Князь Расуль Ягудин

На женских зонах, по непонятно кому и непонятно зачем нужным заверениям средств массовой информации, девственниц откупоривают ложками. На древнеримской зоне особого (очень особого) режима пахан Калигула находит вариант поэлегантней – и вот он направляется в свадебный зал – сценка в духе детского стишка начала семидесятых: “Вот заходит царь зверей: “Ну-ка рюмочку налей”. Именно за этим император и пришёл – за своей царской долей свадебного пирога, пожалте, счастливые молодожёны на кухню, повелитель приготовил вам именем сената и народа Рима пикантный сюрприз, пожалте, оставьте на время гостей в зале, где обстановочка у “культурных и приличных” молодожёнов вполне типична – угощения в виде гениталий и где жрут, там тут же и трахаются – прямо на том же месте на том же столе. “Она действительно девственница?” – с искренним участием и сомнением вопрошает жениха император, тем временем небрежно заваливая невесту на стол, закидывая на неё край свой тоги и пристраивая к её промежности свой императорский член. – “Никогда нельзя быть заранее уверенным”. Р-р-р-аз!, именем сената и народа Рима! – невеста кричит так, что даже привычные ко всему благородные римляне в соседнем зале обернулись и прислушались. Калигула суёт ей во влагалище палец и вытаскивает на свет. Кончик пальца окрашен кровью. “Да!!!” – восхищённо провозглашает Калигула. – “Она действительно была девственницей”. Да, ха-ха-ха-ха, Ливия действительно была девственницей, ave, Калигула, наш великий император разом развеял все сомнения на этот счёт. 
Тэ-э-э-эк-с-с-с-с, вопрос, касающийся невесты, полностью прояснён, теперь займёмся честным служакой-офицером женихом. “Ты герой Рима!” – во всеобщем присутствии сказал ему император миг назад. Хе, звучит не менее анекдотично, чем “герой России” – насколько грозной непобедимой мощью были наполнены слова “Герой Советского Союза”, настолько ничтожны и смешны все эти “герои России”, и откуда они берутся, из Беслана, что ли, где наши доблестные «герои», привычно разгильдяйствуя, обрекли заложников на смерть, или, может, “героями России” становятся при вырывании Красных Знамён из рук пожилых рабочих? н-н-нда, это явно не Великая Отечественная война, во всяком случае, со стороны “героев России”. На хрен – “герои”-армейцы, “герои”-менты, Калигулу на оба ваших дома, чтоб он вас отымел, как и “героев Рима”. Вот он сейчас, в данный непосредственный момент, именно этим и занят. “Иезиде не понравится, что для женщин и мужчин – разные правила” – изрекает Калигула главный принцип эмансипации, так что – становись в позу, герой, прямо вот здесь, рядом со своей плачущей невестой, и снова – р-р-р-аз!, именем сената и народа Рима. Проколус тоже кричит, ну-у-у-у, офицер, зачем же так громко?, сохраняйте, пожалуйста, достоинство и офицерскую честь, подумаешь – порвали жопу – и это кино тоже про современную Россию, у той же братвы нечто подобное практикуется постоянно, они чего только друг другу в задницы ни суют – от пенисов до самых разнообразных посторонних предметов, и откуда у них такой интерес к задним проходам? нет, как я уже писал, странные они какие-то, эти братки, всё у них через задницу. Врачи 21-й больницы, например, рассказывали мне, как к ним привезли крутого авторитета, которому в задницу кто-то всунул нож… А чем честный офицер-служака, на фиг, лучше воровского авторитета? И это – к “благородному” офицерскому корпусу современной российской армии обращённый вопрос. Кстати, ваши благородия, господа офицеры, а вам-то когда хозяин дефлорирует задницы при посредстве члена или чего-нибудь ещё, давно пора бы уж? Или вы, благородные господа офицеры, так сказать, уже-с-с-с? 
В целом же, вышеописанный эпизод является, на мой взгляд, одним из важнейших в фильме. Проколус и Ливия пытались сохранить эдакую демонстративную невинность и порядочность, в принципе невозможные в условиях морального полураспада общества. Живя в условиях всеобщего разложения, они делали вид, что сами не разложились, существуя по уши в грязи, они изображали из себя саму стерильность в её неправдоподобно белоснежном варианте. Увы, “живя среди грязи, поневоле испачкаешься”, как говаривал стивенсоновский одноногий Джон Сильвер. А уж тем более – служа ей. Ливия и Проколус испачкались, вообще-то говоря, даже и не поневоле – поскольку они находились на службе у этого окружающего их дерьма. Служа верой и правдой окружающей мерзости, они закономерно являлись виновниками всего вместе со всеми, и вся их девственность тут ни при чём. Не говоря уж о том, что, как писал Брайан Клив “анатомическая девственность вполне совместима с профессиональной проституцией”. Именно это во вполне шутовской, издевательской форме попытался дать им понять Калигула – они, конечно, не поняли ни хрена, ну и ладно, животным ничего понимать и не надо, Божью кару же рукой императора они всё равно получили. И это тоже – кино про нас, про тех, что думают, будто они не виновны. Мы все виновны, виновны уже тем, что позволяем захлёстывающему нас дерьму существовать, – и если мы не изменим ход и порядок вещей, нас всех постигнет возмездие… так что, готовьтесь, дорогие россияне, становитесь в позу задницей вверх. Становитесь, ибо это для нас было написано Ричардом Олдингтоном миллионы лет назад: “Быть может, временно ты избегнешь гибели. Тебе покажется, что можно пойти на компромисс. Это неверно. Ты должен душу им отдать, или они её растопчут. Либо можешь уйти в изгнание”. Или, добавлю, Божья кара всё равно настигнет тебя и не откуда-нибудь со стороны или с неба, и при самом прямом и непосредственном участии обслуживаемой тобой системы. И не случайно Калигула, начиная с середины фильма, всё чаще называет себя Богом – и это никакой не патологический бред, он если не осознаёт, то подсознательно чувствует себя карающим мечом в руке провидения, карающим облечённых властью ублюдков, которых, казалось бы, никакая в мире сила не способна была покарать. 
Вот он с полнейшей самоуверенностью раскатывает по дворцу на коне. 
– Могу я объявить себя королём Рима? 
– Но ведь у нас республика. 
– Тогда я объявлю себя королём республики. 
– Ты больше чем король, Цезарь, – виляют подчинённые. 
– Я Бог или стану им после смерти. 

А вот и пришло время Гимелия, сводного брата Калигулы, самого странного и тёмного, несмотря на обилие ярких одежд, персонажа в фильме, который – весь сюжет вроде чего-то значил, и в то же время ничего не означал, вроде то и дело был в кадре, и при этом, в принципе, большую часть времени был ни к чему. По всей вероятности, авторы фильма образом Гимелия пытались нам показать бессмысленность пассивного неучастия в мерзости эдакого идеализированного типа, противопоставленного своей пассивностью агрессивной бунтующей стилистике жизни Калигулы, всё своё недолгое правление пытавшегося уничтожить idem per idem – огонь огнём. И авторскую оценку образу Гимелия создатели фильма дают сразу – он показан в фильме полнейшим ничтожеством, трясущимся от страха, напуганным настолько, что даже боится принимать участие в оргиях, принимающий противоядия перед тем, как явиться на обед к императору в случае, если от приглашения невозможно отвертеться. Он труслив и ничтожен, но именно его трусость и ничтожество могут помешать осуществлению справедливой Божьей кары, поскольку одним своим видом Гимелий внушает негодяям чувство безнаказанности и собственной несокрушимости, а в этом чувстве – опасность для императора, не случайно однажды ночью Калигула выбегает голым под дождь с криком: “Гимелий. Он пытается убить меня.” Сестра и жена приняли этот выкрик за бред – и действительно, Гимелий не способен вообще ни на что, тем паче на убийство, но – кто-то действительно был в темноте, и кто-то действительно бесшумно обратился в бегство. Гимелий, жалкий трусливый ничтожный ублюдок, до этого провозглашённый Калигулой наследником престола, должен умереть, стань он императором – общество сгниёт окончательно, и на сей раз Калигула даже не утруждает себя особой подготовкой к уничтожению Гимелия, с гениальной простотой использовав как повод саму трусость и осторожность Гимелия: “Ты принял противоядие перед тем, как сесть за мой стол – что равносильно обвинению в попытке отравления”. Увести – Гимелий арестован за измену, и это одно из самых справедливых обвинений в фильме – Гимелий действительно бесконечно и постоянно предавал человечество своей трусостью и неспособностью противостоять злу, он должен был либо измениться, либо быть уничтоженным молнией с неба, tertium non datur – третьего не дано, именно в роли Божественной молнии и выступил Калигула в очередной раз. И опять прелестная реплика, вновь подчёркивающая мудрость и остроумие императора: “Как будто от цезаря есть какое-то противоядие”. 
Между тем Друзилла стоит в стороне, сжавшись всем телом, всё верно – Калигула убил уже всех, кто был к нему приближён, осталась одна Друзилла, и теперь она чувствует, что должен подойти её черёд, это логично, уничтожить нужно всех, тем более, что все, в принципе, виновны и должны понести наказание, трагическая судьба Друзиллы уже определена, и сюжет начинает развиваться почти сразу – короткий спор, и вот Калигула ударил свою сестру по лицу. Всё было бы как обычно: обвинение в измене, казнь, но провидение по своему решает весь сюжет – в конце концов, Друзилла, хоть и обычная римская шалавка, неотъемлемая часть системы, равнодушно взирающая на кровь и страдания других людей, но в каких-то особенных мерзостях не замечена, так что всё разворачивается иначе – Калигула слёг с лихорадкой, и в условиях, когда всё боялись к нему приблизиться, опасаясь заразиться, сестра в ответ на мучительную просьбу “не дай мне умереть” обняла его и согревала своим телом, обрекая саму себя на смерть, и Калигула приходит в себя, это становится заметно, когда он услышал льстивую речь одного из окружающих: “Я отдам свою жизнь, если Юпитер пощадит моего любимого императора” – на что император тут же ответил: “Юпитер принимает твою жертву. Казнить его”, он уже в своём амплуа, он издевается над римскими нравами, над лживой лестью и убожеством своих подданных. 
И вот император вновь приступает к работе. Он стоит над толстенной пачкой документов и штампует их один за другим с уже многократно слышанными нами словами “именем сената и народа Рима”. Теперь, ощутивший на себе ледяное дыхание смерти, Калигула вновь стал немножко другим, и привычная процедура с ублюдочными лживыми словами насчёт сената и народа, теперь раздражает и утомляет его – он на мгновение приходит в бешенство, затем вновь берёт себя в руки… и, как сказал бы Пушкин, игра пошла своим чередом. “Неудивительно, что жизнь так скушна”, – с этими словами Калигула принимает важнейшее решение – добить честного служаку офицера, его благородие Проколуса, и это действительно очень важно – уничтожить не откровенного негодяя, а его честного слугу, изображающего из себя ангелочка. 
Жалок этот честный слуга, висящий на цепях. Смеющийся император, обнимаемый двумя блядями, постукивая кастаньетами, приближается к нему, как сама Немезида, которую не обмануть убогой проститучьим враньём. “О, великий Цезарь, что я сделал, в чём меня обвиняют?”. “В измене”. – отвечает великий Цезарь, не задумавшись ни на секунду. “Я служил тебе верой и правдой” – пытается оправдаться бедный несчастный полоумный герой. “В этом и есть твоя измена, – с неожиданной ноткой сочувствия и жалости к убогому отвечает Цезарь, – ты честный человек, а значит – плохой римлянин, следовательно – ты предатель. Простая логика.” Да, логика действительно проста, как всё гениальное. Когда всё кончено, шлюхи-некрофилки набрасываются на труп, мажут свои промежности кровью, мочатся на мертвеца. И блистательный завершающий штрих – Калигула приказывает отрезать бывшему его благородию член и отослать его бывшей жене, теперь уже вдове, беременной Ливии, сопроводив свой приказ прелестной фразой “на память об их большой и светлой любви” – ирония совершенно великолепная – какая, на хрен, большая и светлая любовь может быть в тёмной и грязном Великом Риме, замешивающим своё величие на крови и распутстве, каковой факт невинненькую Ливию и ангелочка-геройчика Проколуса нисколько не огорчал. Впрочем, подданные выполнили его приказ не целиком, а ровно на 50%, отослав жене лишь половинку члена, а вторую половинку скормив собакам. Вот так. Кто-то приказывает, кто-то казнит, кто-то кончает на трупе, кто-то пожирает его член – и вроде как бы все при делах, у каждого есть занятие, никто не сидит сложа руки, suum cuiqve – каждому своё, как в Бухенвальде, не случайно гитлеровцы начертали на его вратах именно эту древнеримскую фразу. 
А затем… 
Затем в императорское окно вновь влетает чёрная птица, предвещающая смерть. Чёрная птица уже появлялась в кадре в самом начале фильме, когда Калигула ещё не был забрызган кровью, а император Тиберий был ещё жив. В тот раз “Башмачок” закричал безумным душераздирающим криком, и сестра попыталась его успокоить словами, что это всего лишь птица, и она … была неправа. Ибо много смертей обрушилось с того момента на императорский дом. Но на сей раз Калигула не кричит. Он нервничает, но не кричит, наблюдая за полётом с выражением возбуждения, страха, ожидания и любопытства на лице. 

А тем временем в Риме продолжается шоу. Римляне по-прежнему требуют хлеба и зрелищ. На сей раз зрелище таково: “Занавес! – кричит Калигула-Якубович. – Уже показалась голова ребёнка!” – это императрица Цесония лежит в чём-то наподобие гинекологического кресла с широко расставленными ногами, и из её влагалища, могу подтвердить, действительно виднеется голова ребёнка. Вот сейчас родится новый наследник Рима, ур-р-р-ра!, наследник, главный приз, в студию-у-у-у-у-у-у-у!!!, вот он родился, аплодисменты, прошу бурных аплодисментов, вы слышали, что сказал Цезарь? 
“Я слышала, что сказал Цезарь, - отвечает Друзилла, - а твоя дочь – нет.” Дочь! “Ещё одна пожива для кучеров и лакеев” – так написал когда-то по поводу другой новорождённой записной натуралист Эмиль Золя. Какое разочарование. Как говорят на мусульманском Востоке, “чем родится девочка, пусть лучше родится камень – его можно хотя бы положить в стену”. Прощай, Друзилла, принесшая дурную весть – Калигула нежно погладил свою сестру, и он словно убил её этим прикосновением – через мгновение она падает, закатив глаза. “Лихорадка” – кричат вокруг, и все, кроме Калигулы, с визгом бросаются врассыпную – им уже не до наследника и не до хлеба и зрелищ. 
Заразившаяся лихорадкой от брата, когда спасала ему жизнь, согревая его своим объятием, Друзилла лежит в кровати, бесконечно далёкая от всех. Сейчас она уйдёт – удивительный, меткий термин, который я впервые услышал морозной зимой в начале восьмидесятых, когда вылетел, одетый в чужой докторский тулуп и обутый в чужие докторские унты, в смертоносно холодном “кукурузнике” делать репортаж с операции в компании с хирургом санитарной авиации по фамилии то ли Петров, то ли Павлов – много их было в советские времена, настоящих врачей, почти мгновенно достигающих любой глуши для спасения человеческой жизни, оставшихся безымянными до сих пор и так не похожих на нынешнюю белохалатную сволочь. Именно так он выразился, целеустремлённо копаясь в кровавых человеческих внутренностях на операционном столе, когда отдавал распоряжение вызвать из Уфы самолёт с донорской кровью, вечного дефицита в тех глухих медвежьих местах: “Если не хватит крови, давление запляшет, и он уйдёт”. 
И вот – очередь Друзиллы – сейчас она уйдёт. Император плачет, как маленький. “Это я, – с отчаянием, нежностью и любовью шепчет он сестре, которая уже не может его услышать, – твой “башмачок” с тобой”. Господи, вот она уходит, Господи, ведь она же вот-вот уйдёт – и Калигула бросается на колени перед языческим древнеримским алтарём. “Пощади её, возьми меня,” – обращается он с отчаянной мольбой к сатанинской богине-шлюхе Иезиде, обращаясь с мольбой к похоти, гнусности и грязи, персонифицированной в образе богини, и – Друзилла умирает именно в этот кощунственный миг… Вот сука – это я об Иезиде, Калигула считает так же – он хватает идол Иезиды и разносит его каменной харей весь алтарь, и это освобождение его души – уф, наконец-то, одной шлюшонкой меньше, слава Аллаху, а то их в этом беспутном Риме развелось чересчур. 
Лицо Калигулы вновь слегка изменилось, он вновь стал немного другим. “Убирайтесь!” – кричит он приближённым и этим словом он гонит Рим от себя – если раньше он издевался и насмехался над системой, находясь внутри неё, то теперь шутки кончились, трепещите, патриции и плебеи, ваш император вас перерос, теперь вы – не он, теперь он вас презирает и ненавидит, теперь он отрицает весь ваш мир даже ценой собственной жизни, теперь он вас будет мочить в вашем великовонючем сортире, сам находясь на свету. 
Друзилла лежит с распущенными волосами, стандартная древнеримская сучка, трахавшаяся с собственным братом и одновременно с его сучкой-женой, – она лежит с распущенными волосами и безмятежным лицом, похожая на павшую святую – сучка-любимая-любовница-сестра, иной образ святой невозможен в Великом Риме… и вот Калигула набрасывается на неё, словно стремясь вновь вдохнуть в неё жизнь привычными методами распутства. Он срывает с неё одежду и покрывает всё мёртвое тело страстными сексуальными поцелуями с головы до ног, включая самые интимные места – вот он делает трупу куннилингус, вот он поднимает, дёргает, волочит её, волосы мёртвой упали ей на лицо, теперь она похожа на голую растерзанную дохлую ведьму, сцена прощания с любимой сестрой полностью утрачивает первоначальную идиллию, теперь мёртвое тело покрылось красным отсветом, словно тонкой плёнкой крови, а Калигула всё не даёт ей покоя, он поднимает её, он ставит её на ноги, он кружит голый труп на руках, вот в кадре в последний раз мелькнули её гениталии и задний проход, со среднего плана которых начинался весь фильм, и тут же – краткие отрывистые кадры из прошлого, где они оба, молодые и счастливые, в белых одеждах бегут по траве, а труп всё не реагирует на бурные ласки, он всё не оживает, он всё так же мёртв – и вот Калигула дико кричит, наконец-то смиряясь с потерей. Ннн-да. “Даже разврат не может быть бесконечным”. Это сказал человек, который по части разврата тоже был не лыком шит, маркиз де Сад. Вообще, гнусность не может продолжаться бесконечно, лишь прекрасному дано остаться в веках. 
Но пока что гнусность по-прежнему рядом – Калигула, прикрывая лицо, бредёт по ночному Риму, ходя, так сказать, в народ. Народ Рима – жалкие твари, так, кажется, говорил старина Тиберий. Лучше не скажешь. Вот он, пресловутый народ Рима – полнейшее дерьмо. Никакого отличия от разложившейся правящей верхушки – всё то же непрерывное безмозглое веселье, всё так же жрут, всё так же лапают друг друга, шлюхи обоих полов со всех сторон лезут к симпатичному Калигуле, повсюду, как и в императорском дворце, понатыканы громадные фаллосы вместо столбов. А на стене – императорский указ о том, что объявлен всенародный траур по Друзилле: не смеяться, почему-то не мыться и, конечно, не заниматься любовью, хе, да народу Рима на траур начхать, хлеба и зрелищ, шоу маст гоу он!!! Вот ещё зрелище – на уличной сцене составляют пирамиду, ту самую, которую я помню ещё из школьного учебника: основание – рабы, чуть выше – народ, еще повыше – армия (конечно, разумеется, в такой дерьмовой забегаловке, как Великий Рим, армия выше народа), дальше идут народные трибуны, дальше – сенат, и наконец – император. Ну, что, император!, сенат и трибунов ты дрючишь постоянно, в лице армии вздрючил героя Рима, благородного офицера Проколуса, не пора ли и народу Рима ответить за всё дерьмо? А тут как раз в сценке осмеяли его покойную сестру Друзиллу, и император бросается в бой. Увы. Драться с народом, даже таким убогим, как римский, даже императору не по плечу. “Башмачку” набили морду, выбросили в кучу мусора, где его подобрали древнеримские мусора и – в яму, в древнеримскую тюрьму, где… хе-хе-хе, разумеется, свой император, то бишь авторитет, а во всём прочем всё то же, что и в императорском дворце – сношаются по всем углам, стараясь только не напрягать императора, то бишь авторитета. Кстати, твой императорский перстень, Калигула, символ неограниченной власти, придётся отдать – ведь надо же делиться. А пока авторитет показывает воровские фокусы – вот монета, вот её нету, вот авторитет достал её из (разумеется) влагалища с готовностью распростёршейся перед ним на полу шлюхи. Аплодисменты, восторженный льстивый вой – господи, ну не отличишь от императорского дворца. А теперь – за перстнем, и… фокусы начинает показывать Калигула, настоящий император. Вот перстень, вот он исчез в кулачке, вот Калигула вынул его из не помню уж какой дырки авторитета. Так-то, бр’гатва, любой глава империи – престидижетатор почище любого авторитетного вора. 
А во дворце тихая паника, жена волнуется, где Калигула, где он может быть? По одним сведениям, он уехал в Египет, где разрешены браки между близкими родственниками, он туда давно собирался вместе с сестрой. А по другим?, спрашивает его жена. А по другим – в Грецию или в Персию, ха-ха-ха, ищите ветреного императора в поле. 
Но император вернулся. Рим – всё-таки не Россия, там пойти против государственной власти не решился даже воровской авторитет, он узнал перстень и склонил перед повелителем Рима гордую выю. И Калигула забрал этого (немого, кстати, как удооооообно!) полудурка с собой во дворец, чтобы не оставаться среди ублюдочный римской знати совсем одному, чтобы хоть кто-нибудь не совсем такой, как все остальные, находился рядом, не собаку же ему было заводить. Он вновь пришёл, он император, и сейчас он, как Чебурашка, скажет речь. И он сказал!!!!!! 
– Я существую с начала сотворения мира и буду существовать, пока последняя звезда не упадёт с небес. И хотя я взял себе имя Гая Калигулы, нет на свете бога, кроме меня. 
Не слабо. Он, конечно, не бог, но и, гм, не Чебурашка, каждое его слово имеет силу и вес, что бы он ни ляпнул. Теперь он заявил, что он бог, ну-у-у… что ж, какое мы имеем право не повиноваться, император ждёт единодушного решения сената, ставим на голосование – воздержавшиеся? Против? За? 
Принято единогласно – теперь Калигула бог – ох, он, наверное, в душе и хохотал. В душе, может, и хохотал, а вслух он блеет – и весь благородный сенат Рима подхватывает это звук, жаль, что не было тогда ни НТВ, ни РТР, ни других – уж они бы разблеялись по всему эфиру. “Он безумен” – некто тихо шепчет в знатной толпе, но это ошибка, в действительности же, Калигула окончательно пришёл в разум, он окончательно понял, что представляют из себя люди, которые, в самом буквальном смысле, лижут ему зад – блейте, благородные сенаторы Рима – говорите на своём языке и не оскверняйте человеческую речь своими подлыми ртами. 
Именно так – овцы они и есть овцы, и ненависть инаугурированного римским сенатом бога к империи и её баранам уже хлещет у него через край. А это значит – что скоро кончится фильм. Теперь Калигала начал рвать подопечных ублюдков по-настоящему жёстко, всё стремительней приближаясь к концу. Всё, что было раньше – были цветочки, настоящее веселье начинается только сейчас. 
Давайте начнёмте с патрицианских жён (и как он сразу не сообразил, в самом начале кина?, ведь всё же само собой разумелось, эх, был бы я там вместо него… хотя тогда бы и кина, наверное, не было, меня бы убили сразу). Ну ничего, лучше поздно, чем никогда: “Кто, – вопрошает Калигула, – самые богатые люди Рима?” Что за базары, как кто? Сутенёры, конечно же, как сейчас и в России у нас. Калигула не спорит, он не против, он спрашивает о другом: “Кто самые похотливые шлюхи Рима?” Ну вот, опять двадцать пять, те есть шестьдесят девять, что за глупые вопросы – жёны сенаторов суть первейшие шалавы, опять же, как и у нас в России, ну кто же, ну кто же, ну кто же ещё?!!! “Значит, – заключает император, – имперский бордель – самый логичный способ наполнения государственной казны.” Гениально, император! Браво, брависсимо. – выставляем жён сенаторов на съём, а деньги – в бюджет, чистейшая прибыль без малейших затрат, гениально, брависсимо, и как мы в России до сих пор к этому не пришли? Калигулу бы сюда, в президенты России, за него бы россияне проголосовали единогласно, всё-таки народ России в отличие от народа древнего Рима ещё не окончательно сгнил! 
И вот – сенаторские жёны на съёме. “Пять золотых.” – кричит шоумен Калигула, и вновь изумительная в своём остроумии фраза. – “Самые похотливые женщины Римской империи пришли сюда сегодня, чтобы выполнить свой патриотический долг”, великолепно – особенно насчёт “патриотического долга”. И ещё один прелестный краткий диалог: 
– Он делает проститутками наших жён и дочерей. 
– За это народ его и любит. 
Тем временем Калигуле на глухое бурчание знатных римлян глубоко наплевать, он делает своё дело. Жёнам и дочерям знатных римлян тоже на их бурчание наплевать – они тоже всей душой и всем телом делают своё дело, минутное смущение и минутное замешательство исчезли без следа, теперь благородные римлянки сноровисто крутят сиськами и задами, предлагая клиентам себя, как завзятые проститутки – кажется, они тоже за это Калигулу любят. А мужья и отцы стоят и помалкивают, как и полагается настоящим патриотам, и лишь кто-то очень неглупый тихо говорит в толпе: “Дай ему достаточно верёвки и он повесит нас всех”. Вот именно, господа патриоты, вы попали в точку, Калигула повесит вас всех, и в этом случае вашим главным патриотическим долгом будет смириться и быть повешену, так как лишь избавившись от вас, Рим сможет вернуть себе былое могущество, ваша прилюдная казнь, господа сенаторы и господа депутаты Госдумы – необходимейшее условие возрождения Державы. 
Уф, ну вот, посношались, теперь можно и повоевать, заодно по пути тоже посношавшись – теперь Калигула поднял руку на святая святых любой тирании – на армию, которая, как уже упоминалось, в любой тирании – выше народа. Калигула сидит в кресле, напоминая то ли Кутузова, то ли Тинто Брасса, планируя режиссуру войны. Некоторые на него смотрят, некоторые танцуют, некоторые маршируют, остальные, по своему обыкновению, трахаются по экранным углам. Ладно, хватит ёрзать друг на друге, на Британию, ура! 
– Где Британия? – осторожно спрашивает его нечто наподобие российского министра обороны. 
–Там, – отвечает Калигула, величественно, как царица Тамара, делая пальчиком. 
– Но я не вижу врага. 
– Враг – это стебли папируса. 
Так точно, император, на войне главное – вовремя увидеть врага, впер-р-р-рёд, на Британию, ур-р-р-ра, veni, vidi, vici – пришёл, увидел, победил – абсолютно голые и оч-ч-чень симпатичные солдатики попёрлись с мечами через брод… 
На сей раз даже немой вор возле Калигулы засмеялся – беззвучно, но от всей души. 
Да уж, господа генералы, не быть Калигуле ни Пиночетом, ни Касьяновым – он к счастью для всей истории античного мира слишком умён, чтобы распускать слюни над армейскими портками – и это при том, что древнеримская-то армия была осеяна славой многочисленных блестящих побед в войнах с мощнейшими государствами древности, к нам бы Калигулу, в Россию, уж он бы отвёл душу над российской армией, отважно, словно солдатская вошь, ползающей на четвереньках перед дядей Сэмом. 
Ну, вот повоевали, теперь можно и домой – Калигула торжественно входит в зал, где ни хрена не изменилось – длинный стол, жратва, все жрут и то и дело залезают друг на друга прямо на том же столе. У императора радостная весть – римская армия победила наконец-то Британию, вот военные трофеи – сто тысяч стеблей папируса. Ура, а вот и главный трофей – вносят голую, разумеется, девку с растопыренными, разумеется, ногами и неправдоподобно громадной жемчужиной, установленной прямо на, разумеется, клитор. Кгхм-м-мда, с фантазией у древних римлян, как ни крути, слабовато – всё клиторы да клиторы, да пожрать, да в баню, точно, как у нынешних россиян. 
И вот пришло время краткого обмена репликами, в ходе которого Калигула наконец-то высказывает своё истинное настроение вслух, и теперь мы понимаем, что фильм действительно близится к концу, поскольку конец самого Калигулы близок, а больше в Великом Риме ничего интересного нет, ничего такого, ради чего стоило бы проводить выходной день перед экраном – не на клиторы же глазеть: 
– Калигула, теперь они тебя ненавидят. 
– Настолько же ненавидят, насколько боятся. 
– Но, Калигула, они важные персоны. 
– Настолько важные, что одобряют все мои поступки. Не знаю, как их ещё спровоцировать. 
Тем временем благородные римляне жрать перестали, нажрались – желудки-то у знатных римлян, как и у черни, не резиновые – прямо по Максиму Горькому: “Какой смысл быть миллионером, если ты не можешь съесть больше, чем остальные люди?” Но для пресловутой половой функции нет ничего невозможного – людишки запыхтели, задышали, засопели – уф, Аллам, опять началось – ну просто РФ, не отличишь. 
Калигула с искажённым лицом смотрит на них, и теперь видно, что он по-настоящему устал от безнадёжной бесконечности имперского дерьма. “Трусы, трусы, трусы, – тихо шепчет император (вернее, шептал-то он “shit, shit, shit”, что вообще-то дерьмо и означает, но переводчик почему-то решил иначе) и внезапно сорвавшись, кричит, запрокинув голову и раскрыв рот так, что сквозь глотку можно разглядеть ещё не открытую, к счастью, Америку на другой стороне Земли: – Как я их ненавижу!!!” – с выражением искреннего страдания на лице, и даже его подданные заоглядывались с глупыми, удивлёнными овечьими мордами. 
Но император вновь сумел взять себя в руки. “Мы, – начал он спокойным голосом, – конфискуем всё состояние у тех, кто предал Рим”. Теперь даже римлян проняло – все ахнули, будь это 19-й век, дамы бы упали в обморок, будь это 21-й, дамы бы ударились в мат. Оглашается список, сопровождаемый женскими вскриками, предателей уводят, можете закончить ужин, благородные господа. Но сцена уже совершенно пушкинская – “народ в ужасе молчит… народ безмолвствует”. “Жрите!” – вновь срывается в крик император, и бедняги римляне через силу набрасываются ещё разок пожрать. 
Да, дорогие соотечественники, жрите, пока не лопнете, ведь вы же этого хотели, жрите же, жрите, ну!!! 

Вот теперь – окончательно всё. Калигуле уже не выжить – он наконец-то добился своего. Он бредёт один по дворцу посреди безмолвия, статуй, стражников и стен, “великий одинокий человек” (Маргарита Алигер) посреди чужой, никчёмной, ненужной, бесчеловечной эпохи. “Кружок друзей рассеян во вселенной, их оклик смолк, прошли те времена. Я чужд толпе со скорбью, мне священной, мне самая хвала её страшна. И вот – воскресло древнее стремленье, туда, в мир духов, строгий и немой. В суровом сердце трепет и смиренье, в очах слеза сменяется слезой” – это, если не ошибаюсь, Гёте, и написал он, если не ошибаюсь, именно так. 
“Придётся смириться с мыслью, что я буду жить вечно.” – говорит было император, Господи, сколько боли в этой фразе, но милость Божья уже нисходит на него, уже час долгожданного освобождения близок – чёрная птица, предвестница смерти, вновь влетает в окно. Калигула смотрит на неё с трепетным выражением безумной надежды и неописуемого счастья на лице, эдакое, прямо по Леониду Андрееву: “Неужели это смерть? Боже мой, как она прекрасна!». 
Ладно. Перед смертью не помешает отдохнуть: “Мне нужно поспать.” – говорит он Цесониии. “А мне нужен ты,” – отвечает жена, Рим по-прежнему не хочет отпускать своего повелителя, но уже почти что конец – и теперь Калигула во второй, в последний, раз, появляется в кадре в развевающемся сиянии белоснежных, словно ангельские крылья, одежд. С ним, тоже в белом, жена, подходит дочка с воспитательницей, большая уже – годика три. “Ты хорошо себя вела?” – с нежной любовью спрашивает мама, вся семья легко идёт по дворцу. Обычные люди, которые могли бы жить обычной счастливой семейной жизнью, о которой Калигула всегда мечтал, он всё рвался уехать с Друзиллой в Египет, где они могли бы вступить в брак, но провидение распорядилось иначе, да и сам Калигула раньше всех понял, что в этом вертепе невозможна простая честная жизнь, вон Проколус и Ливия попытались и – каков результат? Бессильны устремления человеческие, Калигула мечтал о простом человеческом счастье, а вместо был вынужден стать императором и карающем мечом провидения в ублюдочной стране. Но теперь – впереди свобода, и император падает, пронзённый заговорщицким клинком. На его защиту бросается Цесония и тоже напарывается на остриё. Затем приходит черёд немого вора, тоже решившегося принять этот бой. Вот – всё. Самая распутная шлюха Рима и необразованный, лишённый речи, заросший диким волосом вор – вот и все люди, оказавшиеся готовыми умереть за своего господина. Осталось самое лёгкое – один из заговорщиков подхватывает за ноги ребёнка и, взмахнув детским тельцем в воздухе, раскалывает голову девочки о какую-то очередную мраморную дрянь. 
Тем временем тиару и мантию надевают на кретина Клавдия, весь фильм хихикавшего где-то сбоку, и все начинают петь ему ave. Да, Клавдий. Его время пришло – нужен взбалмошный император, эдакий тогдашний Ельцин, который не помешает некогда великой стране, как сифилитичной корове, продолжать разлагаться и издыхать. Ave, Клавдий, ave, Рим, упокой, Господи, ваши беспутные души, такую мразь, как вы, даже Калигула не смог бы спасти от гнили. Ибо гнили нет спасения от неё самой. 
А всех четверых убиенных, словно сор, выбрасывают на лестницу, привычно бегут мойщики смывать с дворцового пола человеческую кровь. И в последний раз крупным планом в кадре лицо Калигулы, лежащего на лестнице вниз головой, и это мёртвое, по-прежнему презрительно и жестоко усмехающееся лицо по-прежнему дышит грозной энергией и силой. Таким мы и запомнили великого императора Великого Рима – с презрительной усмешкой на запрокинутом вниз, залитом кровавыми слезами мёртвом лице. 
Кого он осмеивает, кого он оплакивает, даже сейчас, когда он уже два тысячелетия мёртв? 
Я думаю – нас. 
Ведь здесь нет никого другого.