюда,
как по воде
почти что летом.

Да-да, смотри немного вбок.
Ах, эти руки отстраненны.
Когда же кончится урок
и зацветут у неба клены?

Когда же воздух засластит
твоим согревшимся дыханьем?
Уж городок почти что спит
вон там,
за тем погасшим зданьем.

Уже опять приходит май.
Вон ты мелькнула в переходе…

А здесь все так же – ночь
и край
другой весны в другой погоде.

А ты все ходишь по воде
и смотришь в сторону немного.
Ты так же гибка при ходьбе
и как тогда, не веришь в бога.

И как тогда – все тот же клен.
И, как тогда, сошли сугробы…

Блестит асфальт.
И слышен звон
с колес сгружаемого гроба.

***

Проходит гость,
стуча под свод
тяжелых стен за пустырями.
Уже почти что ночь.
Вот-вот
взбугрятся тучи пузырьками.

Под шагом чавкнула земля.
Как в тишине от мрака пусто!
И эхом отразилось “бля!”
вдоль мостовых вблизи минюста.

Я индуцирую в вас ток.
Ваш поцелуй от крема вязок.
Нас овевает ветром шелк
настенных праздничных повязок.

И гулок шаг вдоль мостовых.
И к сентябрю поникли ветки.
И к сентябрю… и к ночи…
“Пых!” –
сказали лужи у беседки.

***

Уже огонь.
Уже пора к звезде
через хрусталь,
расслабленный и липкий.
Уже огонь у гор на борозде,
где меж тюльпанов зацветают скрипки.

Упала мгла с очей на скользкий свод.
Как далеко нам в ветре слышны звуки.
Как тих и тепл полуоткрытый рот
у тополей,
полусклоненных в руки.

Дрожит рука.
Она прохладней льда.
Она жива.
Она мне греет чарку.
Вот собралась у мостовых вода,
так гибко заползающая в арку.

Склони свой зонт на золотой бордюр.
Вот я пошел,
неся тебя над лужей.
И дождь,
переходящий на аллюр,
все так же тепл в переплетенной стуже.

От пара холод, словно от пурги.
Сейчас –
вдоль кромки, где свернулась осень.

И в ветре,
порождающем круги,
забытый джаз,
хрипя,
танцуют лоси.

Я у стены,
вот здесь,
иди сюда.
Здесь не горят,
как снег и свечи,
лица.

Уже пора.
Уже не слышно льда
в пустом бокале,
гаснущем у блица.

***

Ах-ах, огонь!
Ах-ах, как долго было
вас ожидать в песке у черных скал,
где стон и свет,
где,
удаляясь,
выла
опять благословавшая наш бал.

Проходит тень,
хрустя по горстке смрада.
Не видно звезд при взгляде в небо с дна
Здесь так тяжел недвижный запах ада
в пустоту провисшего вьюна.

Передний дух безмолвен у породы.
Проходит тень, взлетающая вниз.
И вот у рук,
почти начавшись,
роды
роняют кровь из неба в дымку риз.

Вдоль стройных струн,
как вдоль лучей у вены,
чуть шелестит листва над пустотой.
И ночь.
И конь,
роняя хлопья пены,
ступает в след, испепеленный в вой

А ветер стих.
А с неба пали клены.
У рук, у лон водой запахла кровь.
Мы плачем в свет,
склонясь лицом в алафоны,
вдоль проводов перегибая бровь.

Скалы скользки.
А вдоль ветра город.
Простите же,
что поздно на ветру.
Вот заскрипел на черном горле ворот
под перебор на брошенном балу.

***

Вот и все.
Вот погасли браслеты.
Вот и иней на белом стволе.
Вот почти дозвенели паркеты
в коридорах,
уведших к золе.

Шаг твой тонок под выкриком ветра.
Пали руки на след на росе.
Я кричал с предпоследнего метра
о тебе,
потухавшей в красе.

Веер рук,
обнимите нам шеи.
Нам нельзя через ветер и вой.
Вот твой шаг растворился в траншее
под чужой оголтелой звездой.

Звезды падают стеклами в руки.
И звенят в переходе листы.
Голос рук,
превратившихся в звуки,
под созвездьем качает цветы.

А последние плачут и ходят.
Эй, последние, кончился свет.
Вот твой шаг растворился на входе,
уводящем на старый паркет.

***

Хрусталь напрягся, трескаясь в оркестре.
И звонок холод у кариатид.
Вы что-то пели,
искажаясь в ветре.
за хрусталями изменяя вид.

По глади плит стучат, роняясь, звезды.
Вот опустели и гаснет небосвод.
На пустоте нас ожидают розы,
в пространство кверху искривляя рот.

Я в ваши плечи падаю из верха.
Они так гладки у спрямленных стен.
И жарка кровь на чреслах барельефа
под искаженьем туч и цикламен.

На плитах пляшут ливни и фокстроты.
Ах, как прозрачны лужи на стекле.
Почти забыты,
ннемелы ноты
у этажа на сломанном крыле.

Стучат в стекло, теплясь, осколки града
И гулок зал, стекающий в пролет.
Они глядя,
увядшие,
и сада,
в пахучем ветре искривляя рот.

Запел баян при угасаньи ночи.
Гранены бедра взломанных колонн.
Взлетает вверх и обнимает очи,
роняя пыль из неба,
махаон.

***

Тебя не видели, не знали
стволы деревьев у окна.
Ты затерялась тенью в зале
на глубине,
на тине дна.

Вот ты,
танцуя вспышкой света,
склонилась в небо вверх из ламп.

Мне долго думалось про это,
когда мне снился тот эстамп.

В халате запах ваших лилий.
Вы ненормально свежи в дне.
Ваш след запах в прозрачном иле,
давно приснившемся во сне.

Давно забыто это, это.
Горит стена в закате днем.
Учти почти созрело лето
за потухающем огнем.

Уже.
Почти.
Как долго ждали
вас
распрямленные лучи.
Я Вас искал в прохладном зале,
где были окна горячи.

Где было днем туманно слева.
Где вашей плотью пахла даль.
И вам вослед кричали: “Ева!”
Лучи,
упертые в рояль.

***

Пропахший туман поднимается с моря.
Смятенные камни блестят у воды.
Мы ловим волну на заржавленном створе,
под ритм-кастаньеты спрямляя ряды.

Взлетает волна белой пеной нам в лица
Как пристально слезы поникших из гор
Как тонок фальцет исказившейся спицы.
под ритм-хоровод залетавшей во двор.

Мы ходим не прямо,
глотая породу.
Клубится у неба под всхлипом труха.
И тающий свет,
прислоняясь к проходу,
под ритм-перепляс согревает меха.

Не вышита даль у холодного неба.
Ах, чайки, как белы проходы меж туч!
Сломайтесь из роз в направлении кэба,
под ритм-переплач согревавшего луч.

Последнее танго заводят зарницы.
У белой воды распрямились крылья.
Как тонок фальцет,
согревавший нам лица
под ритм-переплет на рассвет из угла.

Вода исказилась от ветра и соли.
Вода пахнет светом,
взлетая к рукам.
Как пахнут землей те,
что входят из боли,
под ритм полулун исполняя “там-там”.

***

Перья в чернильницах сбросили росы.
В окна задуло туманы и пух.
Воду разбрызгав.
мы всходим на плесы
после полудня
не ранее двух.

Солнце молчит, напрягая нам шеи.
Дай-ка мне руку при входе в янтарь.
Жарко от лун.
И сухи суховеи
в пепле
и ветре,
взметающем гарь.

Возле стола накреняются кадки.
Пальмы от вас отстраняются в лень.
Ваши слова,
Обостренны и сладки,
ветром согрели опавшую тень.

Дай же мне длань,
что пропахла морозом.
Волосы чисты от пыли и вьюг.
Мы на траве поклоняемся грозам,
через восток уходящим на юг.

В свете, как стекла, изломаны ивы.
Тень заалела над гладью воды.
Дай-ка мне руку при выходе в гривы
донного грунта под светом беды.

Руки опали мне с шеи на плечи.
Это всего лишь ни утро, ни ночь.
Дай мне рассвет под уставшие речи,
словно под блюз,
улетающий прочь.

***

«Я плачу», - кто-то крикнул мне
из тишины,
где запах крови.
Качнулся холод на стене,
полурасползшейся в дуброве.

Вот стало холодно рукам,
потерянным,
забытым в небе.
Там снег и свет,
там ветер,
там
Не вспоминается о хлебе.

Под грузным шагом скрипнул луч.
Взглянули с севера ненаши.
Как узок ход меж слез и туч,
к полуночи не ставших краше.

И изогнувшаяся щель
слегка сочится теплым в руки.
Как пахнет золотом апрель,
тугой водой стекая в звуки.

Как пахнет.
Как болит в груди.
Четвертый шаг неровен в луже.
Она молчала впереди,
где к ночи становилось уже.

И кто-то нам кричал в закат,
стояла скомканная ива.
И оглянувшийся назад
склонился в руки торопливо.

***

Переломанный свет в хрустале на излете.
Темен, темен прохожий у ветра на дне.
Растворившийся звук,
Он все выше на йоте,
завершающем час в покосившемся дне.

Никого.
Холод холоден.
Ветки покаты.
Я во тьму наклоняюсь из кленов и птиц.
Мен замерзшие пальцы овеяв,
закаты
насыпают жемчужины в когти ресниц.

Но закаты ушли.
Стало холодно.
Реки.
Горизонт накренился, касаясь крыла.
Серповидная ночь на чужом человеке
Порождает узор в искривленьях стекла.

Ноги тонут во льду.
Очень жарко при шаге.
Гей, маэстро. Мы здесь замерзаем в снегу.
На прозрачной росе,
испражненной в овраге,
подлетевшая пыль искажает дугу.

Холод холоден.
Ветер.
Как шелковы травы.
Воздух, прянув, запел в позабытой дуде.
Обнимая стволы отраженной дубравы,
тень теплей и теплей в уходящей воде.

***

Проходит день в перекрещенье линий.
Проходит воздух в снеге и дожде.
Игольчатый нерастворенный иней
набух огнем на небе и воде.

Проходят пальцы, изгибая тело,
рисуя стон сквозь онемевший свод.
И черный конь в перекрещеньи мела
роняет вздох на отклоненный лед.

Забился пульс, как тонкий плач у свода.
И пахнет небо солнцем и водой.
Бугрясь огнем у белых пик,
погода
почти тепла у лика под звездой.

Ложится тень на кройку слез,
На щеки.
Качните свет движением ресниц.
Ложится пыль из пустоты на сроки
вблизи морщин давно забытых лиц.

И все звонят огни у черных списков.
Здесь столько слез, полузамерзших в зной.
Согрета ночь дыханьем обелисков
на высоте за каменной стеной.

***

“Взгляните в огонь!” –
кто-то крикнул из мрака. –
“Взгляните,
не плачьте в дыму у окна”.
Просвет искажен алым запахом мака.
Просвет устремлен из забытого сна.

Последнее небо сдирается с блика.
Сажают гоботы кричащие нам.
Здесь весело тем,
наклоненным из крика,
под ветры,
под стэпы смятенных программ.

“Не падайте! Ждите!”
К нам тянутся льдины.
Ломаясь,
согнулась из холода ночь.
И запах юных прозрачны и винны
у плачущих вверх,
уплывающих прочь.

На скомканных стенах вздыхают закаты.
Нам так одиноко у пламени стен.
Простите, что мы…
Ветер шарит стаккато
почти в сопряженье чужих цикламен.

А ветер все туже и лед сгинул в руки.
А небо, как холодом, пахнет тоской.
Расколотый свет,
исказившийся в звуки,
надорванно кружит над белой рекой.

***

Нас к нам ведут оркестры лун
через кустарник и болота.
Нам начитала тексты рун
навеки павшая пехота.

За нами ветер полон слез.
За нима пыль доселе павших.
На звук трубы –
сквозь лес и плес
по черепам ненаших наших.

Ночь раскаляется.
И блик
на черепах прозрачно-розов.
И как молитва,
чей-то крик
целенаправлен вдоль полозов.

И солнце катится за той,
не обозначенной вдоль злака,
за окровавленной чертой,
нас отделяющей от мрака.

Меч опрокинут вдоль локтя
седою плоскостью экрана.
И птицы старятся,
летя
и испражняясь вверх на раны.

За нами скорчившийся дуб.
За нами холодно от плача.
Прикиньте сталь и лед на зуб
при переходе карагача.

Вот грань.
Вот пахнет пустотой.
Она свежа и пустотела.
За ней пуржится,
там,
за той,
за той чертой чужого тела.

Вот прянул всадник из-за мглы,
из-за щита чужого мрака.
Пора.
Заводятся псалмы.
Звучат намазы.
Крики яка.

Выходим.
Тверже фланги
там,
где изгибаются утесы.
Нам кто-то крикнул…
крикнул…
нам.
Вот справа…
Меч!
Держите плесы.

Держите!
Прямо!
Жестче строй!
Пусть не согнутся книзу кони.
Ну, вот.
Пора!
По центру – в бой.
Кустарник.
Небо.
Звезды в звоне.

***

Половицы скриплы, скриплы.
Эй там, кто-нибудь в окне!
Острой хвоей пахнут иглы,
застывая на стене.

Солнце золотом змеится.
Солнце тише к сентябрю.
Здесь у стен погасли лица
на четвертую зарю.

Травы стихли под рассветом.
Кто-то ходит вдоль стены.
Это долго было летом.
Были: пыль…
И снились сны.

Пепел бел на белой пыли.
Путь-дорога хладна,
зла.
Это было.
Были, были
полутракты и зола.

Руки холодны у сердца,
грудь упруга, ветер свеж.
Мы нагнулись отогреться
промеж воротов и меж.

Песны, песня,
люли-люли.
Сколько стона в тишине!

Пахло холодом.
И дули
баргузины в стороне.

***

Из неба кони ходят книзу,
роняя звезды в декольте.
Я,
подчинившийся капризу,
застрял на перекрестке “Т”.

Я руки вымыл в струях ветра,
нас леденящих из окна.
Гремел асфальт под ритмы ретро,
нас, как всегда, лишая сна.

Теряют тополи убранство
в начале мая под оркестр.
Вы в декольте
под ветер пьянства
на трассе шарите реестр.

И руки масляны от солнца
уже упавших в руки к нам.
Как мягок воздух,
вдоль оконца
летящий
пам-парам-пам-пам.

***

Накоротке у радуги и звука
мы говорили,
кланяясь воде.
Нас телом дня переплетала мука
на стратосфере, в солнце и везде.

При крике внутрь
вот – зацветало лоно
как вспышкой гроз,
как розами,
огнем…
огнем огня на окнах окн вагона,
когда затих закат рассветным днем.

Вблизи руки тепла от крови кожа.
Вблизи у шеи теплым пахнет свет.
Ты разрозняла ноги,
плача лежа,
блестя сосками вверх через рассвет.

Уснувший город дышит мраком в тело.
Шаг так беззвучен в резаной луне.
И кошка вниз,
крича и плача,
пела
на отстраненном брошенном окне.

***

Неровен шаг по старому карнизу.
Скользнули когти вниз по жести… вниз…
Здесь у стекла тепло уходит книзу,
где леденист,
где дымно-льдист карниз.

В окне огонь,
как чернота в камине.
Вздувает ветер пепел из трубы.
Я вас имел на остром ложе линий
под дальний звук грохочущей трубы.

Не пойте джаз.
Кричите же!
Кричите!
На окнах вазы, словно на воде.
Вот кончен бал.
Вы в теплой сперме спите,
окинув длань в прохладу на звезде.

Движенье неба стихло на пороге.
Почти под утро вскрикнула сова.
Нас в дальний путь сопроводили боги,
когда часы во мглу пробили два.

Остыла степь в проеме меж деревьев.
Кричат цикады в холод на окне.
Свет рассыпался,
падая из перьев
сидящих справа там, на стороне.

***

Вблизи у проема мерещатся свечи.
Ах, ночь.
вот она затеплела огнем.
Вблизи у окна,
отразившего речи
у сломанных стен
за покинутым днем.

В руках холодится потухшая с ночи.
Ну где ж ты,
ну где ж ты,
вот эта вот –
та?
Вблизи у стены
истонченные очи
моргают водой у спрямленного рта.

Неровный закат искажается в факел.
Огонь все прозрачней у ветреных рук.
И пахнут водой полустихшие маки
У радужных радуг,
рождающих круг.

Поранены ели.
Вот брызнули скалы.
Скорей,
прислонитесь у неба к кубу.
Склоненные розы,
прозрачны и алы,
растаяли в кровь на последнем гробу.

***

Здесь неба нет,
где тишина у туч.
На листьях дождь все преломляет взгляды.
Стряхни их вниз,
и уходя,
не муч.
И уходя,
не пахни, словно яды.

Тебя не видно в теплой пелене.
На ребрах трель разбуженного сердца.
И вдоль домов изогнутый в окне
твой силуэт почти похож на меццо.

Стволы упруги – струнами в ветру.
Оркестр сиреней выпрямился к птицам.
И в полдень март нам подарил жару
на пять минут,
обрушившихся к лицам.

Ты ходишь, ходишь,
глядя и молча.
Ты далека, ты не пришла в апреле…

Ты тихо засыпала у плеча,
собрав в комок пол-простыни на теле.

***

От скал туман уходит вверх.
И пыльным светом пахнут лозы.
И искривляется вода при протеканьи вниз.
В проеме веток и дождей, как окна, зацветают розы,
переплетая молнии сквозь искривленный тис.

Из
к нам пришедших через тень,
как из свечи,
стекает небо.
Они так хрупки,
эти,
там,
где накренился свод.
И так прохладна и нежна вблизи руки хмельная Геба,
полусгустившаяся
Из
незолотых пород.

Нам запевает хор цветов,
под всплеск грозы срывая связки.
У них на пальцах возле щек так серебриста тень.
И наклоняются дубы,
нам затевая смех и пляски,
нас овевая,
нам дробя в хрустальный веер день.

У стен песок и перегной.
И зацветают небом лужи.
Переверните перезвон навеки павших нас…
Была прохлада на воде,
не замерзающей снаружи,
где в тишину из тишины перетекает час.

***

Перья в чернильницах сбросили росы.
В окна задули туманы и пух.
Воду разбрызгав,
мы всходим на плесы
после полудня
не ранее двух.

Солнце молчит, напрягая нам шеи.
Дай-ка мне руку при входе в янтарь.
Жарко от лун.
И сухи суховеи
в пепле
и ветре,
взметающем гарь.

Возле стола накреняются кадки.
Пальмы от вас отстраняются в тень.
Ваши слова,
обостренны и сладки,
ветром согрели опавшую тень.

Дай-ка мне длань,
Что пропахла морозом.
Волосы чисты от пыли и вьюг.
Мы на траве поклоняемся грозам,
через восток уходящим на юг.

В свете, как стекла, изломаны ивы.
Тень заалела над гладью воды.
Дай-ка мне руку при выходе в гривы
донного грунта под светом звезды.

Руки опали мне с шеи на плечи.
Это всего лишь ни утро ни ночь.
Дай мне расвет под уставшие речи,
словно под блюз,
улетающий прочь.

***

Упаковавшись в дождевик от августовской влаги,
упаковавшись в веера забытых на воде,
они,
обернутые в дождь,
танцуют вальс в овраге,
где мы им тянем из зеркала алмазы слез в дожде.

Где мы им тянем
Где песок намок у постамента.
Где зацветает на воде у камышей фокстрот.
Так холодна среди крестов на полувсходе лента,
почти нагретая луной неголубых пород.

На нас роняется фольга
из слез,
из ресторана.
А те бредут по лицам луж вдоль неживых витрин.
И собирается вода на пустыре у крана,
у темноты,
у тишины,
у отрешенных шин.

Деревья вертятся в кругу у золотого круга.
И что-то вспыхнуло меж лун на золотом панно.
И мы к ним тянемся в туман,
скользя в земле у плуга,
скользя слезами по окну,
почти согрев окно.

Прохлада длинна у стволов.
Как остро пахнут рыбы.
И кто-то,
плача,
из зрачков засобирал витраж.
Стоит вода,
цветя луной,
у осененой дымбы,
роняя ломанный фокстрот на опустевший пляж.

***
Давайте сжарим блюз в сопровожденьи крика
по лунному лучу вползающей совы.
Давайте сжарим плач под запах базилика,
полуостывшего,
как свет,
у головы.

Уже почти расвет,
когда мы смотрим прямо.
Среди стволов,
как тень,
перемещенья глаз.
И дымен запах рук на лоскутке у срама
под стэп-кордебалет не вспоминавших нас.

По каменным столбам взбираются зарницы.
И
тонко и смешно взлетела нота “соль”.
Роняя с крыльев свет, нас обнимают птицы,
по стронутым лучам передвигаясь вдоль.

Нам холодно от них,
смотрящих из тумана.
Над морем,
над водой
неровен птичий крик.
В заржавленной воде заржавленного чана
почти неуловим неуловимый лик.

Пойдемте по волне,
Держите ноги шире –
при нажимании вода пружинит вниз.
Подходят корабли.
И гаснет ночь на лире
под осененный вверх полухрустальный бриз.

Поломана вода.
И сдвинулись предметы.
Неярок и неостр в перемещенье взгляд.
Пуантами у льда скользя,
кордебалеты
перегибались вверх,
перегибаясь в ад.

***

Не согбенные вверх,
не склоненные прямо.
Холод воздуха падает к вам из окна.
Не согбенные в нас,
оглянитесь из гама,
босо,
наго
ступая по лезвиям сна.

Ночь остыла в руке, как оплывшие свечи.
Эй, вы, боги коней, запалите огонь!
Всполох губ леденит раскаленные плечи
не чужих и забытых,
согнувшихся в бронь.

Сосны согнуты вверх.
Пахнет веером веер.
Ах как призрачен танец на гранях горы.
Ах, как дымчат тюльпан,
оброненный на леер
через холод и жар покидавших пиры.

К нам сгибается свет (очень холодно в свете).
Зацвели строчки молний у синей воды.
Наши слезы у глаз,
перевитые в плети,
в искаженный огонь искажают сады.

Поднимите огонь – очень холодно,
очень!
Эй, ушедшие,
эй,
подождите в балу.
Наклоненные в нас все целуют нам очи,
нас у сломанных стен настигая в углу.

Кони сдвинулись вбок.
Надо громче!
Кричите!
Взвился ветер из крыл, опахающих нас.
Наши слезы у неба,
завитые в нити,
под кларнет расцветают из скомканных глаз.

***

Из вечера,
как из хрустальной вазы,
растет огонь вдоль постройневших туч.
И мы,
зацеловавшие алмазы,
несем вдоль стен полузацветший луч.

Погасла топь у вскрикнутого света.
Не надо слез при увяданьи лиц.
Ах, как далек вишневый запах лета
от томно-злых,
от ледяных бойниц.

Восходит мак вдоль мха на теплой глыбе.
Вода жива у голубых песков.
И скользкий свет на ятаганной рыбе
сникает в звон полуживых оков.

И на челе,
как у звезды,
капли пота.
Простите же, что вы не знали нас.
Закат остыл под перелив койота
у неживых,
у досыхавшихся глаз.

***

День догорел у проема меж зданий.
С неба запах туман.
Ночь заострилась на солнечной грани,
стихшей под барабан.

Суше асфальт.
Запрокинуты днища
спящих чужих телег.
К ночи,
как к небу,
становится чище
в гальке у кромки рек.

Реки вздохнули.
Запахли туманом.
Темен и мокр бетон.
Я захлебнулся,
склонившись над краном,
носом смотрящим вон.

Травы сплелись, мне роняя на ноги
иней и первый снег.
С шепотом лун кто-то шел по дороге
вдоль потемневших рек.

***

По левому боку вползают зарницы.
Эй-эй,
дирижеры,
не падайте веерх.
Они так стройны на витке черепицы,
у черных столбов окаймлявшей лемех.

Они отстраненны у белого круга.
Из света надорванно вскинулась глад.
И белый аккорд,
вылетающий с юга,
у тех тополей собирается в рать.

На сторону ветра склоняются строки,
качаясь вершинами в холоде трав.
И наши,
забывшие нас на востоке,
танцуют,
как пыль,
у чужих переправ.

И сломан закат под съезжающей в руки.
Кричите из мрака, взлетая в огонь.
Кричите!
Кричите –
мы всходим на звуки,
где в тень исказился пылающий конь.

Из севера бреда
под плач,
под аллегро,
под всхлипы оркестра, ушедшего вплавь,
входите вперед под объятия негра,
с усталой души обдиравшего явь.

***

Ухваты рук у плеч и губ
не очень ясно пахнут рыбой
И шелков веер волосков,
еедодышавших в рот.
Как мягко золото на зуб.
Как влажны шепоты под дыбой.
И свет,
что матов у сосков,
на вкус поход на пот.

Искрится теплым белый сок,
летящий каплями со свода,
где завихряются шелка
нас обнимавших пут.
И тонкий выплеск слез у ног
зрачками ламп у перехода
смолкает светом у песка
чужих,
не наших дуд.

Небеспокойная гроза
на свод спины ссыпает искры.
И запрокинувшийся взад
сверкает сушью шей.
В прозрачном снеге,
где глаза
неутомимо-сухо-быстры,
ухваты рук под струнный ад
нам исполняют “эй”.

Соски от холода тверды.
И напряглось от стона тело.
На черных линиях висков
засеребрился бег.
Уж утро.
Нота у воды
едва жива и пустотела.
И мрак.
И ветер у сосков
на вкус похож на снег.

***

Листок с прожилками внутри.
Он,
Пожелтев,
мне пал на руки.
Листок в дожде вблизи двери,
не плача,
дышит через звуки.

Листок.
Он влажен и тяжел.
Он, как дождем, рыдает кровью.
Он в струны рук,
как в черный ствол,
роняет блик на полуслове.

Почти светло к шести утра.
Почти искрист под криком цоколь.
И черным гноем из двора
почти совсем не плачет тополь.

Листок,
как слепок ягодиц,
в тугом дожде меняет позы.
Он отрывается от птиц,
с прозрачных крыл ронявших розы.

Почти светло.
Почти огонь
на фонарях,
упавших в небо.
В намокшей шерстке скользкий конь
роняет с крупа крошки хлеба.

Почти что дождь к шести утра.
Стволы дубов роняют ветки.
И желтый лист под баккара
лабает танец на беседке.

***

Твоя чужая песенка
опять порхает снова
Она железна.
лесенка,
та,
что звенит от слова.

Та,
что звенит от вашего
от неживого ночью.
Как звучна сталь палашева
над неуснувшей дочью.

Ну что ж вы?
Где же кружево?
Где ваши ноты бреда?
Ведите танец пуржево
по травянице пледа.

Давайте.
Что ж вы?
Спойте нам
о том –
о чем-то этом.
Уж микрофон к блевотинам
склонился гнутым светом.

Ах, эта ночь под лампами,
Где желтый круг манежен.
Вот кто-то мшистый
лапами
к вам потянулся, нежен.

Так пойте ж Мажьте вечером
на наших лицах луны.
Не надо,
плача в плечи рам,
сосками трогать струны.

Прощайте.
Было весело.
Ах-ах, -
вы были рядом.
Вот аркой ночь развесила
сережки с теплым ядом.

Простите –
вас оставили.
Махните нам из мрака.
Мы помним:
ночь,
мы ставили
у неба тройку “ЯКа”.

Мы помним:
песня кружится
близ вас,
как снег у лампы,
и в темноте,
как лижица,
на ложе око рампы.